Величие

— Чудовище мое, — прошептала Морана. Сим лежал на животе, повернув голову к Моране. Солнечные лучи запутались в его гриве. На всю спину у него были вытатуированы крылья. Все потому, что Морана как-то назвала его крылатым львом, увидев его изображение в книге по мифологии. Ибо их больше нет на вязи, покрывающей идолов на капище. И капищ, где возносили им хвалу, больше нет. Память о крылатом льве истерлась, исчезла, стала пылью под копытами сарматских коней. Да и она сама забыла, когда ее звали, когда желали увидеть. Забыла, как выглядит улыбка на устах уходящего в ирий. Ей всегда доставались блаженные — она никогда не видела людей с гримасой боли на лице, их видел Симаргл. Но и он говорил, что редко какой воин погибал на поле сражения без улыбки. Сим не дал любоваться собой слишком долго, с утробным рычанием подмял ее под себя и начал зацеловывать. Лицо, шею, ложбинку между грудей. Морена не любила Симаргла, потому что боги не умеют любить. Но он преклонялся перед ней, а это было почти что одно и тоже. Он любил ее так, что она снова чувствовала себя богиней. Как будто бы в ее, только в ее, честь вновь устраивали празднества. И люди плясали, и люди любили, и люди знали, что смерть — это всего лишь часть жизни. …но потом они стали бояться ее. Они стали говорить о том, что единый бог заберет их на небо, и там не будет боли и смерти. Там будет радость. Люди стали бояться умирать и рождаться вновь. Боялись приходить и покидать ирий. Они хотели всего лишь избавления. Они хотели черноты, которую именовали райским блаженством. И тогда Симаргл стал лишь крылатым львом в древних книгах, а ее собственное имя было позабыто. Лучше всего люди помнили Перуна и Мокошь. Перешептывались о идолах, которых воздвиг когда-то Владимир, а потом заставил утопить в реке — кроваво-красной от языческой, не христианской, крови. Поэтому другим богам не нашлось места в людской молве. Они остались позабыты, вычеркнуты из истории отчего дома. Мелкой нечисти повезло больше. Их помнили. Побаивались. Когда они с Симарглом стояли напротив витрин, в которых выставлялись предметы быта древних славян, она чувствовала себя почти также хорошо, как сейчас. Она смотрела на детскую куколку, на чьей кичке были вышиты обережные орнаменты. А Симаргл шептал ей, исступленно, словно повторял хвалу, которую им когда-то возносили. «Если бы я был вполовину так же силен, как ранее, я бы сделал эту землю твоей. И по ней ходили бы наши потомки», — говорил он раз за разом. И в его объятиях Морана вспоминала о своем величии. Каждый раз, когда они были вместе — до этой были тысячи ночей и еще тысячи будут после — Симаргл любил ее до тех пор, пока у него не оставалось и капли силы. Словно боялся, что каждая встреча последняя. Они действительно виделись нечасто. Симаргл уезжал… уезжал далеко, всегда туда, где льется кровь, где гремят взрывы. Он пытался вернуть свою силу. Пытался вернуть величие. Афганистан, Чечня, теперь — Сирия. Он уезжал туда, где была война, и где умирающие всегда просили о последней милости. Он возвращался к ней вновь, и он пах войной, и кровью, и болью. Он возвращался к ней избитым замученным зверем, и она всегда принимала его в свои объятия, готовая излечить от любой боли, готовая заставить забыть его о кошмарах войны, о его сути. Но когда Симаргл был с ней, в ней кипела кровь. И вены вздувались, до черноты, словно зола от сожженных идолов. «Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя», — шептал он раз за разом. Морана извивалась кошкой, громко стонала. Но слова-признанье не срывались, не выговаривались. Он собирался, спешно, как и всегда. Морана молчаливой тенью себя прежней смотрела на него. Я знаю, почему ты уходишь на войну, как-то сказала Морана. Перун сражался за цель. Он искал новых почитателей, желал больше капищ, желал, чтобы волхвы прославляли его имя, чтобы воины с его именем шли в бой. Он сражался во имя чего-то. Ты возвещал о смерти и жизни. Ты воевал просто потому что ты — это ты и по другому не можешь… …не потому ли так тщетно стремишься вернуть былое величие? Так страстно мечтаешь вернуть самого себя? Только вновь оставшись в опустевшей квартире, Морана думала о том, что она никогда не хотела возвращения былого величия. Она хотела Симаргла.