Осенняя соната

Я сидел за коричневым лакированным фортепиано и наигрывал Бетховена. Инструмент был уже немного расстроен, но это придавало музыке какой-то особенный шарм — хотя, конечно, нужно бы вызвать мастера, чтобы тот вернул строй инструмента к эталонному состоянию. Музыка лилась из-под моих пальцев, и я раскачивался ей в такт, наслаждаясь. — Никита. Одна из моих любимых сонат. Сейчас будет красивый, но технически сложный фрагмент. Его я, однако, уже наловчился исполнять без видимых трудностей, хотя с моим запястьем это тяжеловато. Мелодия, ни разу не споткнувшись, не оборвавшись, величественно поплыла дальше. — Никита. Полчаса прошло. Мы договаривались на десять минут. После изящных переливов беру торжественные финальные аккорды. Музыка гаснет на кончиках пальцев. Я почти физически чувствую тепло, разливающееся по ладоням, запястьям, рукам, втекающее в грудь. — Да ты поможешь мне с физикой или нет?! Мне, между прочим, этот проект завтра сдавать, а я всё ещё гуманитарий! Не денется никуда пианино твоё — хоть всю ночь на нём играй, но помоги сначала другу с электрической цепью, не будь сволочью! — излился в конце концов Вовка драматичной тирадой. Не вынесла душа поэта. Я дал музыке дозвучать и обернулся на зов. — Вот именно, пианино — моё, так что имею право! — деланно возмутился я, но тут же улыбнулся и придвинул свой стул к письменному столу: — Ладно, друг, прости. Сам понимаешь, соскучился по нормальному инструменту, — не хватало ещё, чтобы Вовка в самом деле обиделся. — Представляешь, в той их школе вообще ничего не нашёл! Стоит только какое-то фортепиано в кабинете английского — старое уже, избитое малолетками — а мне даже ключей от кабинета не дают. Приходится на переменах играть. На безрыбье, конечно, и рак рыба, но таким раком я долго не протяну, вот и спасаюсь у тебя, — я протянул руку к стоящему в углу инструменту и ласково погладил его по лакированному боку. Вообще-то фортепиано действительно принадлежало мне: с пяти лет я почти каждый день сидел за ним, приобщаясь к прекрасному. В отличие от большинства детей, приходящих в музыку в добровольно-принудительном порядке по наставлению родителей, мне моё занятие действительно нравилось. Сначала я учился в музыкальной школе недалеко от дома, но потом на одном из конкурсов мною заинтересовался Пётр Евгеньевич — профессор консерватории, который сидел тогда в жюри. С тех пор я занимался индивидуально под его покровительством. Пётр Евгеньевич стал моим наставником, помощником и другом. Он был в восторге от моих данных и четыре года взращивал во мне профессионального музыканта, готовил к серьёзным конкурсам — даже международного уровня. На двух из таких конкурсов мне удалось взять призовые места, и все вокруг пророчили мне будущее великого пианиста-виртуоза. Но моя карьера профессионального музыканта закончилась, не успев начаться. Три года назад я катался на велосипеде и, неконтролируемо несясь с горы по плохой ухабистой дороге, свалился-таки на землю, приземлившись прямо на руку и сломав запястье. Оно, конечно, срослось, но навсегда потеряло былую гибкость. Поэтому с музыкальным будущим мне пришлось попрощаться. А вскоре попрощаться пришлось и с самим инструментом: летом папе выделили от фирмы, где он работает, квартиру, в которой для фортепиано места не оказалось. Мои родители посоветовались с предками Вовки и решили, что пианино перекочует в его квартиру: пусть учится музыке. «Ишь какая громадина! Тут уж в дом либо оно поместится, либо ты, — увещевала мама. — Да и какая тебе разница, где играть – дома или у Вовы? Всё равно до ночи у него сидишь». И это было правдой: практически всё свободное время я проводил с одноклассником — правда, уже бывшим, потому что в этом году меня перевели в другую школу: она была гораздо ближе к новому дому и в ней углубленно изучали английский. С одноклассником и с пианино. И теперь, видимо, ещё с физикой. Я сгрёб со стола всё лишнее и отодвинул в сторону: — Ну, рассказывай, что там за проект. — Потерпи с проектом! — отмахнулся переменчивый Вовка, который минуту назад готов был родину продать за электрическую цепь. Глаза его лучились интересом. — Расскажи лучше, как там новая школа? Как твой конкурс? В моей новой школе, как мне объяснила учительница русского языка, каждый год в сентябре проводятся конкурсы чтецов — что-то вроде местной традиции. Вот я и записался туда, так как почему-то решил, что это будет хорошим способом влиться в новый коллектив. — Нормально, — ответил я. — Выступил. И текст не забыл ни разу. — Ну а другие как? — допытывался Вова. — Кто выиграл хоть? Ты, надеюсь? — Ага, как же! — улыбнулся я. Вечно друг меня переоценивает. — Знаешь, там так народу много было – я и не ожидал. В нашей школе столько бы не набралось. В основном, конечно, ничем они особо не выделяются, но есть пара интересных кадров. Там, например, была девочка из средних классов — то ли Марина, то ли Мария — не помню. Она, я так понял, свои стихи читала, как и я. И хорошо читала, прямо от сердца это у неё шло — сразу видно, любит человек поэзию! У неё аж глаза светились. Я думал, она первое место займёт. А в итоге выиграла пятиклассница, которая стихи Агнии Барто в костюме коня читала! — я рассмеялся, и Вовка подхватил мой смех. — Я, правда, так и не понял, при чём там конь, но выглядело эклектично. Судьям, видимо, понравилось. — Ясно с ними всё! — прыснул друг. — Отличный тебе, Никита, коллективчик подобрался! — И вовсе даже нормальный, — хмыкнул я. — Зато не соскучишься, — я перевёл взгляд на часы и спохватился: — Эй, так что там с физикой?

***

Ни-ки-та. Ни-ки-та. С чем бы таким зарифмовать, чтобы вышло красиво?.. Я сидела у окна на диване, зябко куталась в плед и скучала, отхлёбывая чай с вареньем из большой кружки. Вчерашний бег с препятствиями под дождём не прошёл даром, и я простудилась. Ничем занять себя не получалось: спать к середине дня уже не хотелось, от чтения болела голова, а вдохновение не приходило, побоявшись, наверное, заразиться от меня простудой. Я выглянула в окно вниз, на город. На улице было красиво! Вовсю светило солнце: блестело на оконных стёклах, на антеннах и на крышах проезжающих мимо машин. О вчерашней непогоде напоминали только распластавшиеся кое-где на дорогах мелкие лужи, да и те ветер за ночь укрыл разноцветными листьями. На трамвайной остановке я увидела маму: она всё ходила кругами вокруг скамеек и, кажется, вовсе не хотела сесть в транспорт. Она, наверное, уже около часа так ходит… Сразу уличный пейзаж перестал казаться мне ярким и радостным. Солнечный свет резал глаза. Я задёрнула штору, отвернулась от окна и свернулась калачиком на диване в обнимку с пледом. Мама ещё утром ушла из дома, сказав, что идёт искать Эдика. Она иногда уходит так: бродит потом по кварталу очень долго, иногда и до самого вечера. Ходит вокруг нашего дома, по дворам, спускается вниз по улице, поднимается обратно. Когда наступает осень, она сразу же идёт его искать. Говорит, что они обязаны встретиться. Мама хорошо знает, что папа живёт совсем в другой части города и сюда, к нам в район, даже по делам не заезжает. Но мама всё равно надеется случайно встретить его. Уже двенадцать лет. Я посильнее укуталась в плед, спрятавшись в нём с головой. Думать о маме не хотелось. Хотелось покрутить в голове приятные мысли. Поэтому я вспомнила старшеклассника, выступавшего вчера на конкурсе и получившего, скорее всего, первенство. Точнее, не его даже, а его стихи. Они настолько сильно походили на отпечатки моих собственных чувств, так удивительно точно вписывались в меня саму, в моё состояние, что никак не могли выйти у меня из головы: всё вертелись в сознании, заглушая катрены Есенина и Ахматовой. Я перевернулась на другой бок и закашлялась. Никита — причина бронхита. Кто-то из зала назвал его Никитой. А больше я о нём ничего не знаю. Класс его я не услышала, фамилию — тоже. Даже внешность его толком не запомнила: только стоят перед глазами собранные в хвост волосы, насквозь промокшие джинсы и малиновые кроссовки такого едкого цвета, что ночью они наверняка освещают ему дорогу и помогают встать на путь истины. А ещё помню, что после выступления он как-то преобразился: расправил плечи, поднял голову, стал будто бы выше, значительнее. Хотя с чего я взяла, что это мне не показалось? К концу конкурса моё сознание уже явно плыло — то ли ещё от его стихов, то ли уже от простуды. Никита-обида. Никита-защита.