Древний мир

Солнце безжалостно обрушивается на землю, выжигая всё в тонкую пыль. Воздух дрожит зыбким маревом, слоится. Ветру тоже сложно выжить под этим палящим гнётом, он еле ощутимо ползёт, оставляя отзвук соленого привкуса моря. Хочется думать, что с Олимпа видно и эту пустыню, и боги не оставят нас своей милостью. Равно как не оставляет ею меня повелитель. Сейчас странное время. Раб стоит дешевле халка[1] - слишком много побед. И при этом Филота я не продал даже за роскошного жеребца, крытого полосатой шкурой. Где сейчас можно найти не варвара, а знающего толк как в надлежащем обращении, драпировках хитона или гиматия[2]. Способного испечь господину хлеб, выхолить коня после жаркого боя. Да хоть умеющего ухаживать за домом? И ты, читатель, не знаешь? Вот потому и не продал. Эти варвары настолько дикие, что даже в качестве сторожевых собак не пригодны. Не знают даже когда пора подавать господину, то есть мне, запасное копье на охоте. Только и остается, что использовать как рабочую скотину. Ну или для развлечений. О, где моя вежливость? Видимо, ее иссушила жажда. Я отпил золотого вина из меха, поданного Филотой. Вольноотпущенник ласкает верного Лакши. Вот уж кто заслужил любые почести. Уже и не вспомню, сколько раз мы с ним шли в бой. Мы с ним вообще похожи - сильные, закаленные в боях воины. Оба рыжие, с траченой врагами шкурой, разве что у Лакши глаза почти чёрные, а у меня синие. Черный, как сволочь, раб скоблит добытую шкуру. Если не испоганит, чего вполне можно ожидать от варвара, отдам Лакши. Клянусь Аресом, он заслужил! Небольшой олень цвета пыли мне на ужин, да полосатая тварь Лакши на попону - вот и вся добыча за день. Обратно я решил идти пешком - Лакши после долгого галопа еле заметно прихрамывал. Учитывая, что нам предстоит долгий путь в могущественный магией и с почти равными олимпийцам богами Египет, я хотел дать ему отдых, не напрягая более необходимого. Несмотря на отдых в самую жару, дорога до Тира была долгой. Варварский дворец блестит так, что солнце кажется полуденно жестоким. Вызолоченная игрушка, пустая и бесполезная, как и сами финикийцы, только и способные портить воздух. Подумать только, ведь это единственный город, который нам сопротивлялся. Остальные лишь послушно отворяли ворота, вынося всё более щедрые дары. Омовение, в который раз потрясающее своей убогостью. Дворец, который я занимал, как иларх[3] фессалийцев, раньше принадлежал какому-то варварскому придворному. Лучших из его дочерей и наложниц я раздарил друзьям. Впрочем, ответные дары были равноценны. Богатства добычи. Зная, что я не ищу себе Патрокла[4], друзья не изощрялись с рабами в попытках найти равного мне по происхождению и образованности. Кони, мечи, доспехи, драгоценности - то, что не утрачивает цену. И, возвращаясь к варварству. Несмотря на сверкающее нагромождение роскоши, лохань для омовений была той, что шла с обозом из самой Лариссы. И здесь - лишь сияющие трудолюбием рабов тазы. Варвары блеск уважают превыше воинской доблести, мудрости, красоты или риторики. Никаких лаконик[5], гимнасий[6], даже нет стригелей[7], ароматных масел и прочего необходимого культурному человеку. Решено, на пир завтра. Сегодня я хочу отдыхать от опьяняющего боя, вседозволенности победителя. Прихрамывающий, подобно Гефесту, плод любви моего отца и черной нубийки, сияя, продемонстрировал мне, как искусно он выправил вмятину панциря, приделал утраченные кожаные полосы юбки и раздобыл пурпурную краску для перьев на шлеме. Несмотря на низкое происхождение, он был искусен, как сам Гефест. Впрочем, столь же черен. А хромал он с тех пор, как телом давал показания на суде[8]. Филот помог мне очиститься от пыли, позаботился о подобающей перемене блюд, окружая почти домашней заботой. Раздобыл трёх почти пристойных гетер, украсивших вечер музыкой и танцами. В покоях замерли приведенные на выбор рабы - симпатичный молчаливый юноша, курчавый, что выдавало в нем нубийскую кровь, почти мальчик и прелестная девушка. Можно было быть уверенным, что все они подготовлены и нетронуты. Чисты, насколько это возможно с рабами. Девушка, кажется, в моем обозе уже несколько месяцев и слишком боится. Я оставил более красивого невольника. - Раздевайся. Я хотел убедится, что мой выбор правильный, и под грубой хламидой скрывается пропорциональное, сильное тело. Раб замялся, являя почти пристойную стыдливость. Послушно расстегнул простенькую фибулу, являя молодое тело. Юноша явно не слишком утруждал себя гимнастикой - слишком гладко-округлый. Эти варвары совершенно не желают трудиться! Ленные, как и все рабы. А меня ввели в заблуждение руки и тусклый свет. Удар в затылок, не желая возиться с сопротивлением, опрокинули вскрик и раба на пол. Он инстинктивно съежился от жара пламени, смея вновь противостоять моей воле. Я слишком устал, чтобы принуждать к покорности. Масло шелковисто льется из светильника, перевитое зарождающимся пламенем. И стало куда больше света, когда оно вспыхнуло. Раб ожил, извиваясь на гладких плитах пола, пытаясь стряхнуть полыхающее чадом масло. Наполняя комнату удушливым чадом горящей плоти и протяжными криками. Пришлось несколько раз пнуть его, когда это ничтожество попыталось испоганить мою кровать в жалких трепыханиях за свою жизнь. Да одни шкуры стоят во много раз дороже, чем так разочаровавшая меня скотина. Противно поганить о него меч. Пусть подыхает в собственной грязи. Хоть и пришлось крикнуть Филота, чтобы убрал стонущее обожженное мясо и нечистоты. - Выкинь, он ничего не стоит, - нечего еду переводить на уродливое ничтожество. Поклон, молчаливая суета. Рабыня из Фив вносит новый, заправленный светильник. Склоняется к ногам, пытаясь угодить. Ласкаясь, льнёт к ногам. Робко тянется развязать ремешки, целует колени. Красивая, пытающаяся выиграть себе кусок хлеба лаской. Пожалуй, что сойдёт для удовлетворения похоти. Разрешающий кивок и она чуть привстает на коленях, просяще поднимает глаза. Её руки скользят вверх по бёдрам. Нежные, выдающие что она находит возможность их беречь от труда. Впрочем, сейчас это приятно. Её голова скрывается под подолом хитона. Мягко ласкающие прикосновения губ, следом за руками касаются бедер, фаллоса. Оглаживают плоть, вбирают с неумелой старательностью. Послушно отстраняется, поднимаясь на ноги. Прогибается в пояснице, задирая неподшитый край хитона, упирается руками в пол. Тихо стонет, принимая меня. Дёргается раздражающе не в такт, под конец пачкая влагой и кровью дорогую ткань моих одежд. Пинок в подставленную задницу, роняя девку на пол. Стаскиваю одежду, швыряя в нее комом. - Если не отстирается, шкуру спущу. Пошла вон!