Сумерки кутают Сеул колючим и мешковатым старым одеялом ночи, постепенно вводя внутривенно каждого жителя умиротворение, подобно наркотику. Обычные люди называют этот винт* отдыхом, галлюцинации — сновидениями, а депрессию после окончания действия — усталостью; но Намджун не обычный человек и такими дорогими наркотиками часто себя не балует. Он лишь в который раз за последние дни начинает отсчёт в своей голове, пытаясь хоть как-то отгородиться от любого режущего прошлым воспоминания.
Пятьдесят три. Пятьдесят четыре. Пятьдесят пять.
Сто восемьдесят два дня, двадцать три часа и пятьдесят пять секунд
после.
Кажется, парень с каждой новой секундой потихоньку сходит с ума в просторной квартире и в полном одиночестве. Если честно — вовсе не в одиночестве, а вместе с лучшим другом. Если совсем — не потихоньку, а с невероятной силой.
Сто восемьдесят три.
Он осторожно, будто боясь разбить слишком хрупкую от течения времени и подбитых грёз защиту, касается подушечками пальцев холодного стекла в позолоченной рамке, за которым прячется невероятно дорогое воспоминание, и почему-то в сердце всё ещё теплится глупая надежда на то, что не только для него.
Парень на фотографии — сладкий, словно мёд, чуть ниже Джуна, безумный и улыбчивый. Безумный — потому что только ненормальный сможет остаться таким чистым в монохромном мегаполисе, полном тварей. Хотя сейчас Ким не так уверен, что его бывший парень был ненормальным и вследствие — искренним.
— Я пойду покурить. Ты со мной? — хриплый голос Юнги врывается в мысли беспардонно и как раз кстати. Курить хочется безумно, но Джина обнять или ударить всё ещё больше.
Они выходят на кухню, и Мин открывает окно, ставя на грязный подоконник пепельницу и кидая туда же помятую пачку сигарет. Он смотрит на друга выжидающе, и тот под тяжёлым взглядом первый достаёт свою скорую смерть из чужой бумажной упаковки без намёка на разрешение, абсолютно наплевав на вежливость. Сейчас не до этого.
— Знаешь, какое главное преимущество расставаний? — Начинает вдруг разговор Джун. Тяжёлая металлическая зажигалка поблёскивает в тонких пальцах, и парень медленно подносит её к сигарете, зажатой меж губ, — Послевкусие правды оседает на языке противным — в большинстве случаев, — для рецепторов счастья осознанием истины, и каждая новая отличается от остальных.
— И какой вкус был у вашей последней встречи? — Юнги как-то ядовито прыскает, поняв, о ком идёт речь; перехватывает чужую руку и сам зажигает Мальборо Намджуна, — Ты весь дрожишь.
Ким глубоко затягивается, разливая по венам поддельное тепло никотина в надежде хотя бы этой почти одинокой ночью побыть спокойным, но вновь с треском разрушается, вспоминая улыбку, исчезнувшую из его жизни так же стремительно, как дым, покидающий лёгкие.
— Спасибо. Это был… Мёд. Тёплый и приторно-сладкий. Вязкий, липкий, и до отвращения противоречивый.
Мин так и стоит, смотря в кофейные глаза Джуна, держа в руке зажигалку и в сердце — великую обиду. Потому что Джин не смог уберечь своей великолепной ложью от горечи реальности, в которой любовь — лишь одна из многочисленных и проверенных пыток; потому что Нам до сих пор под влиянием своего приторно-сладкого, а Юнги — под красным полусладким; потому что Мин Юнги неожиданно влюблён, а Намджун — ожидаемо не в него.
Тишина губкой впитывает дым и тяжёлые вздохи, уносясь куда-то вдаль сквозь открытое окно, но через мгновение расцветая внутри черепной коробки новым ярким бутоном. Давит изнутри, заполняя собой каждую извилину головного мозга, пока не исчезает вместе с потушенной сигаретой в мраморной пепельнице.
— Я найду его.
И в голосе столько уверенности впервые за последние неизвестно-сколько-месяцев, что Юнги
верит. Резко опускает руку, позволяя больно удариться железу в ладони о собственное бедро, и молча поджимает сухие губы в тонкую полоску.
Парень влюблён, но не настолько, чтобы остановить.
— Я напишу Хосоку. Он пробьёт его местоположение по телефону. — Юн тяжело выдыхает это куда-то в пол, но Ким всё слышит.
И вдруг Намджун добивает.
Улыбается тоже впервые за неизвестно-сколько-месяцев, и ожидаемо — эта улыбка предназначена не для стоящего напротив парня.
***
Джун нервно теребит края своей длинной серой футболки и скоро начинает задыхаться: осознание того, что он был одновременно настолько далеко и так близко столь долгое время змеями расползается по телу, перекрывая кислород медленно и мучительно. Стюардесса в выглаженной униформе подходит к нему с натянутой улыбкой на безупречно-кукольном лице, смотрит такими же стеклянными кукольными глазами и вежливо интересуется, принести ли парню воды. Джун смотрит с толикой гнева на это лицемерие, но в ответ всё же наигранно улыбается и мягко отказывается, потирая дрожащей ладонью мокрую от испарины шею.
Юнги сидит в соседнем от него кресле и неотрывно смотрит на мигающую над головой табличку «пристегните ремни безопасности», сдерживаясь от таких же болезненных наблюдений за мучениями
всего лишь друга; но вопреки всему, он и без кратких встреч глазами
видит. Даже кожей чувствует, как тот дрожит и злится в первую очередь на себя, потому что раньше не смог, побоялся попытаться либо вернуть своё, либо разбить лицо уже не своему.
— Курить охота. — выдаёт сквозь стиснутые зубы Ким, откидываясь на спинку вовсе не мягкого кресла и прикрывая глаза, пушистыми ресницами касаясь нижнего века; будь на то воля Юнги, парень до отвращения смазливо чмокнул бы эти веки и ресницы, но в ответ он лишь выдаёт сдавленное «Ага», тяжело сглатывая вязкую слюну.
Намджун не боится высоты или самолётов, свободно владеет английским и чуть меньше — японским, но это никак не мешает ему пересечь одно море и сотни километров для встречи, которой Джун, к сожалению, и пытался избежать эти чёртовы полгода. Потому что Сокджин раньше был чист, любим и близок душе, а однажды просто сбежал, оставив на холодильнике в их общей квартире только записку с примитивным до ужаса «прости меня» на розовом стикере и в опустевшем коридоре лишь свои тапочки персикового цвета. Ким почему-то слишком мутно, но помнит, как Джин до этого признался, что трахался со своим одногруппником дольше, чем следовало бы, и потом, через какие-то несколько часов, — уже не было ничего. Точнее, для них вдвоём всё закончилось, а для Намджуна одного началась новая, казалось бы, простая и такая же примитивная, как два слова на старом холодильнике, жизнь. С сигаретами, без
наркотика сна по ночам и безумием, оседающим толстым грязным слоем на помутневшее сознание и мрачную душу.
— Что ты планируешь сделать, когда мы прилетим? — Юнги наконец смотрит в приоткрытые глаза парня на сидении слева и отчего-то хмурится сильнее обычного, сжимая кулаки и сверкая молниями сквозь линзы. Ким в ответ усмехается и через несколько минут наконец проваливается в обманчивое царство Морфея, не удосужившись ответить другу. Сейчас не до этого. Опять.
Самолёт взлетает лишь через час с опозданием на сорок минут, и Мин уже чувствует, как всё идёт не по задуманному заранее плану, а чувства его обманывают реже, чем он кого-либо.
Намджун похрапывает, буквально пуская слюни на свою футболку, и Юнги смотрит на влажную дорожку от губ до подбородка как-то излишне обречённо и гораздо дольше, чем было бы нормально для друзей, — его это, честно говоря, не волнует. Более того, если бы парня прямо сейчас спросили, кто ему Намджун, Юнги ответил бы честно и не без лишней романтики.
Но никто не спрашивает, а значит такую правильную ложь, как дружба, можно ещё ненадолго затянуть.
Сон наваливается на хрупкое тело с сильной душой так же неожиданно, как и по́зднее осознание совершенно глупой вещи.
Намджун.
Всё ещё.
Любит.
И Юнги закрывает глаза сразу, как только чувствует разливающийся по телу колючий и отвратный холод вперемешку со стаями мурашек; думает, что если не скажет сегодня, то не сможет уже никогда, и отчаянно пытается игнорировать капли горячих слёз, разбивающиеся о собственные бледные руки.
Через несколько часов ребята уже выходят из японского аэропорта — голодные, уставшие и немного взволнованные будущими изменениями в обоих жизнях. Их главное отличие лишь в том, что одного мысли о предстоящих переменах бросают в дрожь, а второй абсолютно готов к самому ужасному исходу: В любом случае Юнги перетерпит и забудет как-нибудь
наверноебытьможет, а Намджун однозначно может либо сломаться окончательно, либо расцвести вновь, как душистые нежные бутоны сакуры в самом начале весны. Но пока что вместо сакуры — холодный ветер и мелкий дождь, а вместо весны — чёртова середина лета.
— Чего такие грустные? — мелодичный громкий голос неожиданно раздаётся откуда-то из-за спины, и Джун даже не оборачивается, чувствуя на себе пронзительные взгляды двух пар тёмных глаз. Он лишь усмехается и вглядывается в небо, затянутое плотной тканью, сшитой из туч.
Юнги почему-то не сразу понимает, что происходит в его жизни на данный момент, потому что оборачивается на смех, предвещающий большую беду, и видит перед собой весёлого старого друга, который должен быть в Сеуле и присылать всю информацию про своего старшего брата по почте, но какого-то чёрта стоит здесь — прямо перед уставшими парнями.
Костяшки на руках белеют от того, с какой силой Мин сжимает кулаки, и челюсть напряжена даже больше, чем атмосфера между тремя заблудшими в пространстве и времени душами.
Всё опять идёт не по плану.
— Хосок, ты сука. — Намджун достаёт из кармана штанов пачку сигарет и любимую зажигалку, по-доброму усмехаясь и прикуривая, — В Корее, говоришь, зависаешь, а сам наверняка с Джином недавно завтракал.
— Ага. — соглашается Чон и приближается к Киму мимо Юнги, который вот-вот испепелит его взглядом, — Ты скоро с ним и обедать, и ужинать будешь, а мне что останется? Не будь таким эгоистом, Намджунни.
— Ты так уверен в этом?
Хо выхватывает из пальцев друга сигарету и глубоко затягивается, заполняя лёгкие ядовитым дымом и эйфорией.
— Не уверен, а
знаю.
Мин резко разжимает кулаки и полностью замирает, притаив дыхание. Так и не вспыхнувшая надежда в груди умирает стремительнее, чем ожидал Юнги; и он, кажется, умирает вместе с ней, пока улыбка Нама мелькает перед глазами, освещая мрачные улицы, а смех Хосока неприятно режет уши.
Но ведь сейчас не до этого. Сейчас нужно поесть и отдохнуть, а потом отдать свой рассудок на растерзание всё такой же отвратительной реальности, где, всё-таки,
Намджун.
Всё ещё.
Любит.
***
— Нам нужно поговорить. — Юнги смотрит на друга сверху вниз, облокачиваясь бедром о высокую прикроватную тумбочку и не скрывая проскользнувшую во взгляде тоску, — Серьёзно поговорить.
Намджун со вздохом отрывается от разглядывания обыкновенных, совсем не интересных видов за окном, и переводит свой взор прямо на глаза-полумесяцы друга. Если Мин говорит «Серьёзно», значит обсудить предстоит что-то действительно важное и, возможно, болезненное. По крайней мере для одной стороны. В этом случае — неизвестно, для кого именно.
— Валяй.
Юнги опускает голову, скрывая глаза за чёлкой, и тяжело вздыхает, опустошая нездоровые лёгкие и такую же голову. Тело пробирает краткая дрожь, а все слова на секунду — не более, — улетучиваются из головы, как только Джун встаёт со своего места и подходит к Юну ближе, скрещивая покрытые синяками и шрамами руки на широкой груди.
«Сейчас не до этого» уже не поможет.
Вдох-выдох.
— Ты ебучий долбаёб.
Бегал за своим Джином, пока я любил тебя всё это время. И, блядь, я был счастлив видеть, как сильно ты любишь его, да. Не потому что я мазохист, а потому что ты расцветал с этим придурком. — На одном дыхании выдаёт парень, повышая голос из-за раскрытых эмоций, ранее бережно хранящихся под закрытой крышкой чёрного гроба, у которого даже название — «Сокджин», — Можешь въебать мне или забрать годовые запасы сигарет, если хочешь.
В какой-то поразительно удачный момент в воздухе зависает молчание, которое словно физическое тело давит на грудь тяжёлыми цепями.
Будто бы решив это на ментальном уровне, парни подкармливают тишину лишь тяжёлым дыханием, когда неожиданно, но продолжают игру в откровения.
-…Я знаю.
— Ты… Что?
В сознании вдруг эхом отдаётся спокойный голос друга и два абсолютно обыденных в любой другой ситуации слова, но горячая кровь всё же стучит где-то в висках не самого хладнокровного парня с бешеной скоростью; потому что Мин Юнги влюблён теперь вполне ожидаемо, а Ким Намджун всё так же стоит, не отталкивая и — вопреки, — не приближаясь.
Один. Два. Три.
На размышления вполне эгоистичной идеи уходит ровно три секунды перед тем, как Юнги севшим голосом уверенно говорит:
— Тогда трахни меня. Чтобы я не жалел потом.
И тишина вновь повисает в воздухе, тяжёлым звоном мыслей, заполняющих голову гораздо выше отметки «этого хватит для безумия» разрывая ушные перепонки и оседая на груди своей сладкой неправильностью.
Уходит ровно три чёртовых секунды перед тем, как Намджун
соглашается; и, наверное, Юнги было бы легче услышать от него совершенно другой ответ, но руки уже обвивают чужую шею и губы накрывают чужие ключицы.
Безвкусица с изюминкой — примерно так можно описать то, что испытывают оба; потому что секс с другом — необычно, но вполне правильно, а секс с лучшим другом, который с какого-то известного лишь двоим из миллиардов людей языка переводится как «Прости, что я не могу ответить на твои чувства, потому что люблю другого» или «Давай переспим и забудем» — отвратительно и интересно.
Джун подхватывает Мина под бёдра и грубо прижимает к стене, сцеловывая немые признания с сухих губ, чтобы никогда более не слышать этих слов от того, кто не должен любить Кима. Только не его.
Языки переплетаются в животном танце, пока тонкие бледные пальцы Юна скользят под ворот той же серой футболки, что хранит ароматы родного и далёкого, противоречивого, но воспитавшего дух Сеула.
Впопыхах оба скидывают верхнюю одежду, стараясь как можно меньше отрываться друг от друга, лишь бы сполна насытиться единственной — и к сожалению одного последней, — ночью, бедную на сожаления и нежности.
Джун слизывает капельки пота с груди, скользящие по тонкой коже, и мягким языком задевает твёрдые багровые горошины сосков, заставляя друга блаженно застонать и откинуть голову, ударяясь затылком об обшарпанную стену мотеля.
Парень обводит тёплыми пальцами контуры хрупкого тела, абсолютно не боясь, что оно может рассыпаться прямо в его ладонях; покрывает влажными поцелуями и лёгкими укусами шею, наконец отрываясь от тающего в крепких руках Юнги, грубо скидывая его на холодные простыни двуспальной кровати и принимаясь расстегивать свои джинсы. Мин тоже стаскивает с себя брюки с нижним бельём и тянется за новой порцией обжигающих поцелуев.
Когда Джун вдруг отрывается от друга, отходит от него на метр и в тумбочке у кровати начинает что-то с шумом искать, Юнги почему-то чувствует поглощающую мутный разум, разъедающую пустое сердце уверенность в своей испорченности.
— Без презервативов. — констатирует парень и добавляет шёпотом: — Просто представь, что я — это Джин, и позволь один раз почувствовать тебя полностью.
Быть оттраханным без смазки или защиты — довольно страшно. Быть оттраханным буквально любимым другом без смазки или защиты — терпимо.
Ким горько усмехается, пряча лицо в ладонях, и пытается скрыть подступающие слёзы от отвращения — в первую очередь, — к себе.
Потому что он пользуется своим самым близким
и влюблённым человеком, как дешёвой шлюхой, не может извиниться и собирается трахнуть, заставить забыть,
сломать; но даже в этот момент слышит, чувствует, как родное имя перекатывается на чужом языке медовым леденцом с привкусом мяты.
— Я собираюсь растянуть тебя, мне нужна смазка. — совершенно честно и без яда в голосе отвечает Нам, вновь поворачиваясь к Юнги. — Но если ты настаиваешь…
В ответ Мин лишь поджимает покрасневшие губы и кивает дважды, устремляя вновь полный тоски взгляд куда-то в уголки чужих глаз, которые именно сейчас, во время ебучего прощания с мерзкими чувствами, похожими на передозировку, кажутся гораздо глубже и слаще, чем обычно. Чем было раньше.
Намджун слегка подталкивает Юна на кровать, раздвигая худощавые ноги и пристраиваясь между них; подготавливает морально, поглаживая бледные бёдра, и чуть приподнимает парня за поясницу, подкладывая под неё ком из одежды. Он дрожащим голосом шепчет «Прости меня» и «Ты найдёшь кого-нибудь лучше» перед тем, как медленно отдать себя на растерзание похоти и узкого до слабых огоньков перед глазами друга.
Мгновение — и злобное шипение разносится по старому номеру мотеля, за стенами которого никто и никогда не должен узнать, что происходит в маленькой комнате и двух полупустых головах. Великая тайна, скреплённая слезами на щеках одного и дрожью в руках второго, когда тот начинает медленно двигаться, разрывая Юнги изнутри буквально и не только.
В голову бьёт недостаток секса и желание заглушить хоть чем-то ненависть к самому себе, когда Джун набирает обороты, создавая плавные волны телом и втрахивая Мина в грязный матрац.
Парень невероятно красив с расслабленными мышцами лица и напряжёнными руками — старший отмечает это несмотря на саднящую боль в заднице и разодранном сердце; он также трахает, курит и даже просто дышит достаточно красиво для того, чтобы кто угодно смог кончить с тяжелейшими стонами, не касаясь самого себя; но он не целует, по минимуму ласкает и даже не смотрит в глаза.
Когда воздух наконец полностью заполняется грязными стонами и горячим дыханием, Намджун кончает. Вздрагивает от бурного оргазма и через несколько секунд выходит из уже давно расслабленного друга с белёсыми полосами на впалом животе.
— Прости. — всё, что может выжать из себя Ким, абсолютно потеряв способность хорошо ориентироваться в любом пространстве, включая собственные мысли, пока устало плетётся в душ.
Юн раскидывает руки на кровати и улыбается лишь уголками губ.
Чувство, будто бы он действительно самая дешёвая проститутка из всех, которые были в жизни Нама, заполняет собой всё тело, охватывая разбитое окончательно сердце и почти такие же лёгкие. Вина стальными оковами повисает на горле, пока вода в соседней комнате не включается: вина за разрушенную одной ночью дружбу и за бремя, закинутое на спину и без того уставшего от тяжёлой ноши обиды Джуна.
Щёки обжигает что-то безумно знакомое и уже природнившееся за короткое время, и это не случайно украденные поцелуи и не улыбка сквозь них во все зубы.
Намджун выходит из душа уже одетый только тогда, когда Юнги полностью кутается в тонкое одеяло, пряча грязное нагое тело и пытается — такую же душу, и сворачивается в дрожащий клубок; парень у входной двери поджимает губы и забирается всё ещё дрожащими руками во влажные волосы, упираясь спиной о стену и тяжело вздыхая.
— Прости меня, Юнги.
И вдруг дверь слишком громко хлопает, заполняя уши своими неприятными скрипами и быстрыми шагами за пределами этого проклятого номера, где всё началось и до абсурда для каждой истории любви быстро кончилось.
Парень собирает последние крупицы разума и остатки порочной души и медленно направляется в душ по следам Джуна.
Мин чувствует вину, боль в теле и почему-то — не на какое-то жалкое мгновение, — самую настоящую обиду.
Но ведь никто не виноват, что он — не приторный и медовый Сокджин, а
Намджун.
Всё ещё.
Любит.
И, увы,
не Юна.
***
Вызванное совсем недавно такси подъезжает на удивление быстро — третья по счёту сигарета только начинает тлеть в тонких пальцах, густым дымом оседая на глотке, и Намджун абсолютно разочарованный даже в такой мелочи подходит к новенькой Хонде, слишком резко открывая дверь и садясь на заднее сидение. Мужчина за рулём лишь глупо пялится куда-то в пустоту — даже когда спрашивает адрес, — и Ким привычно вместо ответа протягивает телефон с какой-то неизвестной парню улицей в сообщении от Хосока, проигнорировав чужое «доберёмся примерно за двадцать минут».
Когда машина трогается с места, в ушах начинает звенеть хриплый голос лучшего друга, требующий прекратить заниматься самобичеванием и действовать напролом, чтобы
забрать своё; и почему-то даже сейчас — испытывая вину и беспомощность в её искуплении, — Нам уголками губ усмехается и шёпотом говорит «спасибо», наплевав на то, насколько странно он выглядит; потому что парень уверен процентов на пятнадцать из ста, что Юнги его простит. Жаль, что сам себя простить он не сможет долго.
За окном с каждой новой каплей крупного дождя дневной свет испаряется, словно уверенность в возможности вернуть себе своего приторно-сладкого этим холодным вечером, а в голове мысли смешиваются в непонятный взрывоопасный коктейль.
Джину предстоит многое рассказать Намджуну — и наоборот
теперь тоже, — но это, к сожалению, лишь в лучшем случае.
Наму от этих мыслей становится немного боязно, потому что за последние двадцать с лишним лет он изучил себя гораздо лучше, чем Сокджина за последние пять, и знает наверняка: удача крайне редко и с явным отвращением приглашает парня в свои объятия, ускользая сразу же после своего снисходительного жеста к другим более «правильным» людям.
Машина действительно приезжает ровно за двадцать минут — и не то чтобы Намджун считал, просто так вышло. И то, что он заходит в какое-то просторное и ослепительно-светлое заведение с милыми девушками-официантками, которые улыбаются слишком искренне для такого грязного мира — просто так вышло; без какой-либо
отговорки случайности его руки́ лишь неожиданно касаются холодными подушечками пальцев, которые не греют, как раньше, но и не обжигают, а перед глазами всё вдруг плывёт, кроме мягких губ и очаровательных, раньше казавшихся лживыми глаз.
— Привет, — Сокджин шепчет на японском и смущённо улыбается, не пытаясь скрыть вину за то, что произошло полгода назад; сплетает пальцы с застывшим на мгновение Намджуном, пользуясь удачной возможностью сблизиться хотя бы физически, — Хочешь кофе?
И Джуну так и хочется ответить что-то вроде «Хочу тебя» или «Хочу въебать тебе», но вместо какого-либо ответа он дёргает руку вместе с несколько худощавым телом бывшего на себя, наконец обнимая того за крепкую талию и невесомо касаясь дрожащих губ своими. Люди вокруг что-то щебечут на японском, а официантки громко хлопают, не позволяя парням роскошь вроде тихого разговора о прошлом и, возможно, прощении. Хотя сейчас Джун совсем не уверен, кто кого должен простить.
Если сейчас они не смогут вернуть остатки прежнего тепла друг другу, то, Нам уверен, он не протянет вновь слишком долго без своего приторно-сладкого.
Парни так и стоят около входа в заведение, обнимаясь, когда под чужие возгласы начинают разговор на родном языке
о том дне, не беспокоясь за косые взгляды.
— Перед тем, как ты спросишь… — Джин глубоко вздыхает, и Нам взглядом застывает на его губах, — Прости меня. Прости, что солгал и уехал, не рассказав ничего. Прости, что заставил лететь сюда. Прости, Джунни. Прости, что я такой слабый и…
Намджун так и хочет спросить «влюблённый?», хочет понять, чего ожидать от будущего разговора и, в первую очередь, Сокджина, но в глотке стоит болезненный смешок и желание закурить; новые подробности расставания режут по незажившим шрамам с силой, подвластной одному лишь человеку на этой планете.
И, увы,
это не Намджун.
— Солгал? — прерывает мысли замолчавшего парня Нам.
Сокджин вновь вздыхает, будто по крупицам собирая все разрушенные под гнётом обстоятельств воспоминания. Он бы и сам закурил от волнения, но к своему великому сожалению не курит, зато сцеловать с губ напротив противный вкус Мальборо хочется ужасно; но пока собственные руки дрожат, а мысли лишь с небольшим успехом распутываются из огромного чёрного клубка ядовитых и горьких, словно табачный дым, сожалений, ничего из желанного не представляется возможным для исполнения.
— Я прилетел сюда, потому что моей бабушке нужна была помощь, — Джин вдруг совсем затихает, опуская взгляд куда-то в грудь парня напротив, — она серьёзно заболела и не могла встать на ноги около двух месяцев. Ты тогда только начал работу над первым официальным треком, и я решил, что не хочу рушить твои мечты, потому что ты обязательно прилетел бы следом, забив на всё. Я хотел, чтобы тебе было легче, поэтому обрубил все связи… Пытался. Но в итоге эти полгода… Я… Я даже пытался завести новые отношения, но у других не было ничего схожего с тобой, — огромный ком подкатывает к горлу, мешая говорить внятно, и Сокджин пытается отпустить его вместе со слезами, разбивающимися о чужие руки, — Когда мы встречались, я не изменял тебе, но можно ли считать секс после расставания изменой?.. Я до сих пор жалею о том, что сделал это, но надеюсь, что. Что ты простишь меня однажды. Потому что, Ким Намджун, я люблю тебя. Люблю.
За последние полгода Намджун чувствовал тепло лишь от сигарет и отголосков грёз, заброшенных в дальний угол поблёкшего, словно фонари на рассвете, сердца; но, кажется, люди гораздо теплее — по крайней мере
один человек; и даже если во всей Вселенной лишь он предназначен греть холодные пальцы и душу парня, то всё в порядке.
Потому что теперь — он уверен на девяносто пять процентов из ста, — это тепло он будет получать каждое утро, день и вечер.
— Глупый. — Нам усмехается, чувствуя, как влажные щёки обжигает чужое дыхание, притягивает дрожащее тело ближе к себе и кладёт подбородок на голову Джину, чтобы он не видел минутную слабость парня, крепче обнимая его за талию, — Ты не смог бы разрушить мои мечты.
— Почему? — Сокджин льнёт ближе, словно изголодавшийся по ласке кот, и прижимается влажной щекой к футболке Джуна, оставляя на ней влажные разводы. Люди вокруг вновь начинают что-то весело выкрикивать, поздравляя парочку, но парням плевать — они слышат лишь сердцебиение друг друга, и этого достаточно, чтобы продолжить идти по жизни дальше…
— Потому что
ты был, есть и будешь моей главной мечтой.
…И уже вдвоём.
***
Юнги откровенно ненавидит весь этот мир и даже не скрывается — сжимает в челюсти сигарету, когда видит проходящую мимо компанию друзей, держащихся за ручки, и хочет плюнуть каждому из них в лицо.
Слишком херово.
Поясница болит так, словно час назад он не трахался, а таскал что-то крайне тяжёлое на спине; и похоже это что-то на бремя.
Он ненавидит Намджуна, который любит не его; Хосока, который зачем-то прислал ему адрес на телефон и сказал ждать его в этом ебучем парке; самого себя, который словно истеричка, но поделать ничего не может.
Мин знает, что обязательно простит лучшего друга, будет поддерживать его отношения и навсегда останется с клеймом «дешёвая шлюха», которое не стереть и даже не замазать чем-нибудь, но сейчас позволяет себе сильно пнуть ногой жестяную банку, валяющуюся на мокрой земле, выпуская пар и вновь хватаясь за поясницу.
— Ты долго будешь хренью страдать? — Голос Чона знакомо раздаётся из-за спины, и Юнги останавливается на месте, выпуская едкий дым из убитых лёгких.
— Допиздишься. — Коротко констатирует Мин и поворачивается к другу, — Что ты хотел?
Хосок широко улыбается, подходя всё ближе и уворачиваясь от объятий мрака; и, чёрт бы его побрал, эта улыбка выглядит до мурашек неискренне.
Зная Хо, можно предположить, что…
— Я знаю, что ты любил Намджуна, не язви. — и улыбка сползает с лица, скрываясь за проницательным взглядом.
Сигарета падает на землю.
Чёрт.
И без того почти исчезнувший мирок Юнги начинает разрушаться в три раза быстрее, когда Чон стоит почти вплотную и кладёт ладонь на плечо. Внутри настолько пусто, что хочется скинуть костлявую руку, но — вопреки всему, — Юн лишь прижимается лбом к чужой ключице, выпуская крик о помощи наружу — в виде горячих слёз. Друг руками обхватывает дрожащее тело напротив и поглаживает загривок медленными движениями, тягучими, словно
мёд.
— Ты не должен винить себя в том, что полюбил его. Ты не должен винить никого в том, что происходит,
хён. Со временем обида пройдёт, но попробуй найти альтернативу Намджуну. — спокойно шепчет Хо, продолжая гладить чужую голову, и утыкается носом в жёсткие волосы.
Юнги горько усмехается, принимая чужое тепло сполна и потихоньку успокаиваясь в уже менее противных руках.
— И какую же?
Хосок приподнимает голову Мина за подбородок, какую-то жалкую секунду вглядываясь в глубокие глаза-полумесяцы, полные слёз и остатков никотина где-то на дне зрачков, и успевает в них утонуть; прижимается к чужим губам.
Они сухие, но тёплые и послушные.
— Меня, например. — шепчет сквозь поцелуй Чон.
И про себя Юнги обещает подумать; потому что старые чувства погаснут нескоро, а новые ещё даже не дали ростки. Но ведь всему своё время, верно?
