Светотень

— Как только я услышал о ней, сразу понял: это то, что нам нужно! Ошибка. «Увидел», «узнал», «воспользовался закрытым источником» — что угодно. Не «услышал». Ройс аккуратно ведёт записи, но никогда не говорит об изменениях в Процессе вслух. Всуе. — Хм. — Эта дамочка ведь любит компанию, верно? И смотрится эффектно. «Эта дамочка». Ройс делает ещё несколько шагов и, не останавливаясь, снова касается экрана; пальцы легко отбивают спешный, чёткий ритм. <!-- объект тоже верит в миметические особенности процесса, это хорошо, это разбавит статистику. но! говорит о 00-84 как о человеке, настоящем, живом человеке; странно. активно жестикулирует, когда увлекается. или делает вид, что увлёкся? нужно больше информации --!> — Так почему нет? Людям нравятся эффектные вещи, а нам стоит экспериментировать, узнавать, на что способен Процесс. Прямой вопрос проигнорировать не получится. Ройс поднимает на него быстрый взгляд. Вздыхает. Нужно выбрать слова. — Дело в характере. 00-84... импульсивна. Заботлива, внимательна, но импульсивна. Мы не имеем права рисковать. Эшер молчит — наверное, потому, что раздражён. Он отвечает за конфиденциальность информации и вместе с тем, по статистике, вносит самые необдуманные предложения. Нет, не так. <!-- обдуманные, хорошо взвешенные, глупость на границе с решительностью --!> В каком-то смысле Эшер заслуживает глубокого уважения. Этого он в логи не вносит. Воцарившаяся тишина, вероятно, вполне может считаться «напряжённой» — такую в приличном обществе принято нарушать. Именно поэтому Ройс вторит чужой манере и тоже решает рискнуть. — К тому же. — Сменить направление; теперь — к противоположной стене. — Если ты продолжишь настаивать, Грант наверняка будет ревновать к твоей... дамочке. Шансы велики. Спокойная усмешка за спиной целиком оправдывает риск. — Зря он обвинял тебя в отсутствии чувства юмора. Мягкое свечение интерфейса ударяется о стекло и заставляет прищуриться. Сегодня в Брэкет-Тауэрс темно и прохладно. Грант предпочитает держать все источники освещения включёнными, а Сибил любит тепло, но первого часто вызывают на срочные совещания, а вторая наотрез отказывается пропускать эти свои концерты. Собрание срывается не в первый раз, и Ройсу известно: Эшер не имеет ничего против темноты и прохлады. <!-- или делает вид, что не имеет --!> — Могу я прочесть, когда ты закончишь? Вопрос застаёт Ройса врасплох; он чуть хмурится и забывает обернуться. — Прочесть что? — Твои записи обо мне, конечно. Всегда было любопытно знать, что ты думаешь. У тебя есть такие же на остальных? Ройс чувствует, как мышцы лица напрягаются в очевидном изумлении, и знает: если посмотреть назад, можно увидеть, как одна самодовольная ухмылка становится шире. Эшер не замолкает. — Брось. Ты бродишь по комнате с прозрачным голографическим интерфейсом и повторяешь половину моих слов себе под нос. Не смотри так, как будто слышишь об этом впервые. Он решает проигнорировать последнюю просьбу и цепляется взглядом за вид снаружи. Из окна на него моргает ночными огнями Клаудбанк: жёлтыми, серебристыми, голубыми, совершенно спонтанными и бессистемными. Серебристых, например, не было ещё вчера. — Ты же не доверяешь мне, правда? Ройс улыбается — неожиданно для любого, кроме самого себя. — Грант доверяет тебе. Очевидно, я обязан заниматься ровно противоположным. В оконном стекле чужая усмешка медленно становится улыбкой, понимающей и почти умиротворённой. Можно предположить, о чём Эшер думает прямо сейчас. О том, что он — Ройс Брэкет — довольно плохой лжец. О том, что Грант Кендрелл — удивительный человек, собравший вокруг себя таких же удивительных людей. О том, что они — четверо этих людей — пребывают в очень своеобразной, но совершенно уникальной гармонии: вроде четырёх идеально симметричных башен на игольном ушке. О башнях, впрочем, думает уже сам Ройс. О башнях — и о том, что этой улыбкой Эшер точно заработал себе не один кредит доверия. В том числе — прямо сейчас. — Возьми. Огни Клаудбанка светят сквозь отражение, превращая его в мутное пятно. Ройс не видит собеседника и не сразу понимает, о чём идёт речь. Приходится обернуться — и тут же поморщиться. Эшер внимательно глядит на него с края стола. Он всегда делает так — садится куда угодно, только не на положенное место. Взамен Ройс всегда закатывает глаза или хмурит брови. На этот раз есть, однако, и кое-что ещё. Он долго смотрит на сигарету, сжатую в чужих пальцах. — Возьми. У тебя дрожат руки — значит, ты снова работал без перерыва на сон, а инъекции уже не помогают. Это действует немного иначе, так что — попробуй. Ройс пробует. Не спрашивая, где Эшер раздобыл такую редкость, откуда он знает про инъекции и как ему удаётся замечать всё на свете, видеть и понимать. Ройс вообще не задаёт вопросов. Вместо этого он тоже присаживается на край стола и курит — медленно, очень медленно, сбиваясь на глухой кашель и всё равно затягиваясь с упрямой неторопливостью. А когда серый дым, вплывающий в холодный воздух Брэкет-Тауэрс, скрывает за собой беспорядочные огни Клаудбанка, Ройс говорит: — Спасибо. В ответ Эшер прикуривает от его сигареты. Приглушённый свет снаружи совсем не слепит глаза.