Чердак

      Давит, как же давит, думал я, вглядываясь в потолок. Тайное убежище, мое пристанище, место, где я всегда был один. Но не теперь.       Сердце вновь клокочет, пытаюсь унять его, лишь бы оно не выдало мой страх, мой ужас. На глазах пелена, а руки в крови. Я вижу ее всегда, пытаюсь смыть вновь и вновь, она будто въелась в мою кожу, осела падалью на моих руках.       Чужая кровь, стекающая с моих пальцев, капающая на деревянный пол, впитываясь в прожилки, оставляя некрасивые следы моего безумия.       Пытаюсь обмануть себя, но нет, все врезалось в память. С ненавистью затыкаю уши, чтобы не слышать поднявшийся из памяти вой, предсмертное бульканье, хрип из сдавленной глотки. До боли зажмуриваю глаза, чтобы не видеть искаженное страхом лицо.       Мотаю головой, чтобы стряхнуть свои видения. Руки чистые, а надо мной вновь лишь потолок. Я прячусь от себя, от своих страхов и от того на что стал способен. Моя страсть, порочная одержимость вышла из-под контроля.       Нет, я не хочу рассказывать об этом даже себе. Забудь! И я забываю, но лишь на время. Голос в моей голове снова и снова шепчет мне о том, как же было приятно сжимать хрупкую шею с белой кожей, ощущать пульсацию артерий, чувствовать последнее биение испускающего дух тела в руках. А после, осторожно надавливать лезвием на живот, рассекая кожу, внедряясь в нее острием, чтобы погрузить руки в еще горячую плоть, стать ближе, соединиться, быть одним целым.       Я плачу. Прошу прекратить! Мне больно. Но снова и снова я вижу тот образ. Как очнувшись, гладил окровавленными руками светлые волосы, баюкал остывающее тело, и целовал неподатливые губы.       Кто ты и что сделал со мной? Я задаю этот вопрос кому–то во мне, кто так бесчестно разрушил мою жизнь. Он всегда был где–то рядом, как призрак, промелькивал в моих глазах, но я давил его, мог зачеркнуть картинки в своей голове, зажмуриться и больше не видеть того, что нравилось ему. Это безумие не было моим, поэтому я прятался.       С самого детства, мне казалось, что тут я один — на чердаке старого родительского дома. Ложась на холодный пыльный пол и, закрывая глаза, пытался думать только о приятном. Она была моим якорем в попытках сохранить себя, остаться нормальным.       А в собственной кровати он показывал мне сцены, как убивает ее. Как купает свои руки в ее крови, МОИ руки! Я сопротивлялся, как мог.       Теперь осталась лишь внешняя оболочка и больное сознание. Я помню лишь отрывки из своего детства, как наблюдал из окна, а она улыбалась, проезжая мимо на велосипеде. Иногда прятался за забором, тайком подглядывая за детскими играми, в которых сам никогда не участвовал, заглядывал в окно соседского дома, когда она самозабвенно танцевала. Я стал следить — неистово, одержимо. В ту пору мне уже было понятно, что я нуждаюсь в помощи.       Моя мать, ей всегда было не до меня. Ее выражение лица было опечалено тем, что я все еще жив и путаюсь под ногами. После смерти отца я так и не дождался внимания, которое с тех пор было обращено только на приходящих каждый день разных мужчин. Мне же оставалось скрываться, пытаясь стереть вновь возникающие ужасы в моем сознании.       Спустя десять лет картинки стали явью — теперь ее тело закопано в моем подвале, сколько времени прошло не знаю, не считал. Но я все еще пытаюсь забыть, обмануть себя, что этого не было. Быть может, это лишь игры моего подсознания?       Я вновь на чердаке, но уже не один. С тех пор он всегда со мной, в моей голове, не оставляет возможности побыть одному, я не понимал почему. Отчего перестало действовать мое убежище? Страх, слезы, он вновь показывает мне ее синее лицо, и сердце срывается в бешеный ритм. *** — Он снова галлюцинирует? — Полагаю так, — ответил доктор, приподнимая веки пациента. Мужчина лежал на койке, вглядываясь в потолок, он был скован по рукам и ногам. Его губы шевелились в еле звучном шепоте. — Я не один, это не я.