And of course something must end for something to begin
1999
Бессмертие оказывается кощунственным, непривлекательным — Матсукава понял это слишком рано, на сто тридцать девятом году. Ивайзуми, например, держался увереннее; и вообще — у него ведь Ойкава. В голову лезут бесполезные сравнения о мироздании, проходах между вселенными и соратниках. Как их называть, Матсукава не знает. Товарищей в их мире не заведешь, возлюбленные — хоть куда ни шло. Матсукава осекается: товарищей, вообще-то, не заводят. Ничему его жизнь не научила. Конец второго тысячелетия проходит у людей в их излюбленной сумасшедшей манере, аж смотреть тошно. Зато забавно. Куроо был прав, приглашая Матсукаву прогуляться немного по Земле и уверяя, что будет интересно до безобразия — увидеть страны, найти для себя что-то новое. Матсукава нашел. Они тогда остановились в Японии. Покидая Ватикан, Куроо зачем-то захватил с собой Ушиджиму — тот совершенно не вписывался в познание чужой обители или границ собственного мироздания. Матсукава никогда не понимал его. Вакатоши был для него кем-то вроде нераскрытого персонажа из книги — Матсукава их начитался у Акааши в библиотеке. Куроо до сих пор не верит, что список перевалил за сорок четыре тысячи. — Зима тут красивая, — Матсукава проводит ботинком по льду. — Не то что у нас. — Мне тоже Япония нравится, — Куроо раскрывает губы, будто выдыхая: никакого облачка пара, как у людей. Они не люди, не дышат. — У нас имена японские. Это Ойкава хорошо постарался. Мне вот понравилась идея. — Ойкаве следовало вступить в ряды вымирающих ястребов, — Ушиджима внимательно разглядывал пустые качели в парке. — А он до сих пор топчется на месте, на своей лазурной долине. И вам от этого никакого толку. — Нам нормально, — Матсукава косится на Куроо, мол, и зачем ты привел его. — Я уже ничему не удивляюсь. И со всем согласен. По правде говоря, ему не все равно. Просто он верит Ойкаве, ведь тот их ведет (вместе с Ивайзуми, а от этого становится намного спокойнее — за всё). В аду они надолго не задерживаются, пусть там и интереснее, чем в пресловутом раю. Вот скитаться между измерениями — другое дело. А лазурная долина нравится всем, так что шёл бы Вакатоши к чертям. Господи. Он сейчас как раз-таки с ними. В парке появляются двое мальчишек, закутанные с ног до головы так, что выглядывают только замерзшие носики да озорные глаза — на ресницах задерживается иней, пахнет чем-то живым даже на таком расстоянии. Невольно становится завидно. И стыдно. Акааши бы сейчас посмотрел неодобрительно. Носики. Матсукава усмехается, какое забавное слово. — Йо! — Куроо окликает ребят, когда те приближаются к качелям. — Качели наши. — Йо, — один из мальчиков решительно топает навстречу. — Качели наши. — Зачем сейчас? Задницы себе решили отморозить? — Не ваше дело, — вмешался второй. Матсукава различает их только по глазам: у первого они большие, круглые, янтарно-желтые. У второго — светло-карие, и взгляд немного надменный. Или равнодушный. Не по возрасту как-то. — Сами разберемся. Это наши качели, они всегда были нашими. Вакатоши устало вздыхает — надо же, какое проявление эмоций. Спрашивает Куроо, чего это он прицепился к качелям и к этим детям. Матсукава знает Куроо слишком хорошо, и выяснять ничего не приходится. — Какие смелые, — Куроо скалится. — Знали бы, с кем имеют дело. Сколько вам лет-то? — Макки уже семь, а мне пока шесть. Но в сентябре я его догоню. А вам? — Мне двести девяносто семь, Матсукаве, — Куроо тычет пальцем Иссею в грудь, — сто тридцать семь, да? — Восемь. — Сто тридцать восемь, точно. Простите, я старенький, память немного отшибло. Ушиджима? — Девяносто три, — хмурится Вакатоши. — Точно, орлы у нас смертные и живут не так уж и долго, — Куроо присвистнул. — Вот счастливчики. — Какие придурки, — закатывает глаза Макки. — Мне нравится! — первый подходит ближе и всматривается в Куроо. — Матсукава и Ушиджима. А ты? — Куроо. — Черный хвост, значит, как похоже, — усмехается Макки. — Тебе что-то не нравится, парень? Тебя не учили, что нельзя издеваться над незнакомыми старичками? — Отстань от него, — Матсукава садится на корточки перед Макки и опускает его шарф. — Не видишь, улыбается? Забавный какой. — Ну всё, нашли друг друга. — Куроо задорно поднимает брови. — Ладно, а тебя-то как зовут? — Бокуто. — Бобошка! Бобось! — восклицает Куроо. У Куроо улыбка такая широкая, что, кажется, еще немного — физиономия треснет. Матсукава переглядывается сначала с Вакатоши, в ответ тот лишь пожимает плечами: кому-кому, а Ушиджиме Куроо уж точно не разгадать; потом переводит взгляд на Макки: у того уголки губ приподняты, весело ему, маленькой занозе. Куроо стягивает с Бокуто шапку и охает: — Чего это ты седой, Бобошка? — Я не седой, отстань. Бокуто мгновенно мрачнеет и тянется к Куроо за своей шапкой. — Да я в хорошем смысле, правда, мне нравится. Из тебя получился бы такой красивый демонёнок, глаза вот какие, а волосы… — Отстаньте уже, — Макки решительно тянет Бокуто с выражением вселенской скорби подальше от Куроо. — Он просто особенный. Никто не понимает. Все издеваются. — Какие глупые люди, — Куроо недовольно качает головой. До Матсукавы вдруг доходит, что тот по-настоящему злится. Так остервенело он смотрел в последний раз на Льва, когда тот наступил ему на хвост. — Не слушайте их. Быть особенным очень круто. — Мы знаем, — Макки улыбается и неуверенно стягивает шапку. Все трое из мира иного немного охренело косятся на розовую шевелюру семилетнего мальчишки. — Я тоже покрасил волосы, чтобы Бо не было одиноко в его особенности. Теперь мы оба такие. — Теперь издеваются не только надо мной, но и над Макки, — поправляет Бокуто. — Но ведь твоя мама сказала, что перекрасит тебя обратно? — Не позволю. Я буду всё равно сам краситься, тогда она устанет и больше не будет так делать. Так что ты никогда не останешься один, — Макки сжал маленькую ладошку Бокуто, тот тепло улыбнулся в ответ. Теперь Матсукава действительно завидует. Плевать на Акааши, он завидует по самое оно и хочет себе такого же Макки, чтобы тот говорил ему такие добрые слова и хватал за руку всякий раз. Тогда Матсукава уж точно поверил бы, что он не один. Да что там поверил — так и было бы. С такими вот оболтусами под боком никогда не почувствуешь себя одиноким. — Хочу себе сына, — Матсукава тянет Макки на себя, — давай дружить? — Не хочу второго папу, у меня уже есть один. Давай просто дружить. — Я этого и хочу. Мы проводим вас по домам. Матсукава игнорирует ошалелый взгляд Куроо. Даже Вакатоши приоткрыл рот от удивления: надо же, Земля пошла ему на пользу, просто шквал эмоций, и всё за каких-то полчаса. Мальчики соглашаются и ведут странников за собою, в сторону многоэтажек и одиноких домов. Матсукава думает, что Ойкава смог бы испепелить эти здания одним лишь движением руки — эпично как-то, с авторским изяществом. Но испепелять ничего не нужно. Хочется сохранить Землю еще хотя бы на пару веков, человечество себя итак изведет, даже вмешиваться не стоит. Надо поговорить об этом с Ивайзуми, тот наверняка согласится.×
Период с 1990-го до 2000-го в Японии ознаменовался потерянным десятилетием. Экономический спад, спекуляции ценных бумаг, повышенные процентные ставки, возрастающая безработица — люди называли это хаосом, но продолжали жить, ведь надежда имеет склонность оставлять их в последнюю очередь. Маленького Макки это совершенно не касалось — что ему до экономики или политических связей страны, с подобным пусть разбираются взрослые. Матсукава тоже не переживал: люди ведь, у них всегда всё наперекосяк. Всю весну и лето Куроо возвращался на Землю вместе с Иссеем — ему понравился Бокуто, Куроо называл его своим земным ребенком и уверял: вот Бокуто вырастет и взорвет вселенную. Нет, разорвет — в клочья. Матсукава не решался спрашивать, что он имеет ввиду — на Земле у него свои дела в виде разговоров по ночам с семилетним мальчишкой. Макки был не таким наивным, как Бокуто. Мыслил по-взрослому, казалось, ему тоже давно за сто — а эта кожа и крашеные волосы, и суженные зрачки, и тонкие губы — красивая оболочка. Красивая. В сентябре 1999-го — ровно через десять дней после семилетия Бокуто — произошла авария на ядерном объекте Токаймура, в префектуре Ибараки. Умерли двое — одним из них оказался отец Макки, который работал на радиохимическом заводе. Иногда ночью Матсукава взбирался в комнату Макки через окно — обнимал его перед сном, целовал в макушку. Рассказывал истории про места, из которых пришел, и Макки вроде бы верил. Откуда в Матсукаве появилась такая нежность — черт знает. Макки не был ему ни сыном, ни братом — скорее, тем самым другом, которого так не хватало всё столетие. Пусть он ребенок, и что? Матсукава по собственному опыту знал, что цифры не имеют значения. Оседают пылью на пальцах, тут же стираясь временем. — Можно я буду звать тебя Маттсуном? — Можно. Хиро.2005
За шесть лет Ханамаки изменился так, что горло пересыхало — у него-то, у Маттсуна. Вытянулся, стал еще надменнее, острил через слово — короче говоря, из маленькой занозы превратился в большую, тринадцатилетнюю, с набором старых шрамов и новых комплексов. Маттсуну только и оставалось, что тяжело вздыхать да взбираться украдкой в комнату Макки по ночам — как бы мама не застукала. — Ты ведь говорил, она тебе нравилась. — Маттсун раскинулся на кровати, ноги свисали — короткая, пора менять, Макки ее скоро перерастет. — Как её, Эйуми? — Говорил, — Ханамаки поглядывает на Маттсуна, на бедрах покоится безнадежно брошенный учебник по истории, сам же он развалился на кресле у окна. Такие крепкие ноги, в тринадцать-то. Интересно, каким был Маттсун в этом возрасте. Не знает, не помнит — никогда не вспомнит. — Ты мне не даешь учиться. — Ты ей признался? — Нет. Она мне не нужна. Я сказал так, чтобы ты отстал. — Макки лукаво улыбается. — Достал, если честно, своими расспросами. — Деньги нужны? — Нет. — Я могу достать. Только если на что-то важное, а не сигареты или еще чего. Чем там молодежь сейчас грешит? — Компьютерными играми. Ты купил мне недавно приставку, откуда у тебя вообще столько денег? — Это всё Куроо научил. Достаточно просто знать, как выглядят банкноты. Остальное за дьявольским талантом. — Маттсун повел пальцем в воздухе, но ничего не появилось. — Если что, ты мне говори. — А если серьезно? — Я серьезно. — Нет, когда мы впервые встретились, всё было классно. Ты рассказывал мне эти байки про ад, и знаешь, так хотелось верить. Но кто ты вообще такой? Никогда не замечал за тобой чего-то не из мира сего. Сейчас ты больше похож на больного извращенца. — Слушай, Макки, я просто не хотел портить твою детскую психику. И жизнь. — Думаешь, моей детской психике лучше пришлось оттого, что неизвестный дяденька ночевал со мной в одной постели чуть ли не каждую ночь? Попахивает педофилией. Может, ты вообще какой-то маньяк, а я тебе потакаю. Где твой паспорт? — У меня нет паспорта. — Кто ты вообще такой? Вампир? — Хиро, — Маттсун поднялся с кровати и подошел к Макки. Наклонился над креслом, посмотрел внимательно. — Только не говори, что ты увлекся этим паршивым бестселлером. — Я увлекся тобой. За окном декабрь. Ночь выдавалась холодная и беззвездная, у Матсукавы внутри — увядающая беспечность и ледяные пустыни. Такие же, как человеческая кожа, которой он обрамлен — не очень-то и удобно, но иначе на Земле нельзя. Макки какой-то бесконечный в этом кресле и коротких шортах. — Тринадцатилетняя дылда. — Отвали. — Я тебе покажу, чем заканчиваются такие увлечения. Сам виноват, сказал бы сейчас Акааши. И был бы чертовски прав. За окном декабрь. Маттсун тянет Макки на себя, поднимает с кресла, отходит проверить дверь — заперта ли — и подбирается к выключателю. Возвращается к Макки, говорит, сейчас будет шоу. — Не шарахайся только. Если попросишь — уйду. — Маттсун сглатывает. И почему он нервничает? — Ты не бойся. Макки кивает и пятится, облокачиваясь о письменный стол. В темноте, освещаемый лишь слабым светом уличного фонаря у окна, Макки кажется взрослее — исчезли угловатые формы, даже глаза изменились: тают в предвкушении, нагло рассматривая Матсукаву. Ну и правильно, теперь его очередь пялиться. За окном декабрь. Когда Маттсуна окутывает слабый туман, падает снег — осторожно и пугливо. Между угольных прядей вырастают рога — толстые и короткие, за спиною — лохматые крылья, прорвавшие одежду, в антрацитовых глазах — северные полюса. Матсукава понимает, насколько он безнадежен, когда Макки обходит его и поглаживает по хвосту — непривычно, но приятно до оцепенения. Слова застревают в горле, рассасываются, теряют смысл. Ханамаки проводит пальцами по крылу — улыбается. Добирается до рогов и внезапно отшатывается. — А копыта где?! — Да пошел ты. Макки бросается в объятия Маттсуна, окольцовывает его талию длинными грубыми руками, шепчет на ухо: — Я так и знал. Просто надо было вывести тебя на чистую воду. Понимаешь? Приятно гладить Макки по спине, через футболку. — Почему ты так легко одет? — Отопление. Не чувствуешь? А вообще, ты ужасно теплый. — Мне кажется, с твоими рецепторами что-то не так. У меня кожа холоднее мертвеца. — Это другое, Маттсун. Это другое. Макки молча приглашает Маттсуна в постель — они не спали вместе уже несколько лет. Точно, с десятилетия Макки, когда тот подрос и решил, что Маттсуну теперь место на футоне, а Макки отныне слишком взрослый, чтобы делить с кем-то кровать. Колени у Макки холодные, хочется отругать его за то, что болтает глупости, а тот зарывается руками в крылья и носом утыкается в грудь. Такой живой, господи. Кажется, засыпает. За окном декабрь. Так хорошо. И так неправильно.2008
Шестнадцать ударяет Ханамаки в голову, и теперь приходится удерживать его от всякой дряни, записываясь в личные рыцари. То он выносит у мамы с работы снотворное — просто так, от бессонницы, то тратит деньги Маттсуна на пиво вместо легких закусок или одежды; однажды умудрился спрятать под кроватью дорогущий виски. — Захотелось побунтовать? — Бывает иногда. — До наркоты еще не добрался? — Всё впереди. — Узнаю — убью. — Да ну? И куда ты меня отправишь? В рай или в ад? Маттсуну хотелось ответить, что не он решает, кому куда после смерти. Это заботы Дьявола с Богом: они там вычисляют в процентах хорошие и плохие дела, делят между собою души — главное, чтобы завала не было. Везде сплошная статистика. Маттсуну вообще не хочется думать о том, что будет с Ханамаки после смерти. Вообще не хочется. Потому что он даже не сможет за всем наблюдать: как душа этого придурка носится в ожидании вердикта, как его отправляют, наверное, в рай — и всё, Матсукава, прощай. Даже в аду им не будет покоя, демонов к ушедшим не подпускают: чревато последствиями. Могут, правда, видеться раз год, во время бала Сатаны, и то вряд ли — Макки одной лишь улыбкой проложена дорога в рай. Маттсун представил Ханамаки старым, с трясущимися руками и морщинами в уголках глаз, на лбу, у подбородка — везде. С обвисшей кожей, сгорбленного, и глаза, наверное, перестанут так на него смотреть. И волосы седые — не розовые. Ужасное, эгоистичное желание — но так хочется, чтобы Макки навсегда остался в его памяти молодым и красивым. Живым. Горячим. — У Бокуто скоро день рождения. Вытаскивай бабло, надо купить подарок. — Точно. Куроо взял ему мобильник. Навороченный такой, говорит, самый крутой. — Маттсун опускает шторы и ложится рядом с Макки. — Давай вместе? — Вместе? — Макки неуверенно приподнимается, обхватывает колени руками. — Днём? — Можно попробовать. Если встретим кого, представишь меня каким-нибудь родственником. А теперь спать. Я тебе в руки больше ничего не дам. — Ты о деньгах? — Макки ударяет Маттсуна в бок — тот ничего не чувствует. Боль для людей. — Звучит двусмысленно. — Я вырастил чудовище. — Маттсун, — Хиро ложится обратно, неуверенно проводит пальцами по щеке Иссея. Жаль, что темно — Маттсун налюбовался бы краснеющим от смущения Макки. — Как хорошо, что я сменил кровать. В старой было бы слишком тесно. — Ты итак ко мне прижимаешься всю ночь. — Ну и что? Тебе разве приятно было три года спать на футоне? — Знал бы я, что ты пустишь меня обратно при виде рогов и крыльев, давно бы показал себя настоящего. — Мне очень нравится твой хвост, — шепчет Хиро, — так нравится… Наутро Маттсун улетает на лазурную долину, выясняет, есть ли у них дела какие, нужны ли они Дьяволу — Ойкава в ответ лишь машет рукой, говорит, чтобы шел Ушиджима к черту. Потому что прав. Топчутся на месте, хоть мосты от скуки сжигай — какая серая вечность.×
Вечность приобретает цвета в хитрой улыбке Хиро, когда тот ведет Маттсуна за руку в торговый центр, в самый дорогой спортивный магазин, и примеряет обувь. — Давай и мне тоже купим? Папочка? Продавец подозрительно косится и относит к кассе пару, которую они выбрали для Бокуто. — Купил бы, умей ты вести себя в обществе. — Маттсун наигранно хмурится. — Какая молодежь пошла. — Молодежь нормальная, это ты слишком старый. Макки переходит на шепот: — Когда ты умер? — Что? — Дата. — Ойкава говорил, в 1890-ом. Мне было двадцать девять. — А почему ты умер? Молодой такой. — А я знаю? — Тебе совсем неинтересно? — Надевай кроссовки, пошли отсюда. Макки не отстает и по дороге домой: — А почему ты ничего не помнишь? Так у вас положено? — Положено. — А спать с мальчиками в одной постели тоже положено? Матсукава посмотрел на Хиро, хотелось сказать: «Да, я знаю, что сломал тебе жизнь. Спасибо, что напомнил.» Получилось бы слишком пошло. Он ушёл вместо этого.×
Появился только через неделю в квартире Бокуто, на его день рождения. Пришел с плюшевой совой, вручил подарок, огляделся — Макки вышел в коридор из кухни с бутылкой в руках. — А мы уже начали праздновать. Без тебя. Куроо наврал, что не видел тебя даже на вашей голубой долине. Хотелось спросить: «Ну как тебе спалось одному всю неделю?» Какое ребячество, в его-то сто сорок семь. — А где Куроо? — Я его прогнал. — Бокуто зарывается носом в сову и выхватывает бутылку у Макки из рук. Пьет крупными глотками, вытирает рот рукавом и приближается к Маттсуну. — Рассказал мне всё о вас. Девять лет он врал мне. Девять лет! — Он ради твоего блага. — Чтобы психику тебе не подпортить, — подхватывает Макки. — Это забота у них такая, дьявольская. — Плевать. Он был моим бро. — Так дела не делаются, — Макки качает головой. Впервые за столько лет захотелось ему врезать. — Всё у них не по-людски. — Он тебя Бобошкой до сих пор называет, а ты еще сомневаешься в нем?! — Маттсун хватает Бокуто за плечи и тихонько трясет. Сдавленный смешок Ханамаки только подбадривает. Вот теперь можно сказать этому засранцу спасибо. — Хватит страдать подростковой херней, звони ему, чтобы возвращался. Бокуто с минуту пялится в стену, резко отскакивает обратно в гостиную — кричит, что за мобильником. Какой же он балбес. Маттсун прикидывает, за сколько Куроо доберется с утёса, откуда они обычно покидают Землю — пешком, наверное, больше часа, если поднапрячься и прибежать, можно успеть и за полчаса. Когда Куроо появляется в коридоре, хочется удариться головой о шкаф — Куроо ведь умеет телепортироваться, как он мог забыть? Это не старость, сказал бы Акааши. Это Ханамаки. — Бро! — Бро! А потом Бокуто достает из серванта хрустальные бокалы: четыре вместо привычных двух. — Мы не пьем, — напоминает Куроо. — А хотелось бы, если честно. Интересно все же, каково это, когда тебя накрывает и всё такое. — Ну это так, для вида. — Бокуто пожимает плечами. — Мы будем пить, а вы подливайте. И следите, чтобы мы не наболтали вам лишнего. Спустя час Бокуто первым выкладывает то самое лишнее: — Мне нравятся парни… пар… хочу с маль… мальчиком целоваться! — Виснет у Куроо на шее, тычется носом в бокал: пустой. — Нет таких… таких нет. Нет! — Мое дитя… — Куроо приглаживает непослушную шевелюру Бокуто. — А каких тебе хочется? — Красивых! Чтобы руки… руки тонкие! Сильные… волосы черные, вью… вью… — Вьющиеся? — Макки подливает себе сам и опускает голову Маттсуну на колени. — Как у Маттсуна? — Не совсем, но… кожа… кожа белая! — Ему Акааши подавай! — Куроо невесело смотрит на Маттсуна, кивает в сторону спальни: — Я его уложу. Вы тут оставайтесь. Оставаться с Макки наедине не просто неловко — даже не хочется. Тот гладит Маттсуна по бедру и спрашивает: — А по каким критериям идет отбор? — Что за отбор, Макки? — Маттсун не выдерживает и проводит рукой по розовым прядям. — К вам в демоны. Все вы когда-то были людьми. Почему ты не попал ни в ад, ни в рай? Ты ведь точно был живым? — Ойкава говорит, что да. — Этому Ойкаве можно верить? — Выбирать не приходится. Макки целует Маттсуна в колено: ткань брюк становится влажной. — Так что надо сделать, чтобы стать демоном? — Я не знаю, Макки. Я ничего не знаю. Зачем ты об этом думаешь? — Просто думаю о смерти. Все люди о ней думают. Пищи для размышления немало. — Как давно? — Девять лет. — Звучит обреченно, — Маттсун подносит кулак Ханамаки к носу. — Хочется тебя ударить. — Мне тоже хочется. Чтобы ты сделал что-нибудь. Пожалуйста. Смотрит умоляюще. Иссей не успевает придумать, что сказать ему на этот раз — чтобы не ранить, но как-то правдоподобно. Макки резко приподнимается, носом проводит по подбородку Маттсуна. — Хочу умереть в двадцать девять. — Не глупи ты, — Маттсун давит тревогу где-то внутри. — Тебе ведь поступать в следующем году. Университет выберем вместе. Хочешь что-то связанное с волейболом? — Я тебе что, Бокуто? Не пятый в стране, — Макки дышит тяжело, не отстраняется. Матсукава почему-то знает: оттолкнет его сейчас — разобьются оба. — Волейбол — это просто так, чтобы отвлечься. — От чего это тебе надо отвлечься? — От тебя. Макки повторяет судорожно: — От тебя. От тебя. От тебя. От тебя. От те… — Заткнись, придурок. Я мешаю тебе. Но куда мне уйти? От тебя? Ты пропадешь один. — Не пропаду. — Ты это так думаешь сейчас. — Это ты так думаешь. Потому что удобно. Когда я буду трахаться с женой, ты тоже залезешь в нашу постель? Маттсун облокачивается о спинку дивана, но Макки тут же сокращает расстояние. — Ты прав, слишком поздно. Слишком поздно. Я уже не смогу без тебя. Пропаду без тебя. Я ведь умру. Как сложно, Маттсун. Хочу умереть, чтобы мы не расставались. Ты любишь меня? Макки не дожидается ответа и целует Маттсуна в губы — нетерпеливо, неумело. И это его первый поцелуй — вот дерьмо. Надо же было так облажаться. У Маттсуна этот поцелуй тоже первый — из тех, о которых он помнит. Макки такой горячий, что еще немного — испепелит. Губами, языком. Отстраняются оба неохотно. — Всё нормально, Маттсун. Наутро сделаем вид, что я перебрал. Всё нормально. Нормально. Макки разваливается на диване и засыпает, а Маттсун ловит себя на том, что впервые отзывается на Макки физически: пальцы дрожат. Пальцы дрожат. Как хорошо. И как неправильно.×
В голове вертятся только три слова: пока не поздно. Тем утром они так и поступили: сделали вид, что Ханамаки перебрал. Потому что Маттсун ушел от Бокуто еще до рассвета, а Макки проспал до полудня — выяснять ничего не пришлось. Матсукава позорно сбежал. Хиро решил, что спугнул его, а спустя очередную неделю отсутствия от Маттсуна пришла весточка: Куроо принес письмо. «Я путешествую. Надо разобраться. Всё помню. Буду помнить вечность. Ты тоже будешь. А если не остановимся — нас сломает рано или поздно. Ты мне слишком дорог. Не глупи только. Ты ведь знаешь, что такое жизнь. Это я не знаю. Вернусь, но позже. Не жди меня.» Три недели Маттсун провел в Европе, для этого пришлось наколдовать себе паспорт — вот Макки обрадовался бы. Телепортироваться никак не удавалось, но в течение года Куроо обещал научить кое-чему. — Главное не запечататься в стену. Всё остальное можно пережить. Больше всего задержался в Венеции и Барселоне, разгуливал по переулкам и разговаривал в барах с иностранцами — знал все языки, неоценимое преимущество демонов. Надо бы Макки поступать на переводчика, Маттсун помогал бы ему и… Перебивал сам себя часто. Пора с этим заканчивать — пора было заканчивать еще тогда, в парке, но кто бы мог подумать, что отношения с мальчишкой выльются в такую муть: руки дрожали чуть ли не каждый день. А всё обдолбанные воспоминания о Макки, как тот целовал — дико и неотступно. Маттсун закрывал глаза на человеческие ощущения — плевать на себя, впереди у него вечность, чтобы разобраться. Самое главное, чтобы у Макки это была не любовь. Маттсун не появлялся даже на лазурной долине. В один из вечеров встретил возле ресторана Куроо. — Вот ты где шатаешься, говно кучерявое, я задолбался по Барселоне шастать, хвала Дьяволу, Сугавара согласился помочь с городом, но точные координаты хрен определишь, сволочь, что это ты творишь вообще? — Соскучился? — Соскучился не я, а то, что ты вырастил в Мияги, так что можешь возвращаться обратно и постараться как-нибудь всё разрулить. — Что-то с Макки? — Выглядит вполне себе нормально. Попросил передать письмо, черт бы вас, сделали из меня посыльного. Матсукава дрожащими руками выхватил конверт. — Это ты так нервничаешь? — Просто помолчи. «Решил поступать на факультет инженерии, окончу университет и устроюсь в Sumimoto Metal Mining, перееду в Ибараки — повторю маршрут отца, а к двадцати девяти взорву там всё к чертям и останусь навсегда в твоей памяти розововолосым шалопаем. Я тебя все равно жду. Не возвращайся, а то поцелуемся снова. Надеюсь, Куроо не прочтет это?!» — Ты что с ним вообще натворил? А с собой? Да орлы на лазурной долине за последние недели появлялись чаще тебя. — Куроо покачал головой. — Так не пойдет. — Ты когда-нибудь перестанешь путать орлов с ястребами? — Ты не в том состоянии, чтобы перечить мне, — Куроо покрутил пальцем у Маттсуна перед носом. — Я тоже в дерьме. Просто Бокуто в меня не влюбился. — А что мне делать? Куроо пожал плечами. Отчаяние — это когда даже Куроо не знает, что сказать.2009
Маттсун вернулся в Японию к середине января. Наступил 2009-ый, а значит, и десятилетие хрупкой дружбы — хрустальной, как те бокалы у Бокуто в серванте. В какой-то момент всё треснуло — осколки не склеивают. Дни рождения Бокуто всегда сопровождались катастрофами — Куроо, может, и не шутил, когда грозился, что его Бобошка перевернет вселенную. Маттсун тогда впервые увидел Терушиму. Тот спал на футоне возле кровати Макки, на полу валялись недоеденные чипсы и одежда, у кровати — бутылки из-под пива и томики манги. Сам Макки спал, уткнувшись в плюшевую сову, которую Маттсун подарил в последний раз Бокуто. Зачем? Матсукава решил, что надо без посторонних. Придет следующей ночью, может, застанет где-нибудь Макки одного днем. Весь день Ханамаки провел с Терушимой. Вместе пошли на площадку, покидали мяч, потом в торговый центр за одеждой. Задерживались в примерочной, иногда хватались за руки, оглядываясь — не видел ли кто. Не видел никто. Только Маттсун. Ночевал Терушима снова у Хиро, только на этот раз залез на кровать, поцеловал Хиро в висок, в щеку, в губы. У Матсукавы пальцы дрожали — хотелось перевернуть кровать и вышвырнуть этого парня, лечь вместо него и накрыть собою Макки. Можно было это устроить — было в его власти, только вот оно, долгожданное: Хиро с другим, а Матсукава канул в вечность. Так ему и надо, доигрался — вот и всё. Терушима стягивает с Макки свитер — они с Маттсуном вместе его покупали еще прошлой зимой. Игрушечная сова катится под кровать. Маттсун больше не может — достаточно увидел. Уходит, проклиная себя. Он разве не этого хотел? Вот и всё.×
Уйти навсегда не получается. Потому что Ханамаки. Маттсун мучает себя еще несколько недель, а Терушима почти каждую ночь остается у Макки. Сам Макки часто оглядывается на улице — наверное, чувствует, что за ними следят, и дело вовсе не в беспокойстве за то, что их с Терушимой раскроют. Зовет он Юджи по имени так развязно, что хочется стукнуть ублюдка головой об асфальт и привести в чувства. Маттсун унимает дрожь в пальцах, ведь Терушима — плацебо. Семнадцатилетие Хиро встречает в компании Юджи и дорогого вискаря. Мама пропадает на работе, им бы денег подкинуть, надо Куроо попросить, чтобы придумал что-нибудь. На третьем месяце игры в детектива Матсукава сдается: — Всё, возвращаюсь на лазурную долину. Попрошу Ивайзуми, чтобы завалил меня какой-нибудь работенкой. Макки и без меня справляется. — Неплохо вышло, — кивнул Куроо. — Считай, тебе повезло. — Он с Бокуто хотя бы общается? Не видел их вместе ни разу. — Избегает. Наверное, старается так забыться. — Нормально. Ничего. Ладно, телепортируешь меня на утёс? На утёсе Маттсун расправляет крылья — оказывается, за несколько месяцев он успел отвыкнуть от рогов, перьев и лохматого хвоста. По привычке задерживает на Куроо восхищенный взгляд: у того рога тоньше, но длиннее, и крылья не так топорщатся — сплошное изящество, такое и не оспоришь. Они пускаются в галактику, на лазурную долину, которая вместе с логовом ястреба переходит в Альфу Центавра; Земля, например — в созвездие Персея, а еще множество других миров, каждый из которых воплощается в одном из созвездий — землянам-то известны не все. Что уж там другие вселенные — название каждого измерения даже Дьявол едва ли знает. — Ну полетели, Ивайзуми тебе сейчас как вставит, — Куроо хищно улыбнулся, — не терпится посмотреть.2012
Ивайзуми вставил роскошно и глубоко — Маттсун-то думал, чертям заниматься нечем ни на лазурной долине, ни за её пределами. Хаджиме просто взвалил на Маттсуна все дела, что распределялись прежде между демонами из их рядов, так что не было даже свободного часа, чтобы вернуться на Землю — а ведь так и подмывало. Не раз. Пегас, Эридан, Секстант, Цефей, Орион, Лира, Волопас, Кассиопея… Матсукава сжигал города, доставлял души приспешникам Дьявола и делал вид, что вершит правосудие. А закаты на Киле — цвета волос Ханамаки, и поля в Октанте — цвета его веснушек. Матсукава так часто бродил по ним пальцами, пока Ханамаки спал — те тогда еще не предавали безутешной дрожью. Озера на Корабле Арго — бледно-коричневые, а на рассвете — янтарные — цвета глаз Ханамаки, и пески в пустынях Тукана сродни его ладоням — шершавым и цепким, и побережье Кита врезается в ступни, как некогда непослушный язык Ханамаки ворвался Маттсуну в рот и разлился лавою по северным полюсам, ледоколом разбил объятия смерти. Целоваться хотелось до исступления. Потрепанный после очередного путешествия, Матсукава развалился в кресле перед Акааши. Тот перебирал многочисленные тома и рассказывал о компании Фаулза и Фрейда — те поселились на окраине лазурной долины с другими писателями и зачастую наведывались в библиотеку, разбрасываясь изданиями. — Почему Ойкава им позволил? — Ойкава-сан скулить готов от скуки. Как можно отказываться от этих гениев? Дьявола его предложение так позабавило, что тот решил попробовать: пусть поживут пока на лазурной долине, бумагу попортят, а потом их переведут на другую планету. Еще полгода назад вы могли встретить их на Эридане. Не помните? Маттсун не сводил взгляда с Акааши. В голову врезались слова Бокуто о парне его мечты: вьющиеся волосы, кожа белая-белая… У Акааши даже хвоста с крыльями нет — только рога, да и те совсем необычные: ветвятся, словно оленьи. Бобошка заценил бы по всем параметрам. — Матсукава-сан, не смотрите так, а то я подумаю, что вы влюблены в меня. — Ах, Акааши, — Иссей устало провел ладонями по коленям и опрокинулся в кресле, — если бы. — Измотал вас Ивайзуми-сан, да? Он говорил, что отправит вас отдыхать. Куда пожелаете. — Нет, — Маттсун театрально схватился за рога. — Только не это! Ты ведь знаешь, Акааши, мне это меньше всего на свете надо. А то я сорвусь в Японию, и никто, никто меня больше от глупостей не удержит. — Плохо, — покачал головой Акааши. — Не проходит. — И не пройдет. — А Куроо-сан жаловался, что вы его избегаете. — Акааши, ты и сам знаешь, дел по горло. Акааши кивает — не верит. Еще три года назад, когда Матсукава вернулся на лазурную долину, первые месяцы Куроо учил того телепортации — обязательное условие перед тем, как в одиночестве отправиться по мирам. Тогда Маттсун чуть ли не каждый раз спрашивал, как там Макки, нужно ли ему что, передает ли Куроо денег, а этот Терушима, он там или нет… После отправления на Цефей Маттсун начал понимать Макки, который сторонился Бокуто: на лазурной долине Куроо ярким напоминанием маячил перед глазами, а думать о Макки не хотелось так, что челюсть сводило — и свело бы, да они, вот проклятье, демоны — и не смертные. — Вот здорово быть сатиром, да, Акааши? На Октанте я стольких повстречал, ты не представляешь. У них винные погреба, нимфы, которые ломаются, но дают, секс, в общем… — Раньше вы о таком не думали. Нам никогда не познать плотских утех: такова наша плата. — Вот это несправедливо, Акааши, мало того что я никак не могу сдохнуть, так еще и плачу за это. — Матсукава-сан, вы вообще в курсе, что мы демоны? Какая справедливость? — Нет, ну вот русалки, даже у тех хвост начинается ниже половых органов, а мы чем хуже? — Нам в полной мере доступна возвышенная любовь. Мы не нуждаемся в физическом контакте, Матсукава-сан, это вы в нем нуждаетесь. — Ладно, только не приводи мне в пример Ойкаву с Ивайзуми или Куроо и Кенму. Как вообще Куроо? — Вы бы интересовались почаще. У Кенмы проблемы в раю, кто-то там прознал об их отношениях, Куроо-сан тут чуть с ума не сходил, пока Кенму не подпускали к Хамелеону, мутная история, если честно, до сих пор нормально не разобрались. — А Куроо что-то рассказывал? — Матсукава заерзал в кресле. — Что теперь? — Я сам не понял, Матсукава-сан. Сказал только, что Бобошка его утешил. От Бобошки захотелось выть. Интересно, каким стал Ханамаки? Ему ведь уже двадцать, чтоб его, вымахал, наверное, а волосы всё так же красит в розовый — вот точно, он ведь писал в письме, господи, какие ненужные мысли, к черту её, эту дрожь, и Ханамаки этого тоже к черту… — Так, что у меня там дальше по списку? — Наведайтесь к ястребам, но это не срочно. Можете пока передохнуть. Где угодно. Хочется в Японии. Акааши еле заметно улыбается: — Знаю, о чем вы думаете. — Я безнадежен.×
От отдыха Матсукава отказался и перелетел границу, отправляясь к вымирающим ястребам. В отличие от демонов лазурной долины, ястребов было не так много: десять-одиннадцать, да и те не вечные, вот Ушиджима и мечтал о том, чтобы кто-то перевелся в их ряды. Под кем-то нередко подразумевал Ойкаву — с его-то силой. И то, что Тоору просто-напросто демон другого отряда и к ястребам никакого отношения не имеет, Вакатоши ни капли не смущало: работа ведь. — В такой среде нужно быть мультинациональным, — уверенно выдал Вакатоши. — Нас мало, а дел столько, вам и не снилось. — Нам ничего не снится, Ушивака, — усмехнулся Маттсун. — Ладно, какие проблемы? — В общем, мне надо увидеться с Дьяволом. Хочу попросить о бессмертии. Но нужна ваша поддержка и еще хотя бы нескольких измерений. Сможешь со мной полетать? У тебя со многими неплохие отношения. — Ну давай. Когда? — Я тебе сообщу. Ивайзуми сказал, ты пока на отдыхе и… — Нет, ну к черту этот отдых, я хоть сейчас могу. — У меня пока тут дела. Жди от меня вестей.×
На лазурной долине Маттсуна настиг Куроо: — Дрянь! Грязная сучка, нет, космическая проститутка, чтоб тебя, страдает кретин, да захлебнись ты в своем страдании… — Я бы рад, — осторожно вставил Маттсун. — Вот только… — Нет, завали просто эти разговоры о том, как ты хочешь откинуть копыта, заебал вообще, бесишь, Матсукава, я тебе хвост отрежу, увидишь ты… — Куроо нервно провел ладонью по челке — раньше Маттсун не замечал за ним этого. — Сколько мы не виделись? — Года полтора, не знаю… Как у тебя с Кенмой? — Это важно? Может, тебя больше интересует твой Макки? — Зачем ты об этом? — Ты думаешь, я тебя сейчас задеть пытаюсь? От обиды? Тупое говно, — Куроо щелкнул Маттсуна по рогам. — Я серьезно. Бокуто сказал, твоему Макки мало осталось. Какая-то болезнь, исход летальный, кровью отхаркивает. Можешь смело лететь на Землю, терять вам больше нечего. Маттсуна пробрало. Он расправил крылья и помчался к созвездию Персея.×
На утёсе холодно, только Маттсун не чувствует. Конец сентября, влажная трава под ногами, утро. Надо бежать, бежать со всех ног, чтобы успеть, пока Ханамаки… Простит ли он его? Что нужно говорить? Это так нелепо и безрассудно, если бы он знал, если бы он только знал, был бы рядом всё это время. Макки, придурок, наверное, просто плевал на свое здоровье, он ведь не из тех, кто может о себе позаботиться, и почему только Маттсун решил, что Макки справится без него, говорил ведь, что пропадет, господи, дьявол, почему… Он бы и думал так дальше, пока не обойдет пустующий парк с качелями и многоэтажки — до дома Ханамаки, до низкого окна со ставнями, до широкой кровати и взгляда исподлобья, затравленного и одичавшего. Он бы и думал так дальше — только на склоне с разбегу спотыкается обо что-то, ворчит, оборачивается. Ханамаки корчится от боли, потирая плечо, и поднимает взгляд: — Ну что за люди бешеные, полежать не дают, осторожнее надо… Маттсун? Маттсу-у-ун! Макки спешит к Маттсуну, раскинув руки, но обещанные объятия сменяют удары по челюсти и по щекам — Маттсун отшатывается, но не больно. Нет, больно. Только не там. — Макки, успокойся, Макки, тише, да, хреново получилось, тише, Макки, успокойся, прошу… — Маттсун обнимает Хиро, гладит по волосам — господи, он и не знал, что можно так скучать по человеку, он ведь не знал, совсем, совсем не знал. — Я так скучал, Макки, боже, я каждый день думал, каждый день, понимаешь, ничего, ничего не забыть, но что я мог, скажи, ты ведь был с другим, а мне, Макки, Макки, мне просто не место с тобой… Боже, какие мы с тобой ненормальные, Макки, прости меня, нет, нет, не за то, что оставил, прости меня за то предложение у качелей, Макки, я такой безумный, когда тебя нет, а с тобой… Макки, Макки, Макки… Маттсун продолжал шептать что-то неразборчивое, гладил Ханамаки по спине, плечам, целовал в лоб, судорожно повторяя его имя, стирая слезы с лица и погружаясь в янтарное озеро — вязкое — безвозвратно. Ханамаки смотрит всё так же недоверчиво. И он всё такой же красивый. Нет. Он стал красивее — в миллиарды раз. Когда они кое-как успокоились, продолжая проклинать друг друга, Маттсун сменил свой облик на земной — он, оказывается, додумался бежать через утёс в обличии демона, — и они медленно отправились к дому Макки. Маттсун готов был по привычке пролезть через окно, но Макки остановил: — Не надо. Мама дома. Познакомлю вас. Я ведь стал достаточно взрослым, чтобы дружить с тобой? — Сойдешь. Ханамаки-сан — красивая, улыбчивая женщина. Ямочки на щеках и слегка равнодушный взгляд Макки унаследовал от матери. — А где вы познакомились с Хиро? — Маттсун преподает у меня в университете. — Правда? — Ханамаки-сан ставит перед Маттсуном чашку с зеленым чаем. — Какое неформальное обращение, Хиро! И какой предмет? — Демонологию, мама. — Как ты можешь вести себя так при учителе? — Строгий взгляд у мамы напускной. Она тепло улыбается сыну, переводит взгляд на Маттсуна: — Вы простите его. — Да что вы, мы хорошие друзья. — Маттсун пробует чай — на вкус как пустота. — Я преподаю Ханамаки гидравлику. Когда Маттсун кое-как допил чай, Макки потянул его в свою комнату: — Ну всё, мама, мы отключаемся. — Но я вас даже не накормила! — Мы из кафе. В комнате Хиро набросился на Маттсуна с поцелуями и повалил его на кровать. Вернулась привычная дрожь в пальцах, вкус сухих губ и влажного языка вновь отпечатался в сознании острым лезвием — чтобы никогда больше от этого не отказываться. У Маттсуна горели губы — не от укусов, а от понимания того, как глупо было идти против собственного желания. Боже, да он же демон, у него вообще не должно быть совести, а он гнал чуть ли не четыре года о правильном и неправильном. Хиро стянул рубашки с обоих и целовал везде — в плечи, в шею, в живот. Маттсун отзывался лишь сбивчивым дыханием, запихивая мысли куда подальше — пусть он ничего не чувствует, поцелуи Хиро такие живые, что наполняют собою воздух. А потом их понесло: Маттсун навалился сверху и стал повторять за Макки. Провёл языком по шее, по соскам — господи, какой он стал красивый, нельзя же так. Хиро закрывал рот ладонью, приглушая стоны, извивался под ним, зарывался руками в кудри. — Господи, какой ты стал красивый… — Маттсу-у-ун… А потом Маттсун стянул с Ханамаки брюки и пальцами надавил на пах. — Господи, Макки, какой я дурак… — Маттсун, Маттсун, Маттсун, Маттсун… Целовал колени — в родинки и веснушки. — Макки, Макки… А ты так падок на прикосновения… А он, Маттсун, так падок на Ханамаки.×
— Папочка вернулся. Ну всё, идем за кроссовками. Купишь на этот раз? Обувь выбирают в том же спортивном магазине, где брали подарок для Бокуто. На этот раз консультировались с девушкой: — А на размер больше есть? Вот эти, синие, — Макки показал на кроссовки. — Или зеленые. — Конечно, — девушка обратилась к Маттсуну. — А вам нужно помочь с выбором? — Мне? А почему бы и нет? А, Макки? — Отлично, я принесу обувь для вашего друга и вернусь. Девушка вернулась с коробкой кроссовок, протянула Ханамаки и стала показывать Маттсуну разные модели. — Вот эти вам подойдут. Хотите примерить? — Хочу. Смущенная, она улыбалась, показывая обувь, помогала натягивать шнурки, весело щебетала о чем-то. Милое создание. Только Маттсун поглядывал иногда на Хиро, с удовольствием отмечая, что тот ревнует. Как это, оказывается, приятно, когда тебя ревнуют. — Я беру эти. И эти. И вот эти тоже. Макки, а ты посмотри себе еще чего-нибудь, одну пару только берешь? — Мне хватит, — Макки нахмурился и посмотрел на обувь, — ну что за модель? По пути домой Маттсун решил проверить Ханамаки на прочность: — Девушка такая приветливая, помогла мне. — Улыбалась она слишком много. — Это ее работа, Макки. — Мне она так не улыбалась. — Хочешь, чтобы тебе улыбались девушки? — Хочу, чтобы они не улыбались тебе. Маттсун засмеялся идиотом, а потом они завернули к цветочной лавке. Макки остановился у хризантем, осторожно дотронулся до лепестков, закрыл глаза, улыбнулся. Дико захотелось обнять его, укрыться где-нибудь тайком и спрятать там Макки на целую вечность. — Тебе не кажется, Макки, что ревность — это чувство незрелое? — Возможно? — Хиро потянулся к пионам. — Я знаю только, что мои чувства к тебе слегка перезрелые. И закашлял. Маттсун тут же вспомнил слова Куроо о болезни — да он о них и не забывал, только оттягивал момент с разговором, потому что Макки был такой живой и горячий, и не хотелось снова видеть его слез, не хотелось думать о том, что это сердце — безбашенное и неспокойное — вскоре остановится. — Ты болеешь. — Это аллергия. — Ты болеешь. — Пыльца в рот попала. — Ты болеешь. — Давай домой, там разберемся. А дома Ханамаки упорно молчит, ведёт Маттсуна на кухню, заваривает чай, вытаскивает две чашки и печенье, не прекращая возиться и дребезжать посудой. — Достал, — Маттсун потянул Хиро за рукав и усадил на стул. — Выкладывай. Точнее… Я знаю о твоей болезни, только в общих чертах. А эти врачи, мало ли, может, ошиблись, ты где вообще проверялся? — Я не проверялся. — Чего? Ты не понимаешь, что это серьезно, придурок? — Это ты ничего не понимаешь. Совсем ничего. — С чего бы это? — А с того, что нахрен я не болен, Маттсун, — Хиро поднялся со стула и схватил Маттсуна за ворот рубашки, — Знаешь, чего мне хотелось больше всего? Чтобы ты вернулся сам. Чтобы не приходилось звать тебя, потому что я не мог больше, не мог, и всё тут, Маттсун… — Повтори. Повтори, Макки, нет, не повторяй, если это правда, если ты не болен, я рад, но я убью тебя, боже… — Не надо меня убивать. Я передумал. Не хочу больше умирать, ясно? Я хочу остаться с тобой, пока есть время, зачем надо усложнять, всё ведь так просто, так просто, а ты всё мечешься, только не ко мне, я пытался, правда, пытался быть без тебя, я встречался с Юджи, нас хватило на полгода, а когда он трогал меня, я думал, это ты, Маттсун, я называл его твоим именем, его достало, я тоже, тоже, тоже так задолбался, что опаршивело притворяться, потому что есть ты, ты, Маттсун, потому что я наврал Бокуто про болезнь, я ведь знал, он проболтается Куроо, а Куроо скажет тебе, и не будет никакого смысла бежать друг от друга, я всю неделю ждал тебя на утёсе, прости, но ты должен, должен понять меня… Маттсун оттолкнул Хиро, и впервые показалось, что ноги подкашиваются — вот они, человеческие слабости, которых он так желал. Лицо Хиро перед глазами расплывалось, кадрами проносились три с половиной года, что Маттсун шатался по измерениям, от одного к другому, лишь бы оставить Макки на Земле, лишь бы тот забыл его, лишь бы время захлестнуло с головой, а теперь, оказывается, Макки так просто сломал его — вдребезги, и никакого сожаления, и всё это было зря, дешевая мелодрама, испорченной пленкой — и к горлу, чтобы задыхались от возмущения даже демоны, ведь это так бессовестно, так самонадеянно, боже, взорвать бы к черту этот дом и эти глаза, господи… — Ну и жесткое же у тебя эго, — Маттсун схватил Хиро за горло и припер к стене. — Задушу. Не пожалею. — Это мое эго жесткое? — прохрипел Макки, — это я бегу от тебя, потому что ты когда-то умрешь? Как эгоистично, правда, винишь меня в том, что я натворил, а сам-то, думаешь, это приятно, да? Я боялся, боялся стареть, потому что ты убегаешь, может, боишься, что я превращусь в сморщенный лимон, от меня будет неприятно пахнуть, и вообще, я умру, а ты продолжишь трахаться с вечностью, вспоминая обо мне, и какое жесткое эго надо иметь, чтобы решать за обоих, что будет лучше расстаться — лишь бы не было больно потом, как же я тебя ненавижу, знал бы кто, я так ненавижу тебя, эти твои рога, волосатое ты чудовище… — Ты собирался решать что-то в шестнадцать? Ты понимал что-то тогда? Не тот возраст, чтобы принимать такое решение, и я просто сделаю вид, что не слышал всего этого, потому что ты придешь в себя и пожалеешь. — Да, я пожалею, о многом жалею, но теперь мне двадцать, теперь я могу и сам разобраться, я понял, я решил, что хочу быть с тобой, и это для меня самая нормальная жизнь, я понял всё и позвал тебя, ладно? Маттсун замешкался, отпустил Хиро, опрокинул со стола чашки с безвкусным чаем и зарычал. Потому что надо сломать Ханамаки ребра, но нельзя, но тогда надо хотя бы что-то разбить — и не в себе, не в себе больше. — Только не уходи, — Макки обнимает со спины, целует в затылок. — Останешься моим папочкой. И оба смеются — громко, не в силах остановиться, смеются: Макки — роняя слезы, а Маттсун — с дрожью в коленях и током по позвоночнику.×
Когда они целуются, вселенная будто издевается, доказывая: границ нет. И выхода тоже нет. У Маттсуна впервые дрожь отдается по всему телу — от запястий до ступней, и волосы дыбом становятся от дыхания Ханамаки — особенно интересно, когда Маттсун принимает настоящий облик, и Макки тихо сходит с ума, просит снять им отдельную квартиру, потому что не может больше зарываться лицом в подушку — лишь бы мама не услышала. Не может больше ждать, когда у нее будет ночное дежурство, чтобы Маттсун раздевал его и оставлял засосы — на бедрах и на груди; и всё тогда у них было впервые. Когда Маттсун впервые провел ладонью по стволу, сжимая так, что возбуждение отдавалось горькими поцелуями в груди — Макки задыхался и просил быстрее. Когда Маттсун впервые взял в рот, а там так холодно, и от этого так пробирало, что выбрасывало к созвездиям и обратно — перед глазами всё плыло. — Маттсун… ты можешь… можешь… пальцами… в меня… И Маттсун входил пальцами, и повиновался ребёнком — неумелым и жадным, и забывал о том, что его тело на прикосновения Макки отзывается лишь скулежом и попытками отбиться — от чувства: душило, накрывало, обманывало. Макки просил еще, а Маттсун так слепо чувствовал себя человеком. Макки толкается в кулак, шепчет: — Маттсун… у тебя такой красивый подбородок. И за окном декабрь. Так хорошо. И так неправильно.2015
Проблемы с бессмертием Ушиджима решает только к третьему году, и чтобы добиться результата, Маттсуну пришлось изрядно повозиться — он перелетал от созвездия к созвездию, объяснял ситуацию, но мало кто собирался вникать: знали Маттсуна, соглашались помочь по старой дружбе (а кто и по вражде — из страха). Особые трудности возникли, когда до Ушиджимы дошло, что выпрашивать вечную жизнь нужно не только у Дьявола, пусть он и причислялся к его отряду — Бог оказался настолько капризным, что даже у Вакатоши бровь дергалась: то одно его не устраивало, то другое. — Я помру скорее, чем он даст согласие. — Да что ты киснешь, Вакатоши, хочешь, я Кенму попрошу, чтобы прощупал почву там у них в раю? Куроо им тоже помогал — в пределах дозволенного, а дозволенное устанавливал Ивайзуми. Тот злился на Маттсуна, когда узнал о его возвращении на Землю и возможных последствиях, так что по прибытии Маттсуна на лазурную долину такую трепку надавал, что даже Куроо признал: то, как легендарно Хаджиме вставил Маттсуну еще несколько лет назад, с этим разом и не сравнится. — А ты сможешь? — Ушиджима недоверчиво покосился на Куроо, — у тебя больше не будет проблем, как в тот раз? — Не будет. У нас с Кенмой теперь всё нормально: Сугавара с Ойкавой прикрыли. — Не надо, не рискуй. Это ничего не изменит, я подожду ещё. И Ушиджима дождался. Дьявол устроил им с Богом личную встречу, а о чем именно они разговаривали, никто так и не узнал — Вакатоши не распространялся, и у него были на то все права. Обидно было только оттого, что он отказался делиться подробностями даже с Маттсуном. — Да ну его к черту, никогда его не понимал, проклятая орлина. Ушиджима пожимал плечами, говорил, что это всего-навсего работа, и расправлял крылья — у ястребов они чуть ли не белоснежные, изредка переходят в серый или коричневый, и рога тоже белые — чем не отверженные дети рая? — Ладно, хватит беситься, — Куроо вся ситуация только забавляла, — у тебя зато карьерный рост.×
Карьерный рост коснулся и Ханамаки: после получения степени магистра он устроился младшим инженером на АЭС «Фукусима», а разговоры о том, чтобы пойти по стопам отца и уехать в Ибараки, вспоминал с улыбкой — вроде бы сделал всё, как планировал, только слегка сменил маршрут. И взрывать больше ничего не собирался. И что это за безумие у них творилось, не знали оба: каждый выхватывал у вечности немного времени и прятал его — чтобы не добралась. Прежде Маттсуну нравилось баловать Макки: с усвоением телепортации в пределах одного измерения он мог перемещаться с Макки по всему миру, когда бы ни приспичило. Так в течение дня они успевали побывать и в Бразилии, и в Мадриде, если хотелось отменной пасты — тут же переносились в Рим; только возвращались в Японию всегда с особенным рвением: Макки, пока учился на магистра, переехал в Токио из Мияги, снимал квартиру в многоэтажке — две комнаты и широкая кровать. Для них с Маттсуном. Все изменилось, когда Макки устроился в «Фукусима»: работа заглатывала так, что единственное, на что сил оставалось вечером — зарыться с головой в крылья Маттсуна и проспать так до утра, до раздражающей мелодии будильника. — А я вот всегда думал, тебе разве не скучно по ночам? Я сплю, а ты вроде никогда не спишь. — Нет, я что-нибудь читаю, развлекаю себя. — Без света? — Не нуждаюсь. — Какая хрень, я-то думал, ты сейчас скажешь, что смотришь на меня, любуешься и всё такое, — Хиро ткнул Маттсуна локтем в бок. — Никакой романтики. — А не нужна нам эта романтика. — И кольца нам не нужны, — усмехнулся Хиро. — Точно. Никаких колец. Макки включил на компьютере Pink Floyd и пустился в воспоминания: — Когда тебя не было четыре года, я часто слушал эту песню, — и пропел: — How I wish, how I wish you were here. We’re just two lost souls swimming in a fish bowl, year after year, running over the same old ground. What have we found? The same old fears. Wish you were here. Маттсун даже не улыбался: тоже хотелось рассказать, что он делал, но толку-то. Макки про те несколько лет, наверное, за всю жизнь не выговорится — и Маттсун это понимал. — А помнишь, еще когда мне было пятнадцать или четырнадцать, мы устраивали марафоны кино? Помнишь «Милые кости»? — Помню, помню, — Маттсун вдыхал запах краски с волос Ханамаки — Каждый фильм помню. И тебя помню. — Мне иногда хочется вот так же схватить эти бутылки с корабликами — и о стену, о мебель. — Мне тоже иногда хочется. Только не бутылки с корабликами — города. — Ты много плохого наделал за свою жизнь? — Да так, некоторые вещи ведь неизбежны. Ты мне скажи лучше, тебе что, ничего не говорят на работе насчет твоих волос? — Нет. Я когда устраивался, сказал, чтобы не просили. Не мешает ведь. — А всё ради Бобошки. — Больше нет. Бобошка, кстати, приглашал меня на свой матч на следующей неделе. В выходные, пойдем? — Точно. Вот это будет зрелище. Куроо собирается притащить Акааши, я должен это увидеть. — А зачем ему это? — Поспорил с Тендо, что вытащит Акааши за пределы библиотеки и заинтересует его чем-то кроме книг. Перед матчем Бокуто не отставал от Акааши: красовался, бегал вокруг, болтал глупости. Куроо лишь закатывал глаза и явно жалел о том, что эти двое встретились: Акааши хоть и делал вид, что ему все равно, улыбался едва заметно и смотрел на Бокуто заинтересованно. Тендо только поддразнивал: — Ну, парень, ты влип, чертяга, а это стоило проигранного спора! Во время перерыва Макки не выдержал и потащил Маттсуна в туалет, заперся наскоро в кабинке и набросился с поцелуями: — Что это мы такое делаем, Маттсун, почему, почему мы тратим на это выходные, у нас так мало времени вдвоем, к черту этот волейбол, понятно ведь, Бокуто выиграет, какое дерьмо, ты должен покрасить мне волосы, не могу больше, смотрю на тебя и хочется завалить на постель, я тебя сейчас раздену тут, к черту дом, не могу больше, засосу — следы ведь все равно не останутся, я просто не могу больше, не могу… На второй тайм они немного опаздывают. Куроо смотрит понимающе: — Эх, молодежь! И Бокуто выигрывает.×
Пока Макки пропадал на работе, а на лазурной долине не намечалось никаких дел, Маттсун искал всяческие способы убить тоску: книг уже столько перечитал, фильмов насмотрелся, а так хотелось чего-нибудь нового. Новое Маттсун нашел в акустической гитаре и уроках на youtube: за пару недель научился кое-как бренчать, а через несколько месяцев — к декабрю — смело переигрывал известные композиции. Знали бы люди, какие демоны талантливые и старательные. Однажды вечером Макки заставил Маттсуна спеть — не пожалели оба. — Я ведь всегда с ума сходил по твоему голосу, но кто знал, что ты так поешь, Маттсун, нельзя тебя никому показывать, влюбятся все! Однако показывать Маттсуна публике взялся сам Хиро: потащил его в караоке-клуб вместе с Куроо и Бокуто. — Дайте этому парню акустику, сейчас будет оргазм, готовьтесь! Макки пил. И Бокуто тоже. Куроо устало вздохнул: — Катастрофа. Эти болваны так и не выросли. — Куроо, Куроо, а ты приведешь ко мне еще раз… — Бокуто икнул. — Ака-а-а-аши? — Заткнись, пьяный оболтус. — Тише вы, мой мужчина сейчас будет петь! Маттсун стоял на возвышении, смотрел на столик в углу: Макки махал ему, показывал пальцами «супер»! Дурень, а ведь Маттсун еще и не начал петь. Потом все же взял себя в руки — и гитару тоже — заиграли первые аккорды.— With your feet on the air and your head on the ground
Макки отсалютовал пивом.— Try this trick and spin it, yeah
У Макки пальцы длиннее, чем у Маттсуна. И такие настырные.— Your head will collapse But there’s nothing in it And you’ll ask yourself
Когда это он успел так вляпаться? Шестнадцать лет назад? Десять? Может, три?— Where is my mind? Where is my mind? Where is my mind? Where is my mind?
Макки нещадно сводил с ума, и к черту сатиров с их членами — с тем, как их с Макки глушит, не сравнятся никакие вселенные.— Way out in the water See it swimmin'
А им бы погружаться в океаны бессмысленного существования — лишь бы вместе и наедине.— I was swimmin' in the Caribbean
И столько измерений он обходил — бесполезно утраченное время. Господи, как он жалел.— Animals were hiding behind the rocks, yeah
Просто у Макки все колени в веснушках — даже зимой. От такого не спрячешься.— Except the little fish But they told me, he swears Tryin' to talk to me, to me, to me
И губы такие требовательные. Хищный и ненасытный Макки — господи, господи, господи…— Where is my mind?
И за окном декабрь. Так хорошо. И так правильно.2017
— Скажи мне, Маттсун, а в преисподней все демоны такие красивые? — Макки шумно дышит в трубку. — Или только ты? Еще полгода назад Макки посылал резюме в штаб-квартиру Тихоокеанского флота в Калифорнию — мечтал работать на эсминце «Фицджеральд», и в апреле поступил звонок, что его приняли инженером-механиком. Маттсуну идея не нравилась: он понимал стремление Макки получить всё лучшее, но не видел смысла гнаться за такой работой — эсминец входил в состав военно-морской базы Сан-Диего, нередко появлялся у берегов Южной Кореи, что было связано не столько с совместными учениями, сколько с напряжением отношений между США и Кореей. — Боже, Макки… — А тебе не кажется, Маттсун, что для демона ты слишком часто вспоминаешь о боге? — У нас это в порядке вещей. Стираем границы. Это люди привыкли делить всё на добро и зло. Макки засмеялся в трубку, и Маттсун услышал, как к нему зашли и что-то спросили. — Да, это я с девушкой разговариваю. Красивая она у меня, высокая, стройная, волосы черные и кудрявые. Фото не покажу, а то вы в неё точно влюбитесь. — Макки снова обратился к Маттсуну: — Ну всё, милая, мне пора. Работа не ждёт. Какой же Ханамаки придурок — вроде бы двадцать пять, а ведет себя так, будто шило в заднице. Не наигрался, наверное. С мая он вышел на работу, и уже два месяца они не виделись — Маттсун, конечно, мог телепортироваться, но на судне ни от кого не скроешься. Макки спал в одной комнате с другими сотрудниками, работал тоже не один, так что Маттсуну пришлось обходиться жалким наблюдением с расстояния — вороном кружил над эсминцем, старался прятаться за облаками, только заметить его было несложно, вот и пришлось торчать в Японии и упиваться телефонными звонками. А 17-го июня у японского берега, неподалеку от базы «Йокосука», «Фицджеральд» столкнулся с филиппинским торговым судном. Эсминец не потонул, затопило лишь машинное отделение, и на следующий день после столкновения обнаружили тела семи американских моряков и одного японца, инженера-механика. Маттсун узнал обо всем в ту же ночь, как только вернулся с лазурной долины. Когда нашли тело Хиро, хотелось взорвать эсминец — Куроо был рядом, удержал. На могилу Хиро он так и не пришел. Бокуто рассказывал, что там цветов столько уложили, что не пройти. Сам Бокуто отказался играть в финале со сборной Италии, который состоялся на предстоящей неделе. И Земля окрасилась в серый. Маттсун поднял глаза к небу — яркое, издевается. Рано или поздно всё должно было закончиться. Закончилось рано. А через десять дней состоялась поминальная служба у берегов Йокосука в память об ушедших. Маттсун кружил над роем людей: они дышали, а Хиро — нет, и хотелось снести эту землю ко дну, потому что ничего уже не вернуть, ничего, и Хиро больше не дышал, и всё, что осталось от него — бешеное отчаяние и гнев. Всю следующую неделю Маттсун бродил по измерениям и сжигал всё, что попадалось под руку — столицы, посёлки, леса. На лазурной долине его встретил Куроо: — Тебе бы поработать немного, у Ойкавы скоро терпение лопнет. Мы с Акааши были у Ушиджимы. У орлов проблемы. — Какие еще проблемы? — У них ряды пополнились, а у новичков печатей на пояснице нет. Бог, видимо, не от души их благословил. — Блин. Вечно он что-то придумывает. У границы с обителью теперь уже бессмертных орлов выстроились в ряд с два десятка демонов. Крылья — белее снегов Ибуки, и длинные, чуть кривые рога — цвета слоновой кости. Среди них Маттсун взглядом ухватился за розовую макушку. — Ханамаки?! Ушиджима с Акааши переглянулись. Куроо прошептал, схватив Маттсуна за плечо: — Это тебе подарочек от Дьявола. Можешь не благодарить.