Заткнись

***

А глаза – точно янтарем золотятся. Даже и в полутьме точно светятся – ярко выделяются на бледном в общем лице. Чертовы омуты глаз. Слишком притягивают. – Сколько? – Смотря чего. Нахально ухмыляется и снова затягивается. Черт возьми, а когда-то это движение казалось Ларину до боли знакомым. Сейчас внутри только отдает саднящей болью от воспоминаний. Сейчас внутри бесится и рвется своими штормами Атлантический океан, срывая покровы и все пределы. Дальше будет еще больнее, одна только грань нескольких чертовых часов и снова уйдет сила рук, останется только слепящее, клокочущее где-то в груди ощущение падения. – Юлик, пожалуйста. Он ухмыляется шире, выпуская дым из объятий губ, делая жизнь на затяжку короче. Ухмыляется и начинает казаться, что в глазах его – непроглядная тьма, сама суть ночи перешла в его душу, хотя... Такие, как он – не имеют души, как правило. Такие, как он, не имеют чувств – носят только маски и скрывают все за очень хорошо поставленным юмором и наигранным понимаем к ближнему – но это ведь не навсегда, этого не было в нем раньше, да?.. На самом же деле он многим и многим холоднее внутри. Пламень его волос, темнота его глаз и наверняка адская температура кожи не способны растопить сердца. Если б в голове Димы было чуть меньше остаточного вещества эфедрина и чуть больше трезвого рассудка именно сейчас, в эти ебаные минуты, он бы сказал на этот счет что-нибудь умное или сострил бы в своей обычной манере. Но это не так. Реальность зла – особенно такими черными ночами. Реальность до невозможности стеклянна и тяжела – отдает свинцовой болью в мышцах, хочется сделать резкую нагрузку, вернуть хоть толику утраченной силы – но на это не хватает дыхания. Он едва ли может нормально подняться с дивана. А рядом – этот чертов рыжий, ухмыляется так ехидно и снова душит себя. Чертила. Ухмыляется, закусывая губу и щуря глаза. Мрак не поглощает – электричество по венам проводов есть, но оно бессмысленно и никому не нужно. Хватает света улиц – ведь за окном Москва еще не хочет спать; Москва за окном только открывает ворота своего вечера, только лишь откупоривает первые бутыли терпкого алкоголя, чтобы поглотить очередную ночь. Ухмыляется, садясь рядом – настолько близко, что Дима чувствует тепло его кожи, чувствует до одури знакомый запах – внутри что-то щелкает, что-то рвется неутолимо наружу и хочется кашлем к чертовой матери выплюнуть легкие – так сильно жжет изнутри на впадине ключиц. Говорить нет сил. Тело пережигает до пепла, как он свои чертовы крепкие сигареты, если не перешел на траву в постоянном режиме. Спать хочется до невероятности – но он знает, что стоит только опуститься на лоно холодного одра, как станет еще больнее. Нет, боль эта будет совершенно иной – она будет идти не изнутри, а точно извне. Будет хотеться необъяснимо чего – одновременно смеяться и плакать, чувствовать на коже чуть жгущую боль языков лезвий и понимать, что до такого знакомого и родного Петербурга остается совсем мало... "...А помнишь, как нам было круто вдвоем? Как мы могли не контактировать с этим миром неделями, не покидая квартиры? Помнишь, как ты заставлял меня срывать голос? Конечно, ты все помнишь, Дима, признайся хотя бы себе – не произноси вслух, не делись со мной, – просто знай, что ты не один такой... ...Помнишь ту странную ночь на двенадцатое июня? Мы тогда выпили относительно немного – пару бутылок "ла крио". Вино было светлым и легким и внутри разливалось тем ебаным теплом. Время неотступно крутилось, крутилось неумолимо и неумолчно, но мы точно застыли где-то дальше, – многим и многим дальше, чем простирается сама суть космоса. Помнишь, Дима, мы просто сидели рядом, ты меня обнимал так чертовски тепло и косяк медленно тлел, переходя по рукам и даже не предвещая грядущего холода тех ночей, что станут после уже не нашими. Ты помнишь, Дима, нам было так чертовски хорошо вместе. Я не хочу страдать, я не хочу, черт, ничего, я не хочу больше совершенно и абсолютно ничего чувствовать. Больше. Отныне и навсегда. Эта кислота оказалась слишком сильной – ее действие непомерно долгое и мне даже сложно представить иной сценарий. Мы просто были вместе – солнца уже не было, но было что-то другое. Слишком тепло для Питера. Слишком душно для Невы и слишком приторно для нас с тобой. Я помню, что царапины тем вечером по запястьям уже затянулись, и полночь была еще не столь близка – у нас было время пред тем, как отправиться на раздачу. Черт возьми, у нас было время именно того горящего в вечности вечера. Ты помнишь, как твои пальцы путали волосы? Тогда у меня будто бы была душа. Хотя, это ложь. Ты сам это прекрасно знаешь. Ты знаешь все это лучше меня – не к чему мыльные драмы и это все так глупо и посредственно, что даже перегоревшая конопля в легких точно клокотала о том самом, чего никогда ты не произнесешь в слух белой ночью под открытым небом. Ты помнишь, не было звезд – небо постепенно расползалось фиолетовым куполом синяка над нашими головами и становилось так одурительно сладко вдыхать этот пережженный днем воздух. Петербург менял свою окраску – в нем что-то становилось другим и, знаешь, было чертовски круто тебя целовать, чувствуя, как под ребрами разгоняется сердце. Было, блять, чертовски круто снова и снова подходить к краю, чувствуя, как адреналин коротит по нервам, как тело начинает трясти от одного только упоминания запаха. Ты помнишь, мать твою, как нам было чертовски круто? Ты помнишь, как прижимал меня к стене, затыкая мои пьяные потоки бреда поцелуем? Господи блять, до боли внутри живота ты помнишь как нас сводило тихими судорогами, как небо на нас милосердно и скорбно смотрело со своей высоты... Ты меня помнишь, Дима?..". – Не важно, – отводит глаза в сторону и тяжелая рыжая прядь скрывает его лицо. Черт возьми, зачем все так фатально. Как же, блять, глупо и фатально. Есть только сосущее опустошение внутри и осознание собственной никчемности – точно снова переживаешь свое самое тяжелое похмелье, и небо Петербурга точно так же смотрит милосердно и надрывно – никогда не повторится тот ебаный вечер, очнись, твое время бесповоротно проебано на… Не важно. Но только реальность по-прежнему зла и очень больно колется временами – как и ты на крокодиле пытаешься убегать от проблем. У реальности каждая грань – язык лезвия и нет у нее милосердия. Нет ни смысла, нет ни логики – нет ничего. Абсолютное, голубеющее ни-че-го, которое утянет на самое дно и наконец-то даст такой спасительный и сладостный разряженный кислород. Действительно не важно. Небо катится в запад – тьма клубится и скатывается, узмеиваясь дымом. Уже не так больно, черт возьми. Все в этом мире проходит – ничто ведь не вечно, правда?.. – Не важно, что и как там было, Юлик. Мы те, кто мы есть, – голос надтреснут и непривычно хрипит. И дело далеко не в алкоголе и избыточных смолах, отнюдь. Солнца еще нет и, значит, еще пару часов точно можно оставаться живыми. Холод так спасителен и прекрасен. Он сохранит это утро в памяти, он не даст истории занести его пылью – это отпечатается и сохранится в их вселенных, покуда оба они будут живы. – Уже ничего не важно, – и нет больше бреда, нет тяжести опьянения. Фонари медленно тухнут, там, внизу, близ первых этажей. У них же, под крышей, на самой вершине неба – еще только шумящий холод зари, но и он не страшен - так спасительно тепло тел друг друга. Уже ничего не важно. Или ко мне ближе, твою мать. Прижмись ближе, ощути, как сильно колотится мое сердце и пойми наконец, что в этой чертовой серой бесконечности мы не сможем прожить друг без друга. Это так печально и фатально. Так восхитительно идиотски и маразматично, что богатства речи не хватит. Мы оба слишком пьяны. Мы оба слишком запутались. Не пора ли остепениться? Тебе это не скажет небо Петербурга, мне это скажет не небо Москвы. Только вот наплевать на них всех. Не пора ли остепениться, Ларин? Мы уже взрослые люди, твою мать. Заткнись и иди сюда, пока я тебя не выебал на сухую, Юлик. Ты можешь допиздеться со своими проповедями – я за себя не отвечаю. Этого так, знаешь, не хватало. Это не столь бредово, как кажется на первый взгляд. Это есть в тебе, значит, частично есть и во мне. Заткнись, просто заткнись – ты еще успеешь охрипнуть. А пока что... Пока что у нас есть еще несколько часов тишины. Заткнись. Я так чертовски люблю тебя.