Не героиня

Мишель тянется к солнцу, всегда оставаясь в тени. Сквозь витиеватый узор ладони сеть плетет линия жизни, обрываясь где-то по середине. Точно хороша, но недостаточно. Всегда недостаточно. — Питер, ты просто ходячая катастрофа, — она хмыкает многозначительно, сталкиваясь с Паркером в коридоре до уроков; сердце вовсе не сжимается в тиски от ссадин на его теле и рассеченной брови — нет, нет, нет. — Такой неудачник, что неприятности в очередь выстраиваются. Рука сжимается в кармане судорожно в кулак, ногти под кожу до кровавых полумесяцев. Дышит ровно, пытается, когда хочется с надрывом: «Зачем себя так изводишь? Пропускаешь занятия, исчезаешь внезапно, почти ничего не ешь… ты ведь не бессмертный». — Ну значит, судьба такая, ничего не поделаешь. — Отвечает уклончиво, отводя взгляд и выводя на своем посеревшем от переутомления лице что-то наподобие слабой улыбки. — У каждого свое предназначение в жизни, Мишель. Джонс губу кусает, пыхтит и просто мечтает придушить его в эту секунду. Какое такое к Галилею предназначение? Стать добровольной грушей для битья или местным приведением? — Дурак ты, Питер. Непроходимый идиот. Питеру не понять, он и не замечает, как ходит по костям собственного рушащегося будущего. Как отдает всего себя какому-то загадочному делу точно так же, как растратил бы всего себя с той же солнечной доброй улыбкой и на одноклассников, если б те принимали, конечно. Слишком отзывчивый. Жертвенный. Умный. Душа на распашку — нате, разбирайте на запчасти, то, что останется. — А вы почему здесь? — Смуглокожий учитель по физкультуре негодующе сверлит взглядом одну из прилежных, подающих надежды учениц, искренне не понимая, что девчонка забыла в этом месте. — Вас ведь не наказывали. Мишель чувствует, как линии судьбы под кожей воспаленными язвами лопаются вместе с её невозможным отрицанием очевидного. Это не для тебя, глупая девочка. Твоя судьба — законное и уютное одиночество; разве он примет кого-то вроде тебя? — Да так, просто нравится смотреть на страдания других людей. — Отстранено, тихо, точно и не её голос совсем — живой, опаляющий звонкостью и ядовитостью — выжатый и тонкий, как струна. — И рисовать их… Питер сопит рядом, устало положив голову на жесткую парту. Мишель незаметно подкладывает под его голову рюкзак и кончиками похолодевших от чего-то пальцев приглаживает торчащие пряди удивительно мягких каштановых волос; так гораздо удобнее его рисовать, только и всего. В конце концов, ей ведь нравится рисовать неудачников, просто нравится. Творческому потенциалу нельзя претить, иначе застопорится на истоке восхождения и ей уже не стать великим художником. Мишель обреченно смеется у себя в голове — Питера хочется нарисовать и у себя в сердце, и в уголках радужек глаз, и рядом… просто рядом.

***

У Джонс друзей хватает на то, чтоб хорошо провести выходные, обсудить пару песен и сходить на новый концерт какой-нибудь малоизвестной, но от этого и крутой инди-группы; лично для неё. Друзья зовут её совершенно иначе — «MJ». Паркер об этом не знает, он вообще о ней ничего не знает, кроме блестящих аналитических способностей, таланту к сарказму и любви к Кафке; только оттого, что чудом заметил, как она читает «Процесс» на перемене в кафетерии. — У меня нет друзей. — Идеальная отговорка, чтобы сидеть с этим ходячим недоразумением за одним столом. Питер смотрит на нее так, точно ему жаль. Её добровольное одиночество, отрешенность и озлобленность на весь мир — в его глубоких взволнованных карих глазах она просто неудавшийся эксперимент генетики. Очень наблюдательный, к слову. Но на этом всё. Мишель чувствует это — слишком хорошо его знает, чтобы ошибаться. Демонстрирует средний палец и отворачивается, глотая, не жуя слишком сухие листья салата. Кажется, она скоро сама станет такой же. Высушенной до дна. Опустошенной. Паркер бросает взгляд милого влюбленного щеночка на первую красавицу школы, развешивающую плакат у двери в короткой джинсовой юбке. Сошедшая с Олимпа Афродита. Красивая, целомудренная, ответственная, очаровательная, веселая — всё при ней. Идеальная героиня для романтической истории. Мест больше нет. Да их никогда и не было. Мишель задыхается. Салат, кажется, вот-вот и полезет обратно. В груди так сдавило, точно обрушился потолок. Элизабет наконец замечает его щенячье обожание и соглашается пойти вместе на танцы. Мишель забивает гвоздями у себя на сердце табличку «Питер не нужен»; все еще бьется, а хотелось бы, чтоб остановилось. Мишель не надеется, просто нужно проверить, вдруг дефект поправим? Джонс канцелярским ножиком выводит кривой узор на ладонях, перечеркивая проклятую линию судьбы; больно, больно, больно. Мишель криво ухмыляется отражению в зеркале, даже не думая представлять себя симпатичнее, выше ростом, с лучистым заразительным взглядом и этой красивой, отточенной улыбкой на губах главных героинь. Ведь Мишель идеальная не героиня. Второй план в жизни того, кто прожег давно душу и заполонил мысли даже на забытых полках сознания фактами многочисленными о привычках, неприязнях, любимой еде и прочим, что хотелось, сначала, разузнать, а потом запомнить. Это нормально, что тень тянется к солнцу и совершенно очевидно, что солнце никогда не захочет раствориться в тени. Мишель не холодно. В тени привычнее, только душит что-то. Ломает. Колечит. Выворачивает. Солнце однажды спалит до тла своей доброй широкой улыбкой; сожжет изнутри растерзанное сердце и развеет пеплом над ореолом счастливых концов; что никогда не случаются с такими, как Мишель.