Дурная привычка

Перепихнемся и разбежимся. Как всегда. ДХ

Заебало, Дима. МФ Не знаю даже, что больше - это однообразие или вопли потом, насколько тебе похуй. МФ

И что это значит? Хочешь послать меня нахуй? ДХ

Не знаю. В морду наверно тебе дать хочу. Прикатывай, что уж там. МФ

Как драматично. ДХ Мы, кажется, уже пробовали по-другому. Что из этого вышло? ДХ

Не говори так, будто я один тогда хотел попытаться. МФ Вышло то, что вышло. Меня не этот факт точит. МФ

Я и не говорю. ДХ А какой? ДХ

Похуизм показной. Уже людям даже смешно. МФ

С каких пор тебя волнует, что думают люди? ДХ

Люди меня мало волнуют, а вот самому уже тоже смешно. "А давай я еще раз скажу, что мне плевать, чтоб никто не забыл, что мне плевать". Блеск. МФ

Может, это моя мантра. Я повторяю ее, потому что сам хочу в нее поверить. ДХ

И помогает? МФ

А ты как думаешь? Нихуя не помогает, но японские дети складывают тысячу журавликов, веря в исцеление. А я, наверное, просто не произнес это достаточное количество раз. ДХ

Я думаю, что после каждого "как всегда" мантра обнуляется и повторять ее приходится заново. МФ Если тебе не влом снова откатывать на первый уровень, то пожалуйста. Не мне же тебя учить, сам говорил. МФ

Не в этом дело. Просто без тебя мне еще хуже, чем с тобой. ДХ Я мог бы рассказать тебе про свои утопические мечты, но тебе это не нужно. ДХ

Было же наоборот, нет? МФ Сегодня вечер сказок, похоже, от еще пары ничего не изменится. Если конечно ты не сказал это только ради того, чтоб заинтересовать и ливануть. МФ

Может, и было. Какая разница? ДХ Ты не воспринимаешь этот разговор всерьез, Мирон. Так что... Перепихнемся и разойдемся, окей? Хватит трепаться о пустом. ДХ

Значит, я угадал. Ладно, похуй. Адрес помнишь? МФ

Помню. Я собираюсь, такси уже вызвал. Через час подъеду. ДХ

Зараза. Безвинный телефон летит в противоположный угол дивана, а Мирон с нажимом проводит холодной ладонью по лбу. Кто из них идиот? Есть ли тут вообще правая сторона? Кажется, Федорову и самому пора завести мантру или научиться основам оригами. Он ждет не спокойно. Изменяет стараниям вести здоровый образ жизни, раза три берет в руки телефон, собираясь написать Хинтеру, чтоб разворачивал такси и ехал домой. Так ничего и не написал. От короткого стука в дверь все внутри холодеет. У Федорова скулы сводит - до того крепко он сжимает зубы, когда преодолевает бесконечно долгий путь из кухни в коридор. Поворачивает внутренний замок, отпирая дверь. Вместе с металлическим щелчком останавливается и время. С этого момента ничего не считается. Ничего не было и не будет. -Дима?

...Иногда Хинтеру начинает казаться, что эта игра в "притворись, если осмелишься" зашла слишком далеко, и тут либо залить себя бетоном, чтобы все это прекратить, либо продолжать врать друг другу, самим себе и людям. Всем вместе. И, вроде бы, что стоит взять и прервать этот порочный круг? Но при мысли о том, что все кончится тем же, чем кончилось шесть лет назад, Диме кажется, что он попросту такого не переживет. Один раз тряхнуло так, что жить не хотелось, а как тряхнет в следующий, даже думать не хочется.

И он не думает. Только пытается занять мысли чем-то другим, много курит, молчаливо ждет такси, пялится в приспущенное окно на ночной Питер, поднимается на нужный этаж и, чувствуя, как вопреки той самой волшебной мантре загоняется сердце, вдавливает звонок до упора. Он ступает за порог знакомой квартиры. В руках пусто, потому что... Хер его знает, почему. Ни один подарок не кажется уместным, да и слишком высока вероятность того, что этот самый подарок отправится в мусорку в этот же день. - А ты ждешь кого-то еще? - с кисловатой улыбкой интересуется Хинтер, скидывая кеды. Кажется, все идет как-то не так, как должно... В воздухе повисло напряжение и какая-то неловкость. А все потому, что заебало. -Менгеле обещал зайти,- губы изгибаются криво. А это ли не особо изощренный эксперимент? Даже никаких железок и игл не нужно, чтоб заставить человека чувствовать себя...так. Федоров не смотрит на руки Димы, да и на самого его смотрит как-то сквозь. Подарки, да вообще что угодно было бы лишним, напоминающим обоим о том, от чего оба старательно скрываются. Даже слова лишними кажутся. Все просто - нужно просто дотронуться, чтоб отступила гнетущая тишина. Потом можно будет сказать, что крутится на языке. Может быть. Мирон делает шаг вперед, останавливаясь в каких-то жалких миллиметрах от Хинтера, словно пытается ощутить ту призрачную стену, которая уже рушится, трескается от нервных выдохов. Хватит. Ладони - на шею, Мирон тянет Диму на себя ради чертового поцелуя. Озлобленного, отчаянного, горького от никотина и невыветриваемой тоски. Лишь бы не сказал ничего, от чего захочется спустить кувырком с лестницы, а самому догнать через окно. Ну к черту. Есть в этом что-то от мазохизма, иначе на кой черт снова и снова возвращаться, зная, что все, мать его, внутренности скрутит морскими узлами? Один поцелуй, как удар под дых - выбивает весь воздух, но губы Мирона невозможно ни забыть, ни заменить. Дима ощущает, как едва ли не подкашиваются ноги, а потому, сквозь поцелуй, толкает Федорова к стене, чтобы найти опору. Все летит в ебеня, словно колесница, запряженная обезумевшей двойкой - благоразумием и гордостью. Это сильнее. А к Мирону тянет настолько, что становится страшно, как бы из двух галактик не образовалась одна - такое столкновение невозможно пережить и остаться собой. Между рёбрами невидимые тиски сжимают сердце, а Дима на мгновение отстраняется, чтобы вдохнуть и выдохнуть. Затем молча припадает к оголенной шее Мирона, обдает жаром дыхания кожу и запускает холодные ладони под чужую футболку. - Спальня там же? - спрашивает и, не дожидаясь ответа, тянет за собой туда, где в прошлый раз была кровать. Хотелось бы сказать, что Федоров не помнит, когда это началось. Брехня. Не задумывается над этим - пиздеж. Не знает, что с этим делать - уже честнее. Он и не делает ничего - одна из единственных частей жизни, где все пущено на самотек, который время от времени разливается в опасный горный поток. Мирон часто надеется, что захлебнется, но не выходит. Выплывает, откашливается и все начинается заново. Он выдыхает шумно, охватывает рукой затылок Хинтера, прижимая секундно к своей шее плотнее "где твоя хваленая бульдожья хватка? Ну же, давай". Но нет. Холодные пальцы пробирают до мурашек, Федоров на рефлексе накрывает их своими через футболку где-то в районе ребер. Нет, не холодно. Именно так и нужно. -Там,- идти всего несколько шагов, но перед самой кроватью Мирон вновь разворачивает Диму к себе, исподлобья в темноте сверкает глазами, прижимается лбом к плечу; губами, зубами - к ключице, вдыхает глубоко. Хинтера даже после столького времени можно узнать с закрытыми глазами, Мирон сам не в силах объяснить почему, но ему кажется, что его пальцы, скользящие по чужим рукам, свободным теперь от куртки, вязнут в чернильной жиже. Да и фиг бы с ними, с пальцами, они сами уже завязли во всем этом по самое горло. Он двигается ближе, оттесняет Диму спиной к кровати, поднимает голову и смотрит в глаза. Или на маленькую галочку чуть ниже, давит ладонями в грудь, мол, падай. В игре на доверие они оба проиграли, но сейчас немного можно притвориться, верно? У Хинтера кончики пальцев покалывает от напряжения, а сам он слегка заторможенно пятится назад, пока пятками не упирается в основание кровати. Каждое прикосновение Мирона такое болезненное и такое желанное, что ничто другое уже попросту не вставляет - сколько было случайных связей, сколько попыток завести другие отношения... Все кажется пресным, будто каша, сваренная на воде, без соли и сахара. Серая, вязкая муть. Дима чувствует себя наркоманом, которому слишком сложно без дури, и перебить ломку можно только так - тайком, прячась от людских глаз, скрываясь за тоннами лжи в одинокой питерской квартире. Закинуться как следует, чтобы хватило на какое-то время, а затем снова и снова. Он избавляется от джинсов сразу, небрежно и судорожно, затем забирается на кровать и тянет Федорова за собой, чтобы тут же вынудить лечь на спину и нависнуть сверху. Кое-как стащив с Мирона футболку, Дима швыряет ее куда-то в сторону и снова припадает к шее, на сей раз поддавшись приступу собственничества - кусает, может, даже слишком сильно, чтобы оставить недолговечный, но все-таки след. Слова неуместны, хоть так и просятся наружу. К вороху вздохов и выдохов примешивается тихий скрип кровати и шелест постельного белья. - Где резинки?

На телефоне у Мирона не хранятся редкие сообщения от Хинтера. А из списка вызовов его номер даже удалять не приходится - его там попросту нет. Дима не звонит, Федоров - тем более. И черт знает, как это назвать. Гордость? Не то. Неумение объясняться? Это точно не о рэпере, что легко орудует словом. Мирону проще добить альбом, проще угадать с полупопсовой песней, частично выливая в текст свои переживания. Только вот кроет Мирона Хинтером - конкретно и -не походу, а точно - долго. Болезненно долго. И никакая девочка-пиздец даже рядом с ним не стоит.

После почти мазохистского, с наслаждением, шипения от укуса,Федоров хмыкает и почти усмехается, нарушая тишину: -Как непредусмотрительно. Он разворачивается под Хинтером, тянется к прикроватной тумбе, приподнимаясь на локтях. Спиной прижимается к Диминой груди - по позвоночнику уже щекотно бегут мурашки. Дима мудрый. Или жалеет. Или хитрый. Хитиновый покров с Федорова не сдирает, но знает места соединений и умело проникает сразу под кожу. Да, сейчас у Федорова есть нечто больше, чем семья. А Хинтер глубже. Он что-то уже хроническое и тоже необходимое. В руке хрустит квадратная цветная упаковка, а сам Мирон тянется уже вперед и вверх, вылезая из-под тела над собой. Хинтера, все так же без слов, теперь сам укладывает на лопатки, седлает бедра, склоняется к груди, покрывая ту отрывистыми поцелуями, уходя ниже. Это завтра Федоров будет увлеченно заниматься самобичеванием, а сегодня можно позволить себе куда больше. Хинтер и не возражает, откидывается на подушки, замутненным взглядом взирает на Мирона, на то, как ночные тени ложатся на кожу и пляшут от дуновения ветра за окном. Он не сводит с него глаз, думая о том, что написал бы его портрет, будь у него с собой холст и краски, потому что заебало выводить знакомые черты лица по памяти, а рисовать с фотографий из интернета - это как-то тупо. Впрочем, сошла бы и камера, чтобы запечатлеть Федорова именно в этот момент, сидящим сверху, таким непростительно открытым и возбужденным, с блестящими от предвкушения глазами. В этом моменте можно было бы погрязнуть по самую глотку, но Дима машет головой через силу, отводит взгляд и пытается сконцентрироваться на происходящем, вместо того, чтобы цепляться за нечто призрачное и переменчивое. Можно было бы потратить время на подготовку и для разнообразия сделать все неспешно, томно и нежно, но Дима вспоминает об этом слишком поздно, когда тело жаждет немедленного продолжения, а не долгих прелюдий. Он перехватывает руки Мирона, расправляется с упаковкой и на ощупь раскатывает презерватив по члену. Ладони властно ложатся на бедра Федорова, игриво ползут вверх, к паху. Одна ложится на его член и неспешно очерчивает всю длину, от основания до головки. Дима чувствует себя дорвавшимся до бухла алкоголиком и ныряет в самый центр запойного омута, с усилием приподнимается, принимая сидячее положение, свободной рукой притягивает к себе Мирона за поясницу и целует.

К Хинтеру не страшно повернуться спиной, не неловко оказаться перед ним в таком виде, ничуть не закрываясь, не огрызаясь. Доверие выписывается сроком на одну ночь?

Мирон чуть приподнимается бедрами над Хинтером, льнет к ладони, прикусывая угол сухой губы. Помогает подняться, охватив за плечи. Не считается. Целует жадно, но менее яростно, соскальзывая ладонями по спине - тоже не в счет. И того, как заводит руку, прижимая чужой стояк меж ягодиц, больше мучая то ли себя, то ли Хинтера - в официальных воспоминаниях Федорова тоже не будет. Как не будет и глухого и необязательного в силу очевидности "Хочу тебя", произнесенного на вдохе возле раковины уха. Мирон закрывает глаза, скалясь на собственную слабость, но страдает от этого плечо Димы, на котором появляется полукруглый укус. Бедрами поводит уже не дразняще - призывно, словно напоминая о цели визита. Вкус поцелуев с Мироном такой, что въедается в память подобно кислоте - от такого не избавишься даже при большом желании. А в глубине души Дима знает, что не хочет избавляться. Похуизм похуизмом, но с самим собой от честен, а потому цепляется за крупицы образов, которые всякий раз остаются после разовых перепихонов в темноте. Шумно выдохнув, он решает сменить положение, поворачивается, вынуждая Мирона соскользнуть на постель, затем накрывает его собственным телом и хватает за бедро, призывая обхватить себя ногами. В какой-то момент это кажется ему жестоким - входить без смазки, так что он прикладывает указательный и средний палец к губам Федорова, призывая открыть рот. - Оближи, - говорит он сдавленно, невольно толкаясь и изнывая от нетерпения. - Иначе завтра сидеть не сможешь. Хинтер снова над Мироном, а это значит, что... да ничего не значит это, кроме того, что Диме это позволено до сих пор. Федоров даже не рычит недовольно, только ногами обхватывает. Не потому, что нахлынули какие-то нежности, а потому что хочет ближе и плотнее. И глубже чтоб почти сразу, до искр из глаз, чтоб на утро, может быть наконец, пожалеть обо всем окончательно и бесповоротно. Пальцы, однако, Федоров согласно обхватывает, облизывает, снимая солоноватый привкус. В виске бьется воспоминание - иногда подушечки пальцев Димы отдавали чем-то вяжущим и чуть сладким. Краской. Мирон жмурится, приподнимает верхнюю губу, словно недовольный пес, выпускает изо рта влажные пальцы. Это лишнее. Прошлое в прошлом. А сейчас он ведет ладонями по всему, до чего может дотянуться, ощупывая и сжимая, будто какой-то слепец. Будто не помнит так. В спальне душно, а облако жара пульсирует прямо вокруг. Дима вводит один палец и почти сразу - второй, чтобы не медлить, глухо выдыхает и едва сдерживает стон. Всего пара минут, почти чистая формальность, и терпение заканчивается. Чуть сменив положение и подхватив Мирона под поясницу, Хинтер прислоняется и входит, резко и до упора. Сжавшееся моментально кольцо мышц вокруг члена заставляет застонать, невольно выпустив из легких весь воздух. Время замедляется словно старый, ржавый механизм, пришедший в негодность. В голове пустота, зато каждая клетка, каждый оголенный нерв реагирует на прикосновения и касания так ярко, словно перед всем этим Хинтер успел закинуться какой-нибудь дурью для остроты ощущений. Но нет, не успел, да и давно завязал, если быть честным. Его кроет от Мирона, и если это - не любовь, то хер его знает, чем вообще это может быть. Впрочем, Дима никогда не признавался в этом раньше и не признается теперь. Он заталкивает всплывшее на поверхность осознание подальше, как всегда, и начинает двигаться, резковато, грубовато, как будто каждый толчок - это упрек за что-то. Димин стон тонет в более звонком полувскрике Федорова. Он втягивает воздух через сжатые зубы, выгибается рефлекторно натянутой звенящей струной. -С-с-с...ка,- почти неразборчиво и не адресовано Хинтеру. Мирон заводит руку за голову, стискивает до побелевших костяшек простынь. Сам же хотел. Диме же оставалось только умело это прочитать. Или этот симбиоз уже настолько больной, что желания совпадают. "Выбей из меня всю дурь, Дима". Стон сдавшегося человека - без рыка, движения - утопающего - отрывистые, хаотичные. Он тянется к чужой руке, охватывает запястье и ведет обратно. Задевает смазанным поцелуем костяшки, оставляет горячий отпечаток губ на внутренней стороне ладони. Такое - только Хинтеру, несмотря даже на легкий укус с глухим стоном после. Ни визжащим девочкам-фанаткам, ни Ване - никому кроме. Ваню иногда жалко, Ваня - суррогат, когда навязчивые мысли позвонить не ему не вылетают из головы по нескольку дней кряду, когда мозг рисует не ту картинку, что происходит на деле. Когда приходится очень сдерживаться, чтоб не выдохнуть не его имя. Но сейчас не жалко. Сейчас даже себя не жалко. Мирон вытягивает одну из ног вдоль чужой, ладонями чуть надавливает на спину, будто прося снова почти накрыть, придавить, может, воздух тогда все же закончится. Стоны Мирона пробирают Хинтера до костей, до гребаного костного мозга, а затем оседают где-то в груди и медленно сходят на нет. И так снова и снова. Дима смотрит и даже не винит себя за обожание, за искреннее восхищение в тронутых пеленой возбуждения глазах, потому что он попросту не понимает, как можно не замечать этой красоты, этой послушно подставленной шеи, этих губ, этих выступающих линий ключицы. Остается всего тонкая, словно лезвие бритвы, грань между восхищением и преклонением, и всякий раз Хинтер искренне удивляется, что ему хватает выдержки и сил уходить на утро. Потому что в этот самый момент, когда Мирон целует его ладонь, он готов пасть к ногам послушным и верным псом и послать собственную гордость далеко и надолго. Он прижимается плотнее, ревностно целует и толкается все глубже, все интенсивнее. Болезненная нежность смешивается с жесткостью и желанием обладать, заявить свои права, срок годности которых истек шесть лет назад. Где-то на языке ощущается горечь обиды и сладость поцелуя, но в итоге все сменяется соленым металлом - Дима невольно прокусывает губу, вот только чью? Собственную ли? Оргазм накатывает резко и внезапно, его не получается даже оттянуть. Он - словно вспышка, и все мышцы сокращаются разом, а Дима, как будто сорвавшись с цепи, рычит и ускоряется до предела, загоняя пульс словно скакуна на скачках. Быстрее и быстрее. Еще глубже. А потом тишину нарушает смачный, гортанный стон, и Хинтер растворяется в собственном экстазе.

Хинтер прижимается и закрывает собой весь мир. Нет, в самом деле, все пространство сужается даже не до спальни - до кровати. Прогреми за окном взрыв - Федоров бы всеми конечностями вцепился в Диму, но не отпустил бы. И, если быть совсем честным, не огорчился бы, если бы этот самый взрыв грохнул бы в его квартире. Так и умереть не жалко

. Во рту привкус крови, но боли Мирон не чувствует, не до того. Пальцы ложатся на затылок сверху, не позволяют Диме отстраниться, несмотря на то, что воздуха катастрофически мало. Он ловит обжигающее дыхание Хинтера, заходится сбитым и сорванным своим. Тоже рычит, но не от злости, не от протеста, а от того, что сам на пределе. Свободная рука ложится на чужую поясницу, темп неконтролируем, Федоров просто хочет ощущать каждую клетку, каждое движение чужого...да нет, далеко не чужого тела. Поэтому за секунды до личного конца света вокруг бедер Хинтера вновь плотно смыкаются обе ноги. Так ярко и умопомрачительно - больше ни с кем, судорга расходится от крестца по всему телу снова и снова, невидимой рукой сжимает горло, но даже тогда, на равных выдохах - "Ди. Ма." - по привычке практически беззвучно, словно забыв, что сейчас можно. Мирон не отпускает Хинтера сразу, какое-то время - кажется, почти вечность - лежит в полной тишине. Почти в умиротворении, потому что все мысли отходят на задний план. Думать лень, лень раскаиваться, не то, что двигаться. И все равно - пальцами едва ощутимо, словно отдельно от собственной ладони, водит по голой коже. За окном глубокая тьма, и Мирон рад. И тому, что до рассвета еще достаточно времени, но в большей степени тому, что однажды Хинтер по немой просьбе (Федоров как сейчас помнит: лежали навзничь на постели, а когда Дима начал подниматься - ему на грудь опустилась ладонь Мирона. То ли та была настолько тяжелой, то ли взгляд слишком говорящим, но машина с классическими шашечками подъехала только утром) решил остаться, и это вошло в извращенную традицию.

Это не игра в имитацию, это оголенное, неприкрытое нутро, выставленное стыдливо на показ до тех пор, пока небо не посветлеет. Это словно иная реальность, лишенная условностей и предрассудков, где самая большая ценность - быть собой. Не тем, кем тебя видят друзья, фанаты, бывшие любовники и любовницы, не тем, кем ты хочешь себя видеть, а тем, кем ты являешься на самом деле.

Дима прикрывает глаза и касается лбом оголенного плеча, тяжело дышит, с внутренней усмешкой думая о собственном возрасте. Сколько еще раз такая встряска пройдет без последствий для охреневающего сердца? Впрочем, оно живее всех живых, если то, что случилось шесть лет назад, не убило его сразу. Искалеченное, частично затвердевшее, но живое. Поддавшись мимолетному порыву, Хинтер целует плечо, шею, словно извиняясь за оставленные отметины, затем в висок. Федоров - его жизнь и смерть, два в одном. Чем больше пьешь, утоляя жажду, тем больше себя травишь, тем сильнее подсаживаешься на этот личный сорт наркотика. Заколдованный круг, порочный до неприличия, который совсем не хочется разрывать. Забвение прерывается бытовухой - Дима отстраняется, чтобы снять презерватив, скинув его на пол, затем возвращается на кровать, но ложится рядом. В комнате душно и приторно, ужасно хочется курить, но лень тянуться за брошенными где-то джинсами, потом рыться в карманах в поисках пачки и зажигалки. - В этой галактике любви наши планеты не нашли орбит. Все откатывается назад. Не на произвольную точку из последних шести лет, а до. До одиннадцатого года, когда поцелуй был просто поцелуем, когда им не стоило вести счет и задумываться о последствиях. Мирон забывается, улыбается, обнимает Диму крепче, чуть морщится, когда тот отстраняется. Картинка рушится. Да, Хинтер вновь совсем рядом, даже тянуться не надо, и вроде все вокруг замечательно, но... -Ты не думал зашивать себе рот, когда приезжаешь?- голос у Федорова такой уставший, что становится ясно - он сам не единожды ловил себя на подобной мысли. Но это больная тема, не этого сейчас Мирону хочется. Не того, что в любом случае накроет со звонком будильника. Он протягивает руку, на ощупь опускает ее Хинтеру на солнечное сплетение. Аккуратно, словно извиняясь за слишком резкий ответ. Ведет чуть выше, в бок, замирает в районе сердца. Молчит, долго думает - в голове выстраивается целая цепочка ходов, что приведет к желаемому результату. Иногда он завидует Диме - тот может пойти напрямую. Написать и приехать. Федоров так не может. И ведь знает, ощущает внутренне, что раскройся он больше, признай ошибку, п о п р о с и - все может вернуться если не на круги своя, то на нечто более приемлемое, без ядовитого и горького налета при встрече. Не выходит. Хотел самостоятельности, считал, что прав, и теперь придерживается этой же линии. Для кого только? Федоров поднимается, распахивает окно, на обратном пути цепляет джинсы Хинтера. О привычках тоже до сих пор помнит и падает на кровать уже вместе с ними, поворачивается, чтоб отдать и - вот сюрприз - прижимается к чужому боку. Вся комедия ради того, чтоб не так открыто преодолевать несколько жалких сантиметров. Докатился, Мирон Янович. -Лучше бы рассказал о своей утопии,- там наверняка не лучше, но Федорову уже не важно. Он хочет слушать Димин голос. Не гонять наизусть известные совместные и отдельные треки, а по-настоящему. Он же ведь не признается, что соскучился по таким мелочам. Глупость какая. Дима долго возится с пачкой, потом пару раз щелкает зажигалкой и закуривает. Легкие наполняет сизый дым, и он выдыхает его через нос, а затем приобнимает Мирона свободной рукой, прижимает ближе, неосознанно поощряет каждый шаг навстречу и отвечает двумя своими. Даже несмотря на то, что Федоров умеет делать больно. - Принцесса хочет сказку перед сном? - беззлобно усмехается Хинтер, гладит плечо, зажимает зубами сигарету и тянется к краю покрывала, чтобы накрыть хотя бы Мирона и, частично, себя. - Прости, старый сказочник совсем разучился выдумывать. Но если хочешь, можешь дернуть его за бороду и загадать желание. Дима поворачивает голову, стряхнув пепел в чашку на тумбочке, и касается внешней стороной ладони Мироновой щеки, неизменно гладко выбритой. В этом застывшем моменте, вязком и меланхоличном, чувствуется привкус грусти. - Давай, загадай что-нибудь. Что хочешь, - снова говорит Хинтер, бросив окурок все в ту же чашку. - Тогда старый сказочник наденет доспехи, возьмется за меч и хоть голову дракона принесет. Или аленький цветочек. В этой шуточной просьбе немая мольба. Дима знает это, знает, что больше всего на свете хочет быть нужным, хочет услышать "не уходи", и боится узнать обратное. Боится быть выброшенным, как старая псина, а потому и цепляется за неопределенность, которая, возможно, лучше истины, с которой он не сможет смириться. Завитки дыма складываются в замысловатые узоры и растворяются в воздухе, Федоров в задумчивости наблюдает за ними, но не единой подсказки там не всплывает. Сам, всё сам. Закрывает глаза, чувствует спиной легкую ткань, почти даже не обращает внимание на шутливое обращение. Так действительно проще, чем переходить на что-то серьёзное. Хочется забыться и не думать ни о чем, но чувство стремительно утекающего времени настойчиво грызет где-то под ребрами. -Заебало, Дима,- Мирон даже не шепчет, беззвучно повторяет губами сочетание, что звучало сегодня уже не раз. -Думаю, что если ехать с определенной скоростью вокруг Земли,- это уже чуть громче и медленнее, словно каждое слово тщательно взвешивается. На деле Федоров думает, стоит ли вообще продолжать. Если даже это не минутная слабость, а желание осознанное, что запирается на семь замков, то... сказки не будет, не будет долго и счастливо. И все же после долгого выдоха Мирон сглатывает, продолжая почти отстраненно, самому себе не давая думать над тем, что можно услышать в ответ,- то можно жить в вечной ночи. Короткая пауза. Голубоватый шар мерно крутится в Солнечной системе, плещет морями, даже не подозревая о грандиозных планах. -Волшебник сможет возвести хрустальный мост вокруг всей Земли? Мирон приподнимается на локте, не хочет смотреть на Хинтера сейчас снизу-вверх, не хочет казаться каким-то... жалким? И так сказано слишком много. Можно было попросить достать не звезду, а солнце - отправить его в темный ящик. Перенестись за Полярный круг. Суть одна. Федорову стыдно признаться, перед самим собой стыдно и страшно. Разве он нуждается в чем-то?... в ком-то. Разве не он стремится двигаться вперед, а не заходить на повторный круг? Дима долго не отвечает, все прокручивая в голове ответ Мирона, почему-то сомневаясь, что он правильно его понял. И, вроде, все лежит на поверхности, хоть и сказано иносказательно, но кажется, что во всем этом слишком много подтекста. Когда Федоров приподнимается, Хинтер невольно следит за ним взглядом, а потом отворачивается к окну и, наконец, отвечает: - Может, и сможет. Вот только сколько времени пройдет, прежде чем принцесса затоскует по солнечному свету? Ночь - это хорошо, но кто захочет всю жизнь оставаться в тени? Дима почти добавляет: "только не я", но прикусывает язык, полагая, что и так все ясно. Желание Мирона слишком сильно похоже на ту ситуацию, в которой они оба уже находятся, а если ничего кардинально не изменится, какой смысл строить этот грешный мост? - Наверное, утопии на то и утопии, что они недостижимы, - усмехается Хинтер, а затем смотрит на Мирона с каким-то выражением сожаления на лице. Как будто ему неловко за это простое озвучивание истины. - Прости, никудышный из меня волшебник, - с кислой улыбкой говорит Дима и, откинув покрывало, спускает ноги с кровати, чтобы частично одеться. Он оправдывает себя тем, что в комнате становится холоднее, хотя, возможно, все дело в попытке занять себя хоть чем-то, чтобы не утонуть в полнейшей тишине. Мир не рушится. Ничего кардинально не трескается в груди. Мирону даже почти не неловко за сказанное. Просто вопрос. Просто ответ. Наверно, можно было бы даже прикинуть в процентах, какой частью Федоров ожидал именно такого, но незачем. Действительно, долго ли? Месяц, год. Неделя. Хинтер снова прав, Федоров снова хотел погнаться за каким-то идеалом, который кажется верным. Даже сейчас все повторяется. Он тянется за оставленной пачкой, щелкает зажигалкой. Горький дым дерет горло, ест глаза - Мирон прикрывает веки. Чувствует, как кровать рядом проминается глубже, потом пустеет. Сейчас в груди что-то действительно сжимается. Слишком рано. Он открывает глаза - за окном погас последний фонарь, очертания Диминой спины видны только благодаря далеким неоновым вывескам. Почти идеальная тьма. Этого ли хотелось Федорову? -Забей, Дима,- не советует. Просит. "Вернись" - сейчас и сюда. Когда Хинтер здесь - его хочется задержать. Когда уходит - Федоров надеется, что навсегда. Думает, что надеется. Заебало заебываться, честно. -Сегодня я тебя подменил в роли волшебника. Сказочника. "Ты ведь тоже позволил себе представить, как всё могло быть, да, Дима?" Может, им обоим стоит молчать. Срываться с отчаянной грубости на остервенелую нежность, утром уверять себя, что это был всего лишь сон. Кулак свободной руки сжимается сам собой, Мирон затягивается глубже, давит в себе глухой кашель, поднимается, добавляя к окурку в чашке еще один, подходит со спины. В эту спину одинаково хочется ударить - снова - и прижаться. Федоров выбирает второе, потому что первое уже было, из-за первого все теперь так. Сжимает руки крепче вокруг, целует плечо, загривок, лопатки. Ни капли не легче.

Хинтер хотел бы никогда не знать Мирона, никогда не встречать его в своем далеком прошлом, никогда не записывать совместных треков, никогда не влезать в чужую семью и, тем более, не уводить его от жены, не влюбляться до беспамятства, как школьник, не нырять в этот водоворот с головой без запасного парашюта и, наконец, не разбиваться на составляющие. Теперь кажется, что самого себя по кусочкам уже не собрать - хребет надломлен, а сердце, безнадежно отравленное, разучилось реагировать на других. Оно признает только Мирона и принадлежать хочет только ему. И пойди тут поспорь или объясни, что надо как-то жить дальше.

Тщетно. - Прости, - говорит Дима невпопад, потому что слишком глубоко уходит в себя и слишком поздно осознает, что все это время молчал. Он не железный, не мертвый, и не хочет притворяться ни тем, ни другим. От близости с Мироном становится тепло, но за это приходится слишком дорого платить. Накрыв его руки ладонями, Хинтер призывает не отстраняться, но потом отстраняется сам. - Я думаю, я виноват больше, чем ты, потому что продолжаю приезжать. А ты всего лишь не можешь сказать "нет". Но это как вредная привычка, есть только один способ от нее избавиться. Развернувшись, Дима без предупреждения целует Мирона, так чувственно, как только может, а потом хватает с пола футболку, куртку; пачка сигарет отправляется в карман. - Не провожай. Я поймаю такси по пути, - это вместо прощания. Хинтер не поднимает взгляд и в темноте, практически на ощупь, идет к двери, чтобы спешно сбежать вниз по лестнице, даже не дожидаясь лифта. Он выдает себя огоньком от зажигалки, когда под окнами, прямо перед парадной, снова закуривает, но, заставляя себя не оборачиваться, почти сразу же растворяется во мраке. Мирон не говорит ничего. Возражать бесполезно, соглашаться бессмысленно. Он остаётся в комнате один, вздрагивает - не от хлопка двери, конечно - от сквозняка, резким прорывом ударившего в голую спину. Он закусывает нижнюю губу, проводит по ней языком, только сейчас замечает небольшую ранку на ней. Не больно. Ну, хоть губе не больно. Федоров идет к окну, чтобы закрыть его, но невольно задерживается, всматривается в темноту. На секунду загорается что-то яркое, тут же гаснет. Мирон, раньше, чем успевает о чем-то подумать, ударяет кулаком по раме. Костяшки саднит, стеклопакету хоть бы что. Снова становится жарко и потребность в закрытом окне отпадает. Федоров ходит кругами по комнате, ставшей в одночасье тесной, как тигр в клетке, не выдерживает, падает на кровать, смотрит в потолок. Даже моргать не хочется. Выдыхает, почти насильно закрывает веки ладонью, задумывается над словами Хинтера. Как можно избавиться от вредной привычки? Перебить другой? Поменять шило на мыло. Можно закодироваться. Зашиться. Только Федоров прекрасно знает, что в избавлении от любой привычки, как бы не пытался, первым делом нужно действительно этого з а х о т е т ь. Признаваться сложно самому себе, в темноте голос звучит глухо, даже через силу. -Я не хочу говорить "нет", Дима.

Шаг, еще шаг, еще один - через не хочу, через не могу, главное, не останавливаться. Дима шагает вперед упрямо, настырно, мысленно подбадривая себя или, вернее, пиная в спину, как мантру трердит: "ты сильнее этого, ты сможешь это закончить, собери, наконец, яйца в кулак и уйди, перестань отравлять себе жизнь, возьми пример с него и ударься во что-то другое, авось, со временем отпустит". А на душе при этом так гадко, так пакостно, что хочется выкричать, выблевать, выплакать, лишь бы полегчало. И нахуй такси, Хинтер попросту не может себя заставить достать телефон, где еще цела короткая переписка с Мироном. Проще дойти до гостиницы пешком, чем говорить сейчас с кем бы то ни было. Безысходность не просто витает в воздухе, она пропитала собой все вокруг, въелась в кожу и кости, словно вирус. Куда ни ткни - везде она, под ручку с желанием повеситься на ближайшем дереве.

Перед глазами плывет неразличимая муть. Дима спотыкается, но сохраняет равновесие, садится на бордюр и морщится от тупой боли между ребер, трет то место, где по всем ощущениям рвано стучит сердце. Он уже проиграл по всем фронтам. Это сильнее его. И это никогда не отпустит.

В ушах гулко стучит адреналин, дыхание сбивается уже на первой минуте бега. Пройденное за добрых полчаса расстояние пролетает за несколько минут, в куртке становится жарко, несмотря на холодный ветер. Наступить на горло собственной гордости и самоуважению было совсем не сложно. Хинтер влетает по подъездной лестнице наверх, дергает за ручку, толкает до сих пор не запертую дверь, и, судорожно хватая ртом воздух, влетает в спальню. Не прошло и часа - впору официально признавать рекорд. - Я согласен на все, - говорит он сдавленно, пытаясь отдышаться. - Как хочешь, так и будет. Нужен хрустальный мост? Будет. Хочешь прятаться в тени? Значит, будем прятаться. Главное, чтобы было. Иначе я просто заебался жить.

Окно остается открытым просто назло. Самому себе. Приходится отыскать футболку, белье и лечь обратно. Постараться забыться сном, занять грядущий день псевдонеотложными делами, может, засесть за наброски трека. Сколько раз потом придется его переправить, чтоб вымарать оттуда любое напоминание о том, почему за него вообще взялись?

Часы на стене настойчиво тикают, сон не идёт - Федоров идет на уловки. Закрывает глаза, дышит медленно, мерно, будто уже в глубоком трансе. Не работает. Назойливые мысли лезут в голову. Тут правда был еще кто-то... неопределенное время назад? Кругом стоит такая тишина, словно копилась минимум месяц. Федоров переворачивается на живот, закрывает руками затылок и вдруг холодеет. На сей раз виной тому не сквозняк, а щелчок дверного замка. Кто? Мирон никого не ждёт, может даже, не ждет в первую очередь Хинтера, свыкнувшись - почти - с редкими встречами и опасаясь - в большой мере - что на этот раз и правда всё. Федоров садится на кровати резко, не верит своим глазам, запоздало думает, может, что забыл. Забывать только нечего. Потом становится страшно - слишком уж Хинтер запыхавшийся - что могло случиться? Снова ждать визита бравых ребят? Это все мелькает за мгновение до того, как Дима начинает говорить, а Федоров уже на старте, готовый идти навстречу, но замирает. Слушает. Отмирает после первых же двух слов. За время короткой отповеди Мирон оказывается уже подле Хинтера. -Дим,- Федоров сглатывает, понимая, что из горла вышел только какой-то хрип. Это серьезно вообще? Точно ли Мирону не удалось уснуть? Слишком нереально. Он протягивает руки, касается ладонями чужих щек. Не сон. Дима. Теперь еще страшнее. От радости, недоумения, недоверия к самому себе. -Дим,- все слова куда-то пропадают, Федоров чувствует себя виноватым, и...черт дери, зависимым. Мирон притягивает к себе чужую голову, прижимается лбом ко лбу, судорожно коротко целует, отстраняется немного, заглядывает в глаза. -Спасибо. Столько благодарности в его голосе, кажется, не было еще никогда. Потому что понимает, насколько тяжело, насколько болезненно это далось сейчас. Насколько сложно было метаться между слепой привязанностью и надеждой на спокойную жизнь на протяжении шести лет. Это совсем не похоже на выдуманные мыльные оперы, что крутят по телевизору. Дима почти задыхается, даже толком не понимая, от чего конкретно - от нехватки воздуха или напряжения. Обнимая Мирона в ответ, он с искренней усмешкой думает, что его радость сильнее, чем радость матери, нашедшей пропавшего ребенка - ее не описать словами, не выразить кистью на холсте, ее можно просто пережить и осознать. И как только готовность к принятию как следует формируется в голове, становится гораздо легче продолжать коптить небо, а чувство безысходности моментально рассеивается. - Иногда мне кажется, что ты - демон в шкуре человека, который питается чужими душами, - шепчет Хинтер, когда сумбур медленно сходит на нет, а дыхание восстанавливается ровно до той степени, что произносить слова можно без усилий. - И что мою ты съел в тот день, когда мы встретились. Поэтому теперь я вынужден вечно к тебе возвращаться, хочу я того или нет. Впрочем, не прошло и дня, чтобы я не хотел. Проходит целая маленькая вечность, прежде чем Дима начинает чувствовать усталость в ногах и нехотя отстраняется. Мирона не хочется выпускать из объятий, но он все-таки делает это, чтобы вернуть куртку на крючок в прихожей и коротко взглянуть на телефон. Утреннее расставание никто не отменял, а былые условности остались там, где и были - и Хинтеру совсем не хочется быть застуканным в обществе Федорова, но не потому, что он не готов ничего признавать, а потому, что не готов объясняться. Это слишком личное, и любое вмешательство извне будет попыткой поковыряться в сердце ржавой вилкой. Но теперь, когда правила "игры" были изменены, все воспринимается совершенно иначе. - Зря только смотался туда-сюда... Но кто сказал, что будет легко? Пойдем в кровать.