брошюра

Пленарное заседание сопровождалось упертой жарой лета, которое могло бы смело носить южное название, если бы погода не принадлежала Москве. Несмотря на огромное открытое окно, воздух продолжал быть горячим и тяжелым, оседая ношей на легких. Присутствующие были вынуждены ослаблять галстуки или отстегивать первые пуговицы френча, дабы вытерпеть высокие температуры и дать комку гнева, вызванному выступлением трибуна, свободно проходить по глотке. Некоторые касались влажными руками стеклянного графина, пили воду звуками громких глотков, уже готовясь отмахиваться от назойливого тепла докладами. Усугубляло положение дыхание множества людей, их мнения, их кричащие лозунги, их нескончаемый шум, который можно успокоить только звонком председателя, чем пока еще не пользовались. Была надежда, что бурное обсуждение догм, данных для всеобщего анализа насмешливо-скованным и по-нервному неуверенным Бухариным по причине его неуклюжего экспромта-оправдания, прекратится, когда он закончит улыбаться такой реакции и захочет продолжить. Лев словно не знал или не чувствовал разницу между полярностью зимы и лета, продолжая неподвижно строго скрещивать руки на груди, делая вид, что не понял софизма в словах Николая и что слушает его не в пол уха, якобы сосредоточенным и оттого невозможным в своей пристальности взглядом наблюдая за переминающейся с ноги на ногу маленькой фигурой. Он копил в себе штыковые замечания, грубую прямолинейность, выжидая нужный момент для отзывов — выкрикивать с места не в его этике и самолюбии, если выступление не доводит до ярого возмущения. Правый уклон и наивное восприятие диалектики доводит только до снисходительной улыбки и издевательства более, как Троцкий себя воспринимал, превосходящего. Ему прельщает лелеять липкую ненависть. Дзержинский поставил опустошенный стакан. Феликс владел правом встать во время заседания и скоро покидать центризм теорий и баталий идей, направляясь в действительную реальность, неизмененную речами и новыми курсами. Его чисто практические дела вынуждали трезво и скептически относиться к красивым выражениям и созданной суете. Мужчина более, чем уверен, что в жаре виновато не лето, а сами партийцы, раздражающие атмосферу беспорядком голосов и эмоциональностью. Он плохо ловил полную картину происходящего, вслушиваясь для того, чтобы найти свою истину в разных позициях, пока еще не зная, что думать однозначно. Обычно он не затягивал с присутствием среди политиканов, сейчас оставаясь то ли для того, чтобы не обидеть ребячливого Бухарина, то ли для того, чтобы укорениться во мнении, что все это — пустое разглагольствование. Чекист был занят некоторой бумагой, периодически поднимая глаза на уже повеселевшего в тоне Николая Ивановича. Другого времени для прочтения, кроме этих относительно свободных минут, больше не будет. Троцкий, спонтанно севший по случайности именно рядом с Дзержинским, решил посчитаться его мнением, явно отразившимся на лице, поворачиваясь в его сторону с непринужденным напряжением. Но вместо ответного взгляда или хотя бы поднятой головы, он наткнулся на склонившегося над неизвестными листами товарища, находившего их увлекательней разговоров вполголоса и внимательного отношения к докладчику. Лев будто бы ненароком уцепился глазами за отдельные слова текста, даже немного придвинулся к председателю ВЧК с видом нераскрытого агента, узнавая часто употребляемые им слова, то же построение предложений, тот же смысл, спустя пару секунд точно зная недавно написанную им же брошюру. Она даже не была опубликована и, как считалось, была безвозвратно потеряна. Нарквоенмор оставил ее на редко посещаемой Феликсом квартире, отвлекаясь от речевых оборотов на статную фигуру Дзержинского. Мужчина тогда просто и немудрено положил листы на стол, даже не смотря на них, считая более важным бесшумно подойти сзади и прижаться к спине поляка в эмоциях, чувствуя кожей рук горячие и жилистые ладони, которые так судорожно ощущаются на себе во время часов любовной крамолы. Льва вместе с улыбкой хватает сложноописуемая гордость и какая-то детская насмешливая радость от факта, что Феликс, несмотря на сдержанно сказанное «неплохое фразерство, не более», держит в красивых пальцах его брошюру. Он удержался от язвительности, но не мог удержаться от хоть какого комментария: — Что-то невыразимо хорошее читаете? Они слишком хорошо научились друг друга понимать. Дзержинский по одному только прищуру и самодовольству Льва понял, что содержимое документа ему известно. Стоило бы ему позже извиниться за то, что сразу не отдал его, ведь он сам не сразу ее заметил по своей рассеянной отстраненности по отношению к обстановке вокруг. — Поднимаю самооценку, когда читаю такое, — Феликс, несмотря на веселье где-то в сердце, не выдал себя, шутя с ложно серьезным лицом. Он сразу же убрал бумаги в папку. — Раз так, то предполагаю, что там специальные мотивирующие слова, вошедшие Вам прямо в душу, — Троцкий с интригой глядит на товарища и держит уголки губ приподнятыми. Феликс кратко обернулся из-за настойчивости совести, которая просила помолчать. Этот момент позволил ему не удерживать в себе эмоции и улыбнуться задним рядам, вгоняя остальных в краткое замешательство. И это все для того, чтобы не выдать себя еврею. Они могли бы продолжить диалог, учитывая любовь Льва отталкиваться от каждых новых фраз, но председатель ВЧК решил закончить, слегка приблизившись для более неслышимого: — Если Вы продолжите меня отвлекать набиванием себе цены, я буду единственным, кому сие вообще куда-то войдёт. Для Троцкого нашёлся чудесный повод делать все ради развращения зародившегося азарта и интереса, и на такие однозначные фразы Феликса он был готов продолжать ерничать, игнорируя своё местонахождение в корне. Складывалось все так, будто наркомвоенмор ловит, словно ртом воздух, общество Дзержинского, когда тот ну очень хочет смеяться, но никак не имеет права. Мужчина переходит на аналогичный чекисту тон, видно кланяясь в его сторону не без приподнятых уголков губ. — Раз Вы выдвигаете мне такой ультиматум, я обязуюсь провести над Ва-- Военмору не дали докончить громким задором. — Лев Давидович! Вам, как вижу, ну не терпится высказаться. Знаем мы Вас, вот и никак не хотим отказывать в словах! Раз комментируете, то комментируете вслух! — и тут можно поспорить, у кого лицо краше и счастливее — у Льва, ставшим серьезным, или у Николая, который всемогуще, но безобидно глядит с места власть имущего взглядом присмиряющим, решая «проучить» невежу. Причём невежу в лице еврея, несмотря на коллективную любовь к разговорам. Его прервали, не дав подразнить Эдмундовича. Его пытались — причём не так неудачно, результат есть — обсмеять. Разве нужно причин больше, чтобы мысленно складывать неплохие такие по звучанию грубости в чужую сторону? И ведь видно, как все внутри Льва переворачивается, только ужасно медленно и заторможено, и процесс блестит в его взоре притупленно, будто он пытается лишить себя проявлений жизни. Бухарчик мнет в пальцах край доклада, с прежним увеселительным настроем якобы смущенно смотрит в текст, выжидая ответов со стороны. Но показушное издевательство было кратким, и он приковал большие глаза к Троцкому, смеясь над ним так, чтобы понимали все. А все понимали, понимали, раз уж шепот рядом прекратился, а Лев стал ощущать на себе внимание остальных, чуть ли не злобно скалясь на это. Николая спасло только то, что делал это он не исходя из темных намерений, а по роли шута и озорника. Пора прекращать всякие поблажки сему господину. — Ну же, товарищ, неужто смущены? — ему становилось смешно от своих же вопрошаний, — Хотите, мы поддержим Вас аплодисментами? — голоса вокруг подбадривали бухаринские предложения, хотя и не без скрежета половины, которая все же хотела вернуться к фактическому разбору отчета, схожего с театральщиной в художественном изложении. Но ничего, еврей ответит, найдет, что. Просто идущие колонной неприятные для озвучивания фразы ослабили тиски его риторики. Лев тянет время, укладывает руки на плоскость стола, сцепляя пальцы с таким обыкновением, словно не он герой панорамы. — Давайте, товарищ Троцкий, озвучьте с не меньшим энтузиазмом, что только что рассказывали мне, — звучит сухой и отрезвляющий голос поляка, будто в нем не было ни грамма баловства до этого. Феликс не поднял глаз ни на Льва, ни на Бухарина, решая кончать с избытками тишины и колебанием. Больше же он ничего не сказал и углубился в чужое словесное мастерство, слышать никого не желая. Недоумевавшего владельца брошюры — тем более. Почему? Да потому что он знает, что дальше будет чистейшей воды искусный блеф и импровизация нерожденного актёра. Он знает, что получивший свою обязательную для выступлений порцию злости Лев справится, а его, чекиста, безразличие к раскладыванию слов в буйную критику только поможет делу. Такого предательства Лев не ожидал. Оно было ужасней всей наглости английских офицеров и приносило, конечно, не боль, но убеждение, что насилие иногда людей правит. Да и Бухарин, как он заметил, излучал от себя уважение и слепое восхищение Дзержинским, словно строгий отец сдержанно похвалил своего сына, и за эту похвалу Николай с упоением и щенячьим восторгом благодарит Феликса взглядом. Мужчина, вытесняемый со стула гневом, чуть ли не задыхаясь воздухом, подпрыгнул с места. Рассказать? Да пожалуйста! Готовьтесь-с! Зря, что ли, он хмурился и обращался к председателю ВЧК для усмешек по поводу бухаринских предложений? Крайне решительный шаг создавал обиду на то, что Троцкий может выкарабкаться, а то и, возможно, тронуть за бреши в повествовании. А если так, то от покаяния не уйти. Не то, чтобы он их боялся, скорее сторонился, если их можно было избежать, ведь Лев мог и просто начать придираться к каждому громкому или недостаточно громкому слову, превратив все в дворовой спор, ломая эстетическое представление Бухарина о ведении конфронтации. Да и запомнить шутку на ближайшие десятилетия еврей мог запросто. Что-что, а память у наркомвоенмора на такое хорошая, и Коля убеждался в этом не один раз. Бухарин чуть кивает головой в приветствие вышедшему, разбавляя напряженность дружеским и милым дурачеством, которое все приняли смешком. — Прошу. — Благодарю. Лев не доходил до сверхэмоциональности в голосе ни разу, но нещадно рассекал ладонями воздух, словно он виноват в его раздражении. Из форм предложений сочилось откровенное недоумение, и все дружно считали это обращением к установкам Николая, а не к Феликсу, который даже и не думал откликаться на его речь. Троцкий не первый раз не имеет готового текста, точно подделывая под себя буйное морское течение, становясь во главу непредсказуемости. Он мастерски лавирует, приближая анализ изложенных другим мыслей, провоцируя этим дискуссию. И вот нарквоендел забывается, уже не думает о чекисте, на кого эта резкость была направлена, входя в естественную для себя среду борьбы, где нужно стойко разбирать по составным мнения, умело маскируя собственные ошибки. Лев теряет чувства в уже коллективных рассуждениях, устраивает диалог, получает не менее весомые фразы, бьющих прямо по лицу. На это он привычно трансформирует перо в меч, обороняется и нападает до конца выделенного на то времени. Партийцам уже не до глумления, они окунулись злым усердием Троцкого с головой в обыкновенный для пленума процесс.

***

Что бы не было во внешних проявлениях Льва, суть его чувств и настроя всегда скрывалась под крепким сплетением твердых веток сдержанности. Он тянулся к этому, но только вставленные металлические стержни вглубь тела со временем отдают ноющей болью, пока бегущая по венам злость плавит железо, которое должно будет сгинуть путем взрыва спокойствия и терпения. И тот момент, когда нечто горячее под кожей подступает к желудку и легким, знаменует начало громких интонаций и колючего взгляда. Первое время он даже ровно двигался по длинным коридорам, ставил ногу сначала на пятку с каблучным звуком, а там — на стопу полностью, выглядя как военный, чеканящий шаг. Лев, когда даже испытывает целое ничего, ходит быстро, а сейчас, его подвижность обрела угловатую резкость. Первое время он даже спокойно открывал двери, ведущие к Дзержинскому, сфокусированным взглядом ловя его высокую фигуру у стола. Феликс медленно, водя пальцами по листам бумаги, переворачивал страницы во время чтения, будто бы лишенный слуха. Вышло, что того времени, потраченного на спор, немного не хватило для вдумчивого ознакомления с брошюрой. Совершенно не удивленный приходу Троцкого, он отвлекся, когда дошел до заключительного абзаца, повернув голову в его сторону. — Я знал, что Вы придете. Простите меня за не отданную брошюру. Не знаю, как так получилось, что я ее обнаружил так поздно. Вы, наверное, долго искали ее, — и совсем удивительно мягко улыбнулся, вместе с бумагой в руке шагая навстречу мужчине. — ...Да, — выдержав малую паузу в бездействии, голос Троцкого прозвучал твердо, а глубокий вдох передал его нестабильность, — Вы специально это сделали? — меньше всего желая, чтобы его тон показался ложно капризно-обидчивым, он приложил усилия для свободного и вальяжного произнесения вопроса. Постояв на месте, мужчина, будто еле-еле освобождая ногу от грязи, двинулся вперед, вглубь комнаты. — О чем Вы именно? — чекисту становится хитро, и это видно в его прищуренных глазах, которые встречаются с глазами товарища. Он аккурат напротив пришедшего. Пальцы наркомвоендела едва ли ощутимо полуобхватом соединяются на запястье Дзержинского, пока их зрительный контакт становится более долгим и безмолвным. Но заставлять ждать — бестактно и пренебрежительно. — Эти Ваши подножки во время пленума. Зачем Вы подставили меня под словесный обстрел Бухарина? — Это как-то Вас задело? — он знает ответ на свои любопытства, но знает и его отношение к подобным родам вопрошаниям, именно поэтому чуть склоняясь к еврею. — Ничуть. Если только сыграло непонимание Ваших мотивов, — уже сквозь зубы выходят слова, — Может, ответите мне? — Я хотел вернуть Вас в реальность. Вы слишком много отвлекались, — пожав плечами и слегка приподняв брови, Феликс, самого того не подозревая, напрашивался. Напрашивался не на крики, топот ногами, удары, а на быстрый, но тихий и но разгоряченный темп речи. Железо, заменившее кости, частично разрушается, а частично вылезает наружу. — Вы ввели меня в неловкое положение, дав повод Бухарину поиздеваться, просто подтолкнув меня к краю пропасти. Мне совсем нечего опасаться, я не боюсь нести ответственность за свои мнения, но такие провокация просто... просто... дурные они, Феликс. Вы подмастили ему! — Согласитесь, будь Вы так правы и уверены во всем своем этом, Вы бы остались равнодушны и вышли победителем. Признавать свои проигрыши Вам надо, — несмотря на характер фраз, его свободная рука плавно опускается на плечо мужчины, как бы разбавляя ощутимое напряжение. — Ах, да, совсем позабыл, что равного в ловком пустословии Бухарину нет! — Лев хмурится, — И дело не в моей несостоятельности, а в недостатке времени для разоблачения его несвязанных между собой идей. Нас очень не вовремя прервали. — Опять оправдываетесь. Дурная привычка, — смеясь одними глазами, Феликс прослеживал за тем, как напускное спокойствие Льва исчезает. — А как Вы можете оправдать то, что Вы лезете в те вещи, которые Вас не касаются? Мои отвлечения, вообще-то, оправданы. Вы читали мою брошюру, подстрекатель! Тем более, не скажу, что Вас волновало то, о чем говорит Николай Иваныч, — пальцы крепче сжимаются на руке, но председатель ВЧК не одергивает ее и даже не реагирует на сей жест. — Бесполезные споры и, — листы текста сворачиваются в цилиндрическую трубочку, а следом за этим, Феликс шустро засовывает их в глубокий карман брюк Троцкого, заправляя торчащий угол постукиванием по бумажной плоскости, — пустая трата времени. — Нет. Я вот хочу со всем этим разобраться, раз я столько уделяю внимания этому вопросу. С Вашей стороны это неправильно — так подставлять товарища... Стоп, — лицо мужчины загорелось внезапной мыслью, которая выбивала воздух из легких возмущением, — Вы просто-напросто решили помочь Бухарину, когда он стал терять решительность! Вы... — Да, я, — Феликс оказался умнее и беззлобней, бережно завлекая партийца в объятья. Он всегда при возможности тянулся к нему, примыкал с нежностью, зная, что Троцкого в такие мгновения берут самые светлые и успокаивающие чувства, что и его самого. Он заодно и чуть сгорбился, дабы прижаться своей щекой к горячей щеке Льва, — Прости меня, — наотмашь сказанная фраза как начало их несерьезности, — Вот теперь тебе легче? Нарком громко выдохнул, подписывая капитуляцию перед своей польской слабостью, отстранив лицо с красными скулами от товарища. Почвы под ногами теперь нет, дабы перемещать пленарный спор на кабинет, в границах которого хватает только на легкие упреки и чувства, которые возникают от осознания того, что тебя обвели вокруг пальца. — Мне никогда не станет легче после предательства. Дыру в сердце не залатать, как и подбитое лавирование средь мастеров двойных стандартов! Ваше баловство засело колом мне в душу! Хулиганство! — он не только приторно-трагично изрекает, но и обращает глаза к потолку, притворно скривив рот, — ...Ну жарко же, а ты льнешь, — наконец разжав пальцы, Лев теперь мог похлопать и погладить мужчину по слегка взмокшей широкой спине, кратко прижавшись пересохшими губами к его виску. Лето продолжало быть, причем быть ощутимо, уперто и настойчиво, отчего Троцкий отводит от себя Дзержинского, заодно и пригрозив пальцем. — Я это запомнил, — оно звучало не мстительно, но злопамятно. Однако, еврей снова вернулся в полушутливый тон и в то же обращение. — Я готов нести всю ответственность за этот проступок, — подыгрывая, Дзержинский постановочно склонил голову перед товарищем, — Руби! Сейчас! — Да какой же мне толк от твоей отрубленной пустой головы? Живи, несчастный! Мучайся с таким грехом, пока не устанешь страдать, — и растрепал мягкие легкие волосы чекиста, усмехнувшись. А тот только поднял зеленые глаза с лукавым разрезом на Льва Давидовича, оставшись в прежнем положении. — Лев. — Чего? — Спасибо, что нашел время для визита. Стоит Феликсу скрасить себя ненавязчивой приятной улыбкой, как Троцкий схватывает этот момент, тут же отражая аналогичную искреннюю эмоцию губ. — Глупости говоришь... Так, ты чего, выгонять меня удумал? — Ты близок к истине, — совсем рассмеявшись, Дзержинский распрямляется, заодно оправив сползшую в сторону пряжку ремня, запоясыващего френч, — но только я тебя выпровожу. Сейчас я обязан вернуться к работе. И, кстати, с твоего позволения, я дочитаю твою брошюру позже. — Конечно дочитаешь. В газете, — Лев, словно желая перечеркнуть действие Феликса, не просто нарушил положение кожаного жесткого ремня в шлевках, но и нетерпеливо, будто раздражаясь от крупной пряжки, поддел ее пальцами, освобождая пояс от крепкого прилегания ткани к телу, — Советую и рутину на потом откинуть. Как тебе, а? Противоречить себе Феликс очень не любил, поэтому взгляд его был скромно уведен в сторону, а в черепной коробке в то время создавались взвешенные ответы. Но пока в нем боролся долг и не менее сильное чувство, рука задержалась и сжалась на поясе, не давая Троцкому лишать одежды ремня. Если была бы возможность вообще никак не высказываться по поводу предложений —ультимативных предложений — наркома, он бы точно ею воспользовался. А пока — громкий выдох. — Нет, — святая уверенность в правильности своего решения затмевает слабую нерешительность, — Не сейчас. И ты бы мне помог, если бы ушел сейчас. Пожалуйста, — мужчину терзает лишняя ответственность и некая обязанность перед своими привязанностями, которые он так необдуманно и порывисто себе позволил на фоне неустанного сопротивления врагам режима. — Когда ты там собирался смещать свой график? Не надо. Давай переместим его именно сейчас. Готов территориально не покушаться в дальнейшем, точно не отвлекая тебя от непрерывных страданий за столом, но только не сегодня. Сама судьба свела нас в этот час и в этом месте. — Ты не веришь в судьбу, — поляк скептично и недоверчиво оборвал поток слов, точно зная, что его шаткая оборона рабочих интересов провалена. — Все в жизни подвержено изменениям, — заумно изрекая с налетом псевдофилософии, Лев произнес сие смиренно, подобно тому, как произносят тяжелую горькую истину с переливами загадочности, — И, вообще, не отвлекай меня от моей мысли! Троцкий тут же прижался всем телом к председателю ВЧК, притягивая товарища к себе за расстегнутый поясовой аксессуар. — Лев! Это одна сплошная халатность и бесстыдство! — восклицания его никогда не будут оглушительно громкими. Они исходят от сердца, хрипло и даже тихо, словно в опаске нарушить целостность воздушного пространства. И смотрит он так честно и открыто, что этот Лев не может не продолжать. — Это ты бесстыдник — мучаешь меня, а я терпеть? Тьфу! — Имей здравое зерно! — Буду иметь сразу же, как только ты перестанешь меня отталкивать! — Лев... — Лев Давидович Троцкий, тысяча восемьсот семьдесят девятого года рождения. Все верно, к Вашим услугам, мсье! — Не паясничай!