Цветок небесного края

Канда навсегда запомнил тот день, когда увидел эти белые цветы впервые. Это было его первое задание. Искатель, сопровождавший его, погиб в первые минуты боя под шквальным огнём акум; когда Канда глянул в его сторону, то увидел лишь чёрный пепел, осыпающийся на землю. Искатель был, кажется, совсем юнец — хотя, конечно, по сравнению с Кандой казался уже взрослым; наивный дурак, веривший, что может кого-то защитить, только потому, что несколько раз подряд возвращался в Орден целым и невредимым. Канда ощутил тогда что-то похожее на сожаление, но зависти в нём было намного больше. Этого парня можно было назвать счастливчиком, ведь для него всё закончилось быстро; когда и как всё закончится для Канды, и сколько для этого ему придется пережить смертей — непонятно. Об этом лучше было даже не думать; да и вообще, думать о чем-то столь отвлечённом, когда ощетинившиеся пушками уродцы прут со всех сторон — плохая идея. В разгаре боя он не сразу заметил, что в каждом взрыве рассечённого напополам акумы рождается кое-что совершенно неожиданное. Издали оно походило на белые, рассыпающие искристый свет звёзды — но только когда получилось, наконец, уничтожить последнего акуму, Канда смог разглядеть это повнимательнее. Цветок, действительно, лучистый, как многоконечная звезда, медленно опустился в его подставленную ладонь. Он выглядел таким же призрачным, как и лотосы, которые даже сейчас окружали Канду, но в отличие от них не вызывал тревоги, лишь необъяснимую тихую печаль. Кроме того, лотосы не вяли так быстро. Они просто время от времени исчезали, чтобы появиться вновь, иногда — в самом неподходящем месте (в чашке чая, например, или во встрёпанной шевелюре маршала Тидолла); а незнакомый пушистый цветок на глазах у Канды увял и растворился в воздухе, словно его никогда и было. Канда бы выбросил это из головы. К призрачным цветам ему было не привыкать, ну, появляется изредка пара-тройка лишних — тоже мне, событие. Не стоит внимания. Оказалось, не всё так просто. *** Спустя несколько лет Канде пришлось считаться не только с лотосами. Всё это время он с волнением следил, как теряет лепестки лотос в его комнате. По всему выходило, что времени Канде оставалось все меньше — и он был бы только рад, наконец, разделаться с проклятым бессмертием, но невыполненное обещание все так же мёртвым грузом лежало на плечах. Спасительная мысль о смерти коварно превращалась в невыносимую — о позорном побеге от долга, который придавал жизни крупицы смысла. Разве это не было правильно? На очередное задание Канда отправился с тяжёлым сердцем. Оставалось всего два лепестка — значит, единственный пропущенный удар положит конец всему… К дьяволу. Только растеряй покой - и ты тупая мишень. Канда сплюнул сгусток крови, в отблесках пожара показавшейся ему совсем чёрной. Никак не верилось в дурную правду, что его время уже пришло... Но что делать, если совсем не осталось сил, недобитые акумы уже спешат к нему, привлечённые яростным мерцанием Мугена — и некого позвать на помощь? Хотя если бы и был кто-то рядом, гордость не позволила бы признать, что он слабак, пустое место. Ведь это было не так, мать вашу, нет! Взмах мечом, взрыв — и новый цветок медленно опустился на землю. Канда вгляделся в скучный комок лепестков и тычинок... Много похожей дряни цвета водянистого молока он перевидал, но к этому почему-то потянуло, как тяжело раненного зверя к целебным травам и даже хуже — за мысли, за жилы, за кости. Канда подхватил цветок, потому что видел в багровой мгле его один, и, чувствуя себя полным кретином, поднес его ко рту. Странно, но нежные лепестки щекотали пересохшее горло, как безвкусные тепловатые брызги воды, и Канда попытался проглотить их, как воду, но поперхнулся и еле сдержал кашель. А цветок будто бы прямо в глотке, на пути к желудку отрастил вместо тычинок когти, вцепился, разодрал что успел в избалованном неуязвимостью теле, и… Лето. Жарко, душно, комары звенят над ушами — но стоит сделать хоть одно резкое движение, чтобы отмахнуться или прихлопнуть особо осмелевшего кровососа, как старший братец начинает ехидно цыкать. Всю дорогу издевался, мол, что может поймать девчонка — так надо показать ему, дураку этакому, что рыболов из неё ничуть не хуже! Усидеть на одном месте так трудно… Она считает круги на воде. Ее поплавок неподвижен, утешает только то, что у брата дела обстоят ничуть не лучше. Но у него почему-то получается не обращать внимания ни на комаров, ни на жару, ни на капли пота, стекающие по спине. Может, это потому, что он-то много раз уже рыбачил с отцом и привык ко всему такому? Ну так и она привыкнет! — Иди поспи еще немного, — наконец, снисходительно говорит брат. Эта снисходительность почему-то кажется очень гадкой. — Всё равно ничего не поймаешь. — Вот и поймаю, — сквозь зубы шипит она, и в этот самый момент поплавок — её поплавок! — начинает ходить ходуном. — О! Что я говорила! Она подскакивает и порывисто хватается за удочку, не слушая протестов брата (кажется, он тоже растерял всю свою сдержанность и вопит «ну кто же так подсекает!»). Из воды с плеском вырывается серебристая рыбина (большая! С папину руку толщиной!), срывается с крючка и со шлепком вписывается брату прямо в лицо. — Держи, убегает! — смеется она, и сама же чудом ловит скользкую рыбину уже у самой воды; брат, успевший прийти в себя, подставляет припасённое ведро, и её первая добыча оказывается пойманной окончательно. — Моя сестрёнка отвесила мне леща. Карасём. Позор мне, как мужчине и рыболову, — брат ухмыляется и треплет её по волосам; после всех поддёвок эта скупая похвала кажется самой лучшей наградой. — Ну, тихо, тихо. Ты своими воплями всю рыбу распугала, но давай попробуем поймать ещё что-нибудь, хорошо? …Канда вернулся к реальности резко, словно это его огрели карасём по лицу. Кашель прошёл. Невесть какое чудо. Акумы хороводились вокруг, пёрли как на праздник - добивать. Что ж, им же хуже — теперь Канда чувствовал так же верно, как рукоять Мугена в руке, достаточный запас сил и решимости. Время сдохнуть пришло, но не для него. До конца боя он по загадочному нежеланию больше ни разу не коснулся белых цветов. Когда Канда вернулся в Орден, то первым делом направился в библиотеку — он понятия не имел, что с ним происходит, и это бесило. Он догадывался, что цветок передал ему чьи-то воспоминания — несколько бесконечно счастливых минут, таких, что всё его существо пронизало этим счастьем, не согревая, но больно обжигая, заставляя чувствовать себя мелким воришкой. Воришку, конечно, тоже можно оправдывать дерьмовой жизнью, но от этого он не становится меньшим негодяем. Вот только что, спрашивается, надо было искать в библиотеке? Только чтобы с чего-нибудь начать, Канда снял с полки пухлый ботанический справочник — хотя бы сможет узнать, какие цветы ему являются. Никогда в жизни он не видел похожих; может, их вообще не существовало в реальности? Это было бы совсем печально. Он медленно листал книгу, вглядываясь в иллюстрации, пока, наконец, с замиранием сердца не увидел знакомые тонкие лучики тычинок и изящно выгнутые длинные лепестки… — Не думал, что найду тебя здесь. Канда едва не врезал книгой поперёк рта, из которого исходили слова. С тех пор, как в Ордене появился старик Книжник, притащивший с собой умалишённого ученика, нечего и надеяться на то, что сможешь остаться в библиотеке в одиночестве. Эти двое тут поселились — без всякого преувеличения. — Тебе что, прошлого раза не хватило? — Канда в принципе не был настроен на болтовню (а Лави — так, кажется, этого чёрта одноглазого звали — поговорить любил, даже в ущерб себе), теперь же ему и вовсе хотелось, чтобы его оставили в покое. Конечно, ученик Книжника мог что-то интересное рассказать о той чертовщине, что с ним, Кандой, творится, но для этого придётся выложить всё — и про лотосы тоже… Нет уж, обрыбится. — Хватило ещё как, уж поверь мне, — Лави с достойной восхищения ловкостью увернулся от Мугена и с любопытством заглянул Канде через плечо. — О! Да это же хиганбана, цветок небесного края. А ты знаешь, что он… — Не думал, что книжные черви вроде тебя садоводством увлекаются, — проворчал Канда, но меч всё-таки убрал, больше никак не демонстрируя желания выслушать то, что явно вертелось у Лави на языке. — Так говоришь, будто это что-то плохое, — Лави беспечно улыбнулся. — Но дело не в садоводстве. Панда обожает всякие легенды — и про хиганбану находил одну. Растение, если ты хоть до середины страницы дочитал, хитро устроено — сначала распускаются цветы, и только потом, когда они завянут, появляются листья. Так вот, по легенде у этого цветка было два духа-хранителя. Одному были доверены листья, другому — цветы. Вот ты можешь представить, зачем нужны были сразу двое? Хранители однажды покинули свои посты для того, чтобы встретиться — ну, тут мне сложно их осуждать, я бы тоже хотел поглядеть на их месте, не достался ли в напарники какой-то недотёпа, — и, как в легендах постоянно бывает, они полюбили друг друга с первого взгляда. Но боги их не за тем к цветку приставили, так что наказали влюблённых лодырей разлукой — повелели цветам и листьям больше не расти одновременно… — Очередные глупости про вечную любовь, ясно, — Канда презрительно фыркнул, — хоть бы раз придумали что-то новое. — Ну, глупости или нет — не знаю, — Лави задумался, — но в итоге — раз уж ты так на него смотрел, то, наверное, тебе и это будет интересно узнать — у этого цветка очень печальное значение. Хиганбана — цветок мёртвых, тех, с кем ты уже никогда не увидишься, и значит он «в предвкушении дня, когда снова встретимся». — Постой-ка, — Канда совершенно озадачился от такого поворота, — мёртвые, которые ожидают встречи с живыми, так что ли? — Да, пугает, — оживился Лави, видя, что Канда начал более или менее дружелюбно поддерживать беседу. — Хотя можно понимать и по-другому: живые, которые тоскуют по умершим. Знакомая история, ага? — Да уж, это бы многое объяснило, — пробормотал Канда себе под нос и захлопнул справочник, тут же пожалев об этом — облако пыли поднялось немаленькое. — Ладно, чёрт с тобой, живи пока… — Это понимать как «спасибо за приятную компанию, дорогой Лави»? — все-таки тяга Лави нарываться оказалась воистину неистребимой. Ему повезло, что Канда был слишком занят своими мыслями, чтобы ответить на такое нахальство как следует. Он только и бросил: — Понимай как хочешь, — после чего поспешил уйти в зал для медитаций: там, как показали годы в Ордене, думалось лучше всего. Возможно, потому, что за эти годы все (кроме, пожалуй, Линали) твёрдо усвоили, что пока Канда занимает его — туда лучше не соваться. В уединении, действительно, мысли медленно выстроились в более или менее связную цепочку, пусть и основанную на дурацкой легенде да собственных впечатлениях от увиденного, но казавшуюся вполне разумной. Акума — мертвец, по которому кто-то тосковал настолько болезненно, что решился на сделку с Тысячелетним Графом, и в итоге заплатил за это собственной жизнью. А могут ли акума тосковать? Похоже, могут. То воспоминание, что было заключено в цветке — такое же выражение тоски о счастливом и невозвратном, как и лотосы, что преследуют самого Канду вот уже семь лет. Наверное, такие воспоминания дают людям силы жить дальше — вот только тому Канде, который жил сейчас, просто нечего было помнить о счастье, а то единственное наследство от себя прошлого, что у него нашлось, уже исчерпало себя — осталось только море призрачных лотосов, от которых никуда не скрыться. Кто знает, может, эти "цветы небесного края" — что-то вроде благодарности тому, кто вырвал плененную душу из-под власти Тысячелетнего Графа? Хотя, конечно, больше похоже на особенно садистский способ расплаты за неубиваемый практически организм. А, какая к чёрту разница. Не хотелось бы снова чувствовать то, чего сам лишён, но если иначе никак… Закрывая глаза, Канда видел, как лепестки в его песочных часах неумолимо падают вверх. *** Он погружался в чужие воспоминания раз за разом — друзья, семья, возлюбленные… Возможно, если бы не это, Канда смог бы даже поверить, что счастливых минут в его жизни было не так уж и мало, но раз за разом белые цветы показывали, что значит настоящее счастье, которое ему больно даже присвоить. Мысль о том, что по-настоящему эта память принадлежит мертвецам — словно напоминание о том, что счастье не дает бессмертия — только злила. Он старался, чтобы никто не видел, как он в очередной раз давится лепестками, а затем замирает на мгновение с перекошенным лицом; это было несложно сделать — в пылу сражения всегда получалось отойти от напарника подальше. Забавно даже, что на войне, как в жизни, приходилось делать всё, чтобы не дать с собой сблизиться. Он чувствовал: сближение — дело обоюдное, и не желал больше врастать душой в кого-то так, чтобы потом пришлось вырывать это из себя с мясом. Да и никто этого не заслуживал — почему-то Канде даже в голову не приходило, что на это обречены все живущие, что каждому есть о ком сожалеть. — И как он только догадывается, куда мы его тащим, — он сдувает отросшую чёлку, спадающую на нос, и перехватывает лохматого пса поудобнее. Собака упирается в дощатый пол всеми четырьмя лапами и порыкивает, не пытаясь, однако, кусаться. — Ну, он же не совсем дурак, — пыхтит его друг, подталкивая пса обеими руками. — Извозился в грязи — значит, будет купаться. Да, Джек, будешь, понял? Лучше сейчас, чем вечером, когда отец вернется домой и увидит, как ты тут наследил… Он и так говорит, что держать такую здоровую псину в доме — глупость несусветная… — Много твой отец понимает, — он фыркает, и тут же едва не падает, споткнувшись о невысокий порог ванной комнаты, — я бы сам хотел такую собаку, да только сестра их до смерти боится… — Да? — друг поднимает на него глаза, — мы же вчера все вместе гуляли с Джеком… — Когда я рядом — не боится, — важно поясняет он, — но ведь я не могу быть всегда рядом, так? Поэтому я лучше побуду пока без собаки. — Можешь приходить играть с ним, когда захочешь, — друг широко улыбается, — если ты даже купать его помогаешь — то он твой тоже, ну почти! И он тебя любит, видишь — рычит, но не кусается… Совместными усилиями они все-таки затаскивают пса в объемистое корыто, за что тот немедленно оплёскивает их с ног до головы. — Ума не приложу, почему он боится, — выдыхает друг, присаживаясь на корточки и беря с полки мыло, — каждый раз в воду не затащишь! Интересно, они все такие? — Все или не все, а у нас именно такой, — он смеется, почесывая смирившегося со своей участью Джека за мокрыми ушами. — Ладно, давай скорее его мыть — погляди, он же уши повесил… …наверное, знай Канда, что те, кого ему показывают цветы, еще живы — он бы завидовал им (так странно — ведь раньше у него получалось завидовать, наоборот, только мёртвым). На месте этих пареньков так легко было представить самого себя и Алму… А потом — рисовать в воображении большую дружную семью и простую жизнь обычных людей. Канда догадывался: каждый экзорцист порой думает о чем-то таком, и верит, что когда закончится война — все так и случится. Да что там, тот искатель — удивительно, прошло столько лет, а Канда все еще помнил наивного болтуна, пусть даже имени его тогда так и не узнал — он ведь тоже верил. Канде верить было не во что. Он знал — когда закончится война, его самого тоже не станет — ведь больше не останется белых цветов, способных подарить ему еще немного времени. Да и нужно ли ему будет это время… Он так и не заметил, что в этот раз за ним наблюдали. *** Аллен страшно перепугался, когда увидел, как Канда меняется в лице, зажав рот ладонью. Мечник в тот момент вообще выглядел так, будто вот-вот свалится на землю — и что самое странное, без видимых причин (то есть, конечно, Канду зацепило выстрелом, но на памяти Аллена бывало и намного хуже). Аллен бросился было к напарнику — куда там: пока бежал, напарник успел стать сам собой, так что пришлось резко затормозить и изобразить самое незаинтересованное в его участи лицо. Вроде как просто мимо проходил — с выпрыгивающим через горло от тревоги сердцем. Нет, конечно, был бы на месте Канды кто-то другой — Аллен бы так не поступил. Сразу бы расспросил, в чем дело, благо акум даже на горизонте уже не осталось, и можно было немного расслабиться. Но… Канда есть Канда, в лучшем случае отфыркнется, в худшем — пошлёт куда подальше, еще и ускорение дополнительное придаст. Организм у него, видите ли, такой. Будто бы только из-за этого можно плевать на себя… До невозможности раздражает! Но всё-таки, что с ним такое было?.. В конце концов, беспокойство пересилило, и Аллен крикнул нарочито беззаботно: — Эй, Канда, все в порядке? Здесь всё чисто, что дальше? — Поздравляю, шпендель, ты, наконец, научился не топать, как сотня комуринов, — проворчал Канда, пряча Муген в ножны. Интересно, Аллену показалось, или вправду по лицу напарника пробежала тень? Значит ли это, что у непобедимого Канды дела нехороши, а кретин не хочет, чтобы кто-то заметил? Канда тем временем продолжил: — Вали в деревню, поищи выживших. А я пока попробую выяснить, что здесь так понравилось акумам. — Может, лучше вместе в деревню пойдем? Если выжившие есть… — Аллен сглотнул ком в горле: он сильно сомневался, что хоть кто-то остался, — …они могут рассказать что-нибудь важное, разве нет? — Вот ты и выслушаешь. Големы работают, если что-то узнаешь — свяжешься со мной, — Канда, похоже, окончательно пришел в себя — раздраженный тон и выражение лица в духе «какого дьявола меня окружают такие идиоты?». — Прекрати тормозить, ну? Ты же рвался спасать всех — вот и спасай! Все-таки Канда был прав. Чёрт, почему-то почти во всем, что касается порядка действий на миссии, он всегда бывает прав… Аллен без лишних споров бросился к развалинам, рассудив, что раз уж акум поблизости не видно, то даже если с Кандой не все ладно — пострадать сильнее ему не с чего. Над разрушенной деревней тут и там поднимались струйки сизого дыма. Под ярким солнцем обгоревшие остовы домов выглядели неправильно, словно руинам здесь, в потоках света под голубым небом, было не место. Аллен огляделся; тех, кого не достали акумы, должно быть, убил огонь. Без особой надежды он двинулся по пустынной улице, пытаясь дозваться хоть до кого-то. Вдруг неизвестно откуда, едва не сбив Аллена с ног, пулей вылетел огромный лохматый пёс. Перемазанный сажей, он прихрамывал на переднюю лапу, шерсть его кое-где была опалена. Пёс залился хриплым лаем, а затем ухватил Аллена зубами за полу плаща и потащил за собой. — Ты нашёл кого-то, да? — обрадовался и заспешил Аллен. — Ну, не тяни меня, я сам пойду с тобой! Но пёс не разжимал зубов, пока не привёл Аллена к одному из домов. Крыша обвалилась, но именно из-за этого, кажется, огонь не тронул подкошенные стены. Пёс уставился на Аллена и тоскливо заскулил; всем своим видом он, казалось, умолял сделать хоть что-нибудь. «Да уж, кому еще завалы разгребать, как не мне, — подумалось Аллену. — Канда что, на это и рассчитывал?» Балка за балкой, камень за камнем он разбирал разрушенный взрывом дом, не переставая звать — и, наконец, услышал ответ: еле слышное «я здесь, пожалуйста, помогите мне». *** Мелкий появился на горизонте не один — на руках он нёс девчонку лет двенадцати, а перед ним вышагивала, припадая на правую переднюю лапу, подозрительно знакомая собака. Канда мог поклясться, что именно этого пса пытались отмыть два мальчишки в том воспоминании, что показал ему последний цветок. — Больше никого, — выдохнул Аллен, осторожно опуская свою ношу на землю. Собака немедленно улеглась рядом, положив морду на ободранные коленки девочки. — И её бы не вытащил, если бы не пёс. Ты как? Говоришь, нашёл?.. Канда кивнул, доставая из внутреннего кармана плаща плаща осколок Чистой Силы. Он чувствовал себя смертельно уставшим — этот осколок ни в какую не желал подпускать его к себе, создавая вокруг себя такое адское поле тяжести, что в какой-то момент Канда почти поверил, что его вот-вот расплющит. Потом он, правда, отругав себя за тупость (от шпенделя заразился, не иначе), активировал Муген — и чужая Чистая Сила сменила гнев на милость и позволила-таки себя забрать. — Хорошо… Я связался с Главным Управлением — к нам уже послали искателей и приказали оставаться на месте, пока они не придут, — кажется, мелкому тоже пришлось попотеть, потому что выглядел он пришибленно. Может, конечно, дело в том, что ему пришлось исследовать руины того, что совсем недавно было оживлённой деревенькой… Сопляк, видимо, так и не научился относиться к пепелищам спокойно. Ничего, научится еще. Если проживёт достаточно. — Кажется, я знаю, с чего все началось здесь… Она мне рассказала. Её брат… В общем, её брата, похоже, сделал акумой лучший друг. Это его пёс, кстати… Сбежал пару дней назад, когда тот парень начал странно себя вести, прятался где-то всё это время, а сегодня вот снова появился. — Аллен потрепал собаку по косматой голове. Канда едва слышал его, впившись взглядом в ошейник пса. На широкой полоске грубой кожи детским почерком было старательно выведено «Джек». Похоже, он и в самом деле видел воспоминания пленённых душ — воспоминания о тех, кто любил их так сильно, что сделал акумами. Выходит, несмотря ни на что они жалеют? Они… прощают? — Знаешь, я думаю, она спаслась только потому, что тот акума был её братом, — продолжил Аллен. Странно, голос его не дрогнул, но Канда заметил, как заблестели его глаза, и по щеке, расчерченной шрамом, скатилась одинокая слезинка. — Он не стрелял в неё — только дом обрушил, как будто надеясь, что помощь придёт, и её вытащат из-под завала живой. Ещё совсем недавно Канда сказал бы, что это полная чушь, но теперь он не был в этом так уверен. То, как шпендель оплакивал акум, уже не казалось ему таким раздражающим: акумы больше не выглядели бесчувственными машинами смерти. Конечно, вряд ли он сможет относиться к ним так же, что этот недомерок, но всё-таки… Он неловко похлопал Аллена по плечу и сказал, скорее, подводя черту под своими мыслями: — Теперь он свободен, так что кончай разводить сырость, мелочь. Аллен улыбнулся — не раздражающе картонно, как обычно это делал. Улыбка получилась дрожащей и кривой, но, безусловно, искренней; от неё странно потеплело на душе. — Ну и странный же ты сегодня, баКанда… *** Не только Канда тогда почувствовал, что не может относиться к Аллену по-прежнему. Аллен поймал себя совершенно на том же самом. Конечно, в целом между ними ничего не изменилось — как и раньше стоило лишь встретиться, как напряжение в воздухе становилось почти осязаемым, а после некоторых стычек обоим приходилось тащиться в медпункт (точнее, Аллен шёл вполне добровольно, а вот Канду приходилось волочь на буксире)… Но все-таки Аллен понимал, что, похоже, случайно заглянул в какой-то потаённый уголок души Канды — и то, что там обнаружилось, вызывало интерес и необъяснимую симпатию. Хоть совместных миссий у них было не так уж много, Аллен старался по возможности следить, не случится ли с Кандой снова того пугающего приступа. Сложнее всего было не обнаружить себя — независимый дурак наверняка взбесится, если узнает, что Аллен переживает за него. Бесить Канду не хотелось категорически — и даже не потому, что это могло плохо кончиться для самого же Аллена. Просто Канде и без того хватало причин для недовольства. Пару раз Аллен даже специально выводил из строя голема Канды (разумеется, самому Канде он в этом не признавался) и под предлогом того, что им нужно будет как-то связаться в случае чего, отправлял за ним Тимканпи. Одна из записей, доставленная золотым големом, окончательно повергла Аллена в замешательство. Вот Канда уничтожает очередного акуму — и сразу же ловит рукой что-то, видимое, похоже, только ему одному. Пару секунд он смотрит на пустую ладонь с нечитаемым выражением лица — а затем подносит ее ко рту. Если в прошлый раз, когда Аллен видел это, ему показалось, что Канду вот-вот вырвет, то сейчас он вдруг понял — наоборот, Канда пытается что-то проглотить. Судя по тому, как он едва не сгибается пополам — ощущения не слишком приятные… Как и в тот раз, мечник замирает на несколько мгновений, а затем бросается в атаку так, словно у него открылось второе дыхание. На этом запись оборвалась. — И что это значит, хотел бы я знать… — Аллен благодарно погладил Тимканпи между крылышками. Неизвестность ему не нравилась; казалось бы — не его это забота, но заставить себя не переживать за надменного идиота никак не получалось. *** Скоро у Аллена, однако, прибавилось своих проблем — и, хоть он и не перестал раздумывать о том, что же творится с Кандой, активные действия в этом направлении пришлось свернуть. Теперь большую часть свободного времени он проводил в Ковчеге. Аллен не знал точно, кому принадлежит ощущение умиротворения и тихой радости, что расцветало в его душе каждый раз, когда он вновь оказывался под вечно сияющим синим небом. Может, радовалась тень Исполнителя, притаившаяся где-то в потаённых уголках рассудка? В любом случае, это Аллена не волновало; даже если и так — то, возможно, держать Четырнадцатого в благостном расположении духа было неплохой идеей. Ватикан боялся того, что может скрываться в Ковчеге, так что даже исследователей в него уже едва допускали — а счастливые избранные изучали лишь внешние уровни, не осмеливаясь проникнуть глубже. В глубинах древнего корабля, устройства и мира, кроме Аллена, не бывало ни единой живой души, и это было замечательно. Не так-то просто оказалось сохранять присутствие духа под перепуганными и ненавидящими взглядами тех людей, которые еще недавно казались друзьями. В одиночестве было легче, тем более что одиночество в этих стенах не было обременительным. Какой дурак будет скучать, когда вокруг столько интересного? В одной из комнат Аллен нашел гигантский часовой механизм. Он долго не мог понять, зачем нужно нагромождение шестерней, но, в конце концов, обнаружил едва приметную дверцу и пять рычагов. Оказалось, что если поместить что-то в небольшой отсек, скрытый дверцей, и нажать на рычаг, то предмет преобразовывался, иногда очень неожиданно. Самые крайние рычаги, правда, лучше было не трогать — самый левый работал исключительно разрушительно, а самый правый доводил простые вещи до пугающего совершенства, так что пользоваться ими больше было нельзя, если, конечно, не хотелось отвечать на лишние вопросы. А Аллену не хотелось. И еще меньше ему хотелось показывать это чудо ученым — мало ли до чего они дойдут в своих экспериментах… А уж если Комуи соберет очередного Комурина и решит его усовершенствовать — об этом и подумать страшно! В общем, в комнату с механизмом Аллен заходить старался пореже, просто на всякий случай. В другой комнате — небольшой, едва ли больше его собственной — всю стену занимала карта мира. Секрет карты раскрыл Тимканпи, который, заигравшись, случайно задел её крылом. Сначала Аллен подумал, что она работает так же, как и врата Ковчега. Он неожиданно обнаружил, что находится в незнакомом тенистом сквере. Однако почти сразу понял, что не попал в это место, ну, физически — прямо сквозь него пробежал молодой щёголь во фраке. После еще нескольких опытов Аллен выяснил, что карта - в самом деле окно, через которое можно увидеть происходящее в другом месте, оставаясь при этом незамеченным. Чуть позже оказалось, что события, которые показывает это «окно», обычно слегка запаздывают — на день или два. Точность карты тоже была не слишком хорошей (в том смысле, что, например, прикасаясь к одной и той же точке на ней, нельзя было попасть точно в одно и то же место дважды), но все-таки она нравилась Аллену. Наверное, если в новом Ковчеге графа была такая же, то он мог следить за тем, что происходит в Черном Ордене… Но с другой стороны, если вспомнить, с какой легкостью Лулубелл совсем недавно проникла в Главное Управление, то само наличие такой карты в руках Ноев ничего не меняло. В общем, про это место Аллен тоже предпочёл никому не рассказывать. В Ковчеге было еще много похожих вещиц, о которых стоило молчать, а также таких, о назначении Аллен не догадывался — и не был уверен, что хотел бы знать, зачем они нужны. А в одной комнате он и вовсе нашел нечто такое, что заставило его забыть про все прочие чудеса. Он нашёл это совершенно случайно. Просто наткнулся однажды на вделанное в стену дома зеркальное стекло без рамы, и шарахнулся было от него, не желая видеть за своей спиной ухмылку Четырнадцатого — но замер как вкопанный. В зеркале отражались и белые стены, и синее небо, и стертые камни мостовой — все, но не Аллен. Тени Исполнителя, однако, тоже не было, и уже поэтому отражение было симпатичным. А еще стекло располагалось совсем как дверь — и Аллен с интересом толкнул его. Оно поддалось, пропуская, наверное, в самое странное место, которое было в Ковчеге. Вокруг не было стен, не было потолка и уж тем более пола. Куда ни посмотри — везде пушилась сочная зелёная трава, и из этой травы тут и там вырастали такие же зеркала, как и то, что служило дверью сюда. Точно так же они не отражали Аллена — зато кроме травы и других зеркал в них было видно кое-что ещё: сотни, тысячи белых цветов, каких Аллен никогда еще в жизни не видел. В спокойном воздухе отчетливо слышался чей-то приятный голос, доносившийся будто бы из-под земли. Аллен заворожённо двинулся на звук — и в итоге чуть не свалился в широкий каменный колодец. Голос доносился именно оттуда. Аллен попробовал было позвать того, кто говорит, но тот, похоже, не слышал. Прислушавшись как следует, Аллен понял: что бы ни вещало со дна колодца — живым оно не было. Ведь будь оно живым, то делало бы долгие паузы для вдохов — а оно говорило размеренно, не прерываясь, пусть и с пугающе человеческими интонациями. Тут бы, наверное, стоило уйти и забыть об этом месте, но что-то удержало Аллена. Он опустился в траву, положил руки на край колодца и устроил на них подбородок, внимательно вслушиваясь в слова, долетающие из непроглядной глубины; колодец рассказывал короткие истории из чьих-то жизней — смешные, счастливые, грустные — все такие, от которых сладко щемило сердце. В конце концов, Аллен даже как-то подзабыл о том, что давило на него в последние дни — Четырнадцатый, инспектор из Ватикана, страх и недоверие членов Ордена… Когда он с сожалением поднялся на ноги, понимая, что пора возвращаться — иначе Линк все главное управление на уши поставит — то обнаружил, что по верхнему краю колодца строгим готическим шрифтом выбиты несколько слов: Infelicissimum genus infortunii est fuisse felicem. *** — Дежавю… — пробормотал Лави, натыкаясь в библиотеке на Аллена, сосредоточенно листавшего потрёпанный том. — Тебе кто-нибудь говорил, что иногда вы с Юу чертовски похожи? — Чегоо? — Аллен поднял на него глаза. — В каком это месте, интересно? — Только иногда, — Лави рассмеялся, присаживаясь рядом. — Ты здесь нечастый гость, да? Вот и он тоже, я его в первый и последний раз в библиотеке видел, когда только-только в Орден пришел. — Если баКанда не умеет читать, то это не значит, что я такой же, — Аллен фыркнул, с ожесточением перелистнул очередную страницу — и замер, уставившись в книгу. — И угадай, какой книгой он тогда заинтересовался… — Лави пристально посмотрел на него и добавил, — даже страница та самая, ты погляди. Вот только, похоже, ничего подходящего там не нашлось. — Как это? — Аллен аккуратно отложил книгу и посмотрел на друга. — Заинтересовался, но не нашёл того, что искал? — Это же просто справочник, — Лави пожал плечами, — пестики-тычинки, где растёт, практическое применение… Ты же не думаешь, что Канде было нужно именно это? — Я бы не удивился. — Он тогда был чем-то сильно озабочен, — Лави словно пропустил его слова мимо ушей, — и даже выслушал меня — ну, знаешь, до этого момента он вообще с одного моего вида бесился… Откуда ж мне было знать при первой встрече, что он не девчонка? Аллен прыснул с обиженной гримасы, которую скорчил Лави, а тот тем временем продолжил: — Так вот, я ему рассказал про значение этого цветка, и тогда Юу сделал вот такое лицо, — Лави очень похоже изобразил выражение лица Канды в глубоком ступоре, — в общем, как будто он что-то важное для себя понял. Ну, сбежал потом, только я его и видел. А тебя чего на цветочки вдруг потянуло? — На задании увидел, — ляпнул Аллен первое, что пришло в голову, — а спросить не у кого было. — Агаааа, — скептически протянул Лави, поднимая справочник и с выражением зачитывая, — «Изначальным ареалом рода являлись Южная и Восточная Азия, позднее некоторые виды были завезены в южные штаты Соединенных Штатов Америки»… Долго же ты, выходит, собирался в библиотеку, Аллен. — Ну, знаешь… Как-то не до того было… — начал было Аллен, но Лави жестом остановил его. — Не хочешь — не говори. Но вот что я тебе скажу, — он хитро улыбнулся, — в этом с Кандой вы тоже похожи. Вообще, никак в толк не возьму, с чего вы никак не можете ужиться… Аллен не нашёл, что на это ответить. *** Пусть и не сразу, но Канда заметил нездоровый интерес Аллена к своей персоне. Этому не мешало даже то, что после произошедшего в Ковчеге их встречи происходили куда реже, чем раньше. Наверное, это должно было раздражать: главной причиной интереса не могло быть ничто, кроме беспокойства за него, Канду, ведь это было очень, очень похоже на шпенделя, который ухитрялся сопереживать даже акумам. Никакого раздражения, однако, Канда не ощущал. Мелкий, конечно, маячил на горизонте намного чаще, чем от него ожидалось, но этим всё и ограничивалось. Он не лез с душеспасительными беседами, как Тидолл, не пытался взывать к совести, как Линали, и не выводил окольными путями на откровенный разговор, как Лави. Он просто был. Иногда Канде начинало казаться, что присутствие Аллена где-то в его жизни так же неизменно, как и то, что солнце встает на востоке. Больше того, в душе Канды начала зарождаться смутная уверенность, что стоит ему оступиться — и именно Аллен Уолкер будет тем, кто не позволит упасть. Конечно, он никому бы не открыл эти мысли; даже самому себе в них признаться было тяжело. Возможно, из-за этого Канда всё чаще стал спрашивать себя — если бы от него не осталось ничего, кроме призрачного белого цветка, единственного счастливого воспоминания — каким бы оно было? Ответа не находилось. Канде было с чем сравнивать свои чувства — благодаря проклятым цветам он, кажется, уже ощутил все возможные оттенки всепоглощающего человеческого счастья, заставлявшего забыть обо всём на свете, кроме единственного человека рядом. Никогда ничего похожего с ним не случалось. Он не знал, что такое семья, единственного друга он уничтожил своими руками; в его мире любить было попросту страшно, потому что он твердо знал: всякая любовь неизбежно заканчивается трагедией. Выходит, его цветок так и останется бесплодным?.. Не то чтобы это действительно имело какое-то значение. Останется — и чёрт с ним, всё равно об этом никто и никогда не узнает. Здесь не о чём было переживать — но всё-таки эти мысли навевали смутное сожаление. Очередной приступ невесёлых размышлений на эту тему застиг Канду именно в тот момент, когда он с Алленом направлялся на очередное задание. Несколькими днями раньше в Ковчеге кто-то из исследователей нарвался на комнату-ловушку. В Орден он вернулся исцарапанным и местами обросшим фиолетовыми щупальцами. Вход в Ковчег из-за этого временно прикрыли от греха подальше, так что путь до места назначения занял не пару часов, как уже было запланировано, а целых три дня. Аллен был не в духе. Он свято верил, что Ковчег тут ни при чем — просто ушлый Комуи решил использовать одну из комнат под склад для плодов своих небезопасных экспериментов. А даже если это и не так — нечего было шляться черти где при живом Исполнителе. Он уже успел не раз помянуть недобрым словом всех, кто по его мнению был замешан в его отлучении от Ковчега и этой совершенно бестолковой потере времени — и совсем неудивительно, что Канду это вконец достало. — Эй, шпендель, — он решил совместить приятное с полезным и не только заткнуть надоевший фонтан, но и услышать ответ на вопрос, который совершенно его замучил. Конечно, шпендель похож на него разве что тем, что по иронии судьбы синхронизирован с Чистой Силой, и, наверное, ничего хорошего он не скажет… Но вдруг?.. — Если бы тебе нужно было выбрать самое счастливое воспоминание, всего одно — какое бы ты выбрал? Аллен прервался на полуслове и пару раз ошарашенно хлопнул светлыми ресницами. — Чего-чего? Канда раздражённо вздохнул. Как-то слишком быстро он успел пожалеть, что решил завести разговор об этом — проще было дать недомерку пинка, чтобы заткнулся и не выводил из себя… Может, ещё не поздно сделать вид, что Аллену послышалось? Но, похоже, Аллен прекрасно понял вопрос, а переспросил, скорее, недоумевая от того, что об этом хочет поговорить именно Канда — и именно с ним. Да уж, и в самом деле удивительно. Но еще удивительнее было то, что после недолгого раздумья он все-таки ответил: — Если выбирать только одно — то… В Ковчеге. Когда я увидел тебя с Крори на плечах, — в этот раз пришла очередь Канды озадачиться; Аллен заметил это и поспешно пояснил, — я же успел уже тогда со всеми попрощаться — ну, всё рушилось, и Нои ещё… А когда появился ты, я, наконец, осознал — в этот раз мы никого не потеряли, понимаешь? И плевать, что впереди много плохого — у нас есть ещё время, чтобы побыть вместе. Правда, я чуть с ума тогда не сошел от радости. А почему ты спрашиваешь? — Чтобы ты перестал, наконец, выносить мне мозг ворчанием, — Канда фыркнул и отвернулся, — и вспомнил что-то хорошее. Хоть какая-то польза есть от этих дурацких воспоминаний… — Эй, подожди-ка, — нахально окликнул его Аллен, — я честно ответил, теперь твоя очередь! — А ты уже задал вопрос, и я на него ответил. И тоже, между прочим, честно, — ехидно ответил Канда. — Ладно, — в голосе Аллена прозвучала такая отчаянная решимость, что Канда замер как вкопанный, — я не всё сказал. На самом деле больше всего я рад именно тебе — что тогда, что сейчас. Сказать, почему? Я бы с удовольствием, да только сам понятия не имею! Может, все потому, что я таких придурков не встречал ни разу? «Какая-то польза…»! Тебе что, нечего вспомнить, что ты такой бред несёшь? — А даже если и так — не твоё это дело, — кажется, прозвучало это и вполовину не так резко, как должно было, уж Аллен-то просто не мог этого не заметить: после всех их склок он наверняка выучил наизусть все степени раздражения Канды… Так что же, выходит, именно этот надоедливый недомерок знал его теперь лучше, чем кто-то другой? — Не моё так не моё, отлично, — неожиданно покладисто отозвался Аллен. Канда поймал себя на коротком разочаровании — и только потом вдруг до него с запозданием дошло, что только что услышал. «Больше всего рад…» За что это он удостоился такой чести, интересно? Всегда же старался сделать всё возможное и невозможное, чтобы подобного никогда не случилось, а если бы и случилось — то хотя бы не прозвучало вслух! Можно было бы списать на то, что этот шут дурит ему голову, как делал со всеми прочими, но не получалось: уж с ним-то Аллен всегда был честнее, чем с кем-либо ещё… *** Некоторое время прошло в молчании. Аллен злился на себя за непрошеную откровенность, из-за которой, кажется, между ним и Кандой в одно мгновение выросла невидимая стена. Он и не подозревал, насколько это будет неприятно; что ж, на этой миссии все шло наперекосяк! Ближе к вечеру, когда они уже почти добрались до города, путь им преградила кучка акум — пятеро второго и один третьего уровня. Для безмозглых марионеток графа действовали они на удивление слаженно: самый мелкий акума второго уровня, напоминавший формой шахматного короля с гроздью выпученных болезненно красных глаз вместо короны, похоже, обладал способностью координировать действия остальных. Они не нападали скопом, как обычно, побеждая исключительно количеством, держали строй и неплохо делили между собой боевые задачи. Четвёрка второго уровня отвечала за дистанционные атаки. Они отплевывались чем-то, напоминавшим горящую вязкую смолу — судя по результативности попаданий, они должны были отвлекать противника, пока третий уровень не нанесет смертельный удар. Массивный, размером почти не уступающий Комуринам, он прикрывал остальных; он казался неуклюжим, но это впечатление было ложным. Достать его было трудно, удары приходились вскользь и почти не наносили урона. Кажется, ему совсем немного оставалось до эволюции: когда Аллен попытался задержать его путами Королевского Пояса, чтобы, наконец, пронзить мечом, акума отшвырнул его прочь, словно тряпичную куклу. Хоть Аллен и сумел замедлить свое падение, головой он приложился знатно: картинка перед глазами расплылась; кажется, он даже ненадолго отключился. Акумы, по всей видимости, решили, что он выведен из строя если не навсегда, то надолго, и вплотную занялись Кандой. Аллен заставил себя подняться и, пытаясь побороть головокружение, вгляделся в надвигающихся на мечника чудовищ. Нужно было во что бы то ни стало достать мелкого акуму, которому подчинялись все остальные, вот только как это сделать? Он же слишком далеко… «И будешь ещё дальше, если немедленно не сдвинешься с места!» Сомневаться было некогда — нужно было действовать, тем более что Аллен все никак не мог выкинуть из головы странности, творящиеся с Кандой. Не дай бог с ним что-то случится именно сейчас, когда, наконец, получилось сказать то, о чем давно думалось… Аллен рванулся вперед, крепче сжав меч в руке и стиснув зубы — каждый шаг отдавался вспышкой боли где-то под черепом. В запасе было всего несколько секунд — и не было уверенности, что всё получится как надо, даже когда акумы заметили Аллена. Наплевать! Он отчаянно рубанул мечом воздух перед собой, вложив все силы в эту атаку. В глазах потемнело, но сквозь грохот взрывов Аллен расслышал сразу четыре призрачных стона, возвещавших о том, что страдания заключенных в акумах душ окончены. Оставалось только надеяться, что одним из этих четверых был мелкий, «управляющий» акума. Хотя, наверное, с оставшимися двумя Канда в любом случае без проблем справится сам… Можно не волноваться — хотя бы сейчас… Можно? *** Шпендель ухитрился своим самоубийственным выпадом снести сразу четырёх второуровневых акум — вот только и сам, похоже, вышел из строя: не успел ещё развеяться дым от взрывов, а Аллен уже осел на землю. Канда не заметил, зацепило его выстрелом акумы или нет; оказалось неожиданно тяжело подавить желание броситься к напарнику, чтобы убедиться — шпендель вырубился лишь от перерасхода сил, и ему ничто не угрожает. Не время для этого, нельзя сейчас привлекать к нему внимание уцелевших акум. С ними, кстати, творилось что-то странное — они замерли, словно не зная, что делать дальше, а потом, едва не столкнувшись в воздухе, бестолково ринулись в атаку. И, к облегчению Канды, Аллена в отключке они будто и вовсе не заметили. Да, теперь исход схватки был очевиден — но третий уровень ещё успел разыграть свой последний козырь: длинное лезвие, внезапно выдвинувшееся из уродливой конечности, пронзило Канду насквозь чуть ниже талисмана, лишь каким-то чудом не выбив его из груди. Акума торжествующе оскалился, но в тот же момент вспышка голубого света рассекла его, неосторожно подставившегося под удар, пополам. Канда ощутил знакомый уже голод, означавший одно — он вновь оказался на грани жизни и смерти. Всё как всегда: ещё несколько бесцветных дней жизни в обмен на очередное напоминание о том, чего эти дни будут неизбежно лишены. В который раз уже мелькнула мысль: может, к чёрту их? Он завидовал мёртвым — мёртвые не умеют страдать; он завидовал живым — живые умеют быть счастливыми. И, возможно, первым куда лучше, чем вторым… Он сдался. Даже мысль об обещании, данном когда-то в прошлой жизни, не могла заставить его двинуться с места — воспоминание о нём с годами померкло, и даже лотосы не могли сделать его таким же ярким и живым, как прежде. Напоследок он взглянул на Аллена — и совершенно новая мысль заставила его вздрогнуть. Сейчас, когда нашелся человек, который рад ему, несмотря даже на то, что Канда никогда к этому не стремился — может ли он позволить себе умереть? Если только от него зависит, случится ли новая трагедия — может ли он опустить руки? Ответ был очевиден. Зажимая рукой рану в груди, Канда дотянулся до слабо мерцающего на земле цветка и стиснул его в ладони. — Поживём ещё немного, — он ухмыльнулся и затолкнул смятый цветок в рот, привычно ощущая вкус стылой воды из своих снов. Каждый раз, когда молодая госпожа звала его в эту комнату, был для него по меньшей мере праздником. Можно было побыть с ней наедине, увидеть ее настоящую, услышать ее искренний смех — при родителях-то она никогда не смеялась, ведь «молодая леди не должна обращать на себя внимание громким смехом». И какой кретин придумал все эти великосветские никому не нужные правила? Его мнение, однако, тут никакой роли не играло, и изменить в ее жизни он ничего не мог — разве что дать ей хоть немного того человеческого тепла, в котором — он знал — молодая госпожа так нуждалась. Потоки солнечного света лились на отполированную крышку рояля. Девушка глянула на потолок и тихонько засмеялась, заставляя его сердце забиться быстрее. — Вот, опять… Посмотри, вон тот блик света похож на maman в ее новом платье, видишь? — она указала, куда нужно смотреть — да, действительно, в очертаниях светлого пятна на потолке вполне четко угадывался женский силуэт в пышном платье. — Правда ведь, похож? — А тот, что рядом — на господина барона, да? — подхватил он. — Да-а, — она хихикнула и вдруг посерьезнела, — а мне даже так рядом с ними места не нашлось. Ну и ладно, и не нужно. Я здесь, и у меня есть ты. И всегда будешь, правда? И не надо мне никого другого! — Зачем же вы так… — начал было он, но девушка перебила его, усаживаясь за рояль: — Не «зачем», а потому, что это истинная правда, — она легко провела пальцами по клавишам, жмурясь от яркого света, и задумчиво добавила, — завтра мне выступать, ты ведь поможешь? Эта пьеса ужасно длинная… Он без лишних слов встал рядом с роялем, прикрыв собой девушку от солнечных лучей. Она улыбнулась: — Ты совсем взопреешь так в своем фраке… — Не беспокойтесь обо мне, госпожа, тут сквозняк, так что я даже немного замерз, — соврал он, до глубины души тронутый её заботой. — Правда? — с сомнением протянула она, — если так — хорошо, тогда я начну… Следить за ней, когда она играла, было сплошное удовольствие. Любой бы сказал, что она очень мила, но ему сейчас казалось, что перед ним возник ангел во плоти, спустившийся на грешную землю, чтобы музыкой исцелять измученные человеческие сердца. Совершенно очарованный, он подумал: пускай не ему суждено сделать этого ангела счастливым — но, Господи, пусть тот, с кем она однажды свяжет свою жизнь, будет заботиться о ней не меньше заслуженного… …вызывали ли чужие воспоминания раньше такую горечь? В груди, там, где должно было быть сердце, жгло так, что боль от раны по сравнению с этим казалась сущим пустяком. Это чувство было Канде слишком знакомо — вот только раньше он принимал его за что-то другое. Он, наконец, смог, пошатываясь, подойти к неподвижно лежащему Аллену. Несколько прядей его светлых волос были окрашены кровью — видимо, приложился обо что-то, когда акума отбросил его в сторону; вот, похоже, настоящая причина того, что он все еще не пришёл в себя. Канда опустился на колени подле него, осторожно стиснул пальцами запястье… Будто бы у него были сомнения, что шпендель живёхонек! Зачем тогда это? Что, неужели так хочется к нему прикоснуться? Разумеется, именно в этот момент Аллен медленно приоткрыл глаза: — Рано радуешься, баКанда, я помирать пока что не собираюсь, — тут он, похоже, увидел дыру на форме Канды и явно не до конца осознавая, что делает, коснулся левой рукой пропитанной кровью ткани, — Прости… Слишком поздно сообразил, что сначала нужно с мелочью разбираться… — Начинается, — Канда презрительно фыркнул, с раздражением ощущая, как от этого виноватого голоса утихает жжение в груди; он хотел уже было продолжить, но тут взгляд его зацепился на острый край чего-то блестящего, выглядывающий из-под запаха плаща Аллена. — Ты совсем дебил, раз таскаешь осколки стекла в таком месте? Он бесцеремонно вытащил осколок зеркала, собираясь отшвырнуть его подальше — просто из вредности, но в последний момент углядел в нём знакомый розовый блик. Вообще-то его лотосы обычно не отражались в зеркалах, так что он заинтриговано вгляделся в отражение. Странно — лотосы отражаются, а он сам — нет… Да и мелкий, похоже, тоже. — Эй, отдай, — Аллен попытался выхватить зеркало из рук Канды, но тот предусмотрительно отодвинулся. Нашёл, выходит, способ увидеть то, что раньше мог видеть лишь он один. Интересно, давно ли? И, что более важно, как много он видел? Будь другой на месте Аллена, Канда бы, наверное, был вне себя от ярости, что кто-то посмел заглянуть туда, куда всем путь был заказан, но сейчас он ощущал себя совершенно потерянным и не знал, что сказать. Аллен тем временем осторожно придвинулся к нему и всё-таки забрал зеркало. — Глупо получилось, — вздохнул он, вновь пряча осколок, — знаешь, я давно уже вижу, что с тобой что-то не так. Я хотел кое-что проверить с помощью этого зеркала — теперь-то понятно, что ничего бы это не изменило… — Проверить? Что? — не понял Канда. — Долго объяснять, — уклончиво ответил Аллен; его заметно качнуло, так что он едва не ткнулся лбом в плечо Канды — тот вовремя придержал. — Давай так: найдём место, где можно остановиться, и я отведу тебя кое-куда… Сам все поймёшь. Можно и прямо сейчас, но что тогда с передатчиками делать? Войдем в Ковчег — они мигом оповестят Главное Управление, что мы там… и ничего хорошего из этого не выйдет. Слушай, Канда, ты так молчишь, как будто смирился с тем, что это и моё дело тоже! — Я просто задумался, как тащить тебя в город, — отрезал Канда, всё ещё придерживая Аллена за плечо, — ты же еле сидишь, мелочь. — Ерунда, просто голова кружится… Кончай пялиться, баКанда, сам ты только так и отвечаешь! — Нашёл кого сравнивать… А будешь спорить — вырублю повторно, тупица. *** Разумеется, ничего подобного Канда не сделал. Кое-как перевязав пострадавшую голову Аллена, он велел ему опереться на себя и не возникать. Аллену, похоже, было не до этого — выглядел он неважно, и чувствовал себя, похоже, тоже; впрочем, изредка он всё равно порывался идти сам. То ли его смущала необходимость находиться так близко, то ли ещё что… Всё-таки то, что творилось в голове шпенделя, оставалось для Канды загадкой, но сейчас все попытки эту загадку разгадать вызывали новый всплеск так смутившего его чувства. Слава богу, до города идти было не больше восьми миль, да и цветок как обычно вызвал прилив сил. До постоялого двора они добрались, когда на небе уже зажигались первые звёзды. Пожилой хозяин всплеснул руками, увидев бледного Аллена с забинтованной головой, но спросил только, не послать ли за доктором. Аллен отказался вежливо, но твёрдо, сказав, что ему нужно просто немного отдохнуть. Да уж, это действительно напоминало Канде его самого… — Со мной это не в первый раз, Канда, — терпеливо сказал Аллен, с пугающей точностью предугадав его намерение возразить, — доктор ничего нового не скажет. Утром уже буду как новенький… не волнуйся, хорошо? «Это что, так заметно?!» Стоило мелкому добраться до постели, как он немедленно заснул. Канда же, напротив, не смог даже сомкнуть глаз, и так и сидел в темноте, вслушиваясь в ровное дыхание спящего Аллена. У него не было и в мыслях оставить напарника приходить в себя здесь, а самому отправиться дальше — и вовсе не из-за приказа Центра не спускать глаз с носителя Четырнадцатого Ноя. Канда ненавидел бояться — но последнее воспоминание, переполненное такими знакомыми чувствами, пугало. Почему он так хорошо понимал того человека? Уж не потому ли, что впервые переступил через себя не ради обещания, данного той, чей образ давно стерся из памяти? Откуда взялось это желание пощадить чужие чувства? Не могло же оно так быстро вырасти из нескольких слов, пусть даже они перевернули в душе Канды всё, что он выстраивал так долго! Может, есть что-то ещё… «Больше всего я рад именно тебе — что тогда, что сейчас». Сближение — дело обоюдное, да? Всякая любовь рано или поздно заканчивается трагедией, вновь подумалось ему. И для него трагедия, конечно, неизбежна — как и у всех тех, чьи счастливые мгновения ему довелось наблюдать; единственное его преимущество перед ними в том, что он не строит иллюзий, будто счастье может длиться вечно. А раз так, какой смысл бояться? Когда за окном забрезжил рассвет, Аллен беспокойно завозился на кровати, просыпаясь. — О… Доброе утро, — вполголоса сказал он, заметив, что Канда тоже не спит, — только не говори, что пялился на меня всю ночь, хорошо? — Были занятия поинтереснее, — пожал плечами Канда, отмечая, что недомерок, как и обещал накануне, действительно выглядит более чем неплохо. — Ну, конечно, — Аллен усмехнулся. — Я, помнится, обещал кое-что показать. Например, где взял то зеркало… Сейчас только-только начинает светать, у нас есть несколько часов в запасе. Пойдём? Или ты всё-таки собираешься поспать? Спать Канде не хотелось совершенно. *** От своего сотрясения мелкий, похоже, в самом деле оправился, потому что шагал по извилистым улочкам Ковчега так же уверенно, как и всегда. И болтал ничуть не меньше обычного: — Тут вообще много странных штуковин — и все в таких местах, куда исследователи из Ордена не добираются. Но эта комната, пожалуй, самая чудная из всех, что я видел… Эй, ты куда? Мы уже пришли! Аллен толкнул зеркальную дверь (стекло явно было вроде того, что обнаружилось вчера у него под плащом), и Канда потрясённо замер. Он стоял среди бесконечного поля уже знакомых ему звёздчатых соцветий. Лави, кажется, рассказывал, что листья этого растения не появляются одновременно с цветами, но тут они, похоже, наконец-то встретились. — Ты ведь можешь видеть эти цветы без всяких зеркал, правда? — тихо спросил Аллен. Он, впрочем, всё понял по лицу Канды, потому что продолжил, не дожидаясь ответа, — Ты тоже хотел узнать про них больше, мне Лави рассказал. Они нужны тебе, чтобы жить дальше, так?.. Тогда они все твои, можешь приходить сюда, когда захочешь. Ковчег всегда пропустит тебя, будь уверен… Тут он, похоже, совершенно осмелел, потому что поймал Канду за руку и потянул за собой, мимо череды совершенно одинаковых зеркал, в которых не отражалось ничего, кроме моря цветов. — …И их вряд ли хоть когда-нибудь станет меньше. И только послушай, колодец рассказывает цветам истории! — Аллен как-то особенно светло улыбнулся, усаживаясь, видимо, на привычное уже место — листья там были слегка примяты. — Мне они тоже нравятся… Канда послушно опустился на землю рядом с ним, подавив желание сказать, что ничего удивительного в этом нет — ведь сам-то тот ещё гороховый стручок… Он чувствовал себя так, словно вновь погрузился в чужую память, но теперь все чувства были его собственными — и они опьяняли. Умиротворение и тихая радость. Здесь было так хорошо, что становилось страшно. Стараясь отвлечься, Канда опустил взгляд на камни колодца и медленно, по слогам, прочитал выбитые на них слова незнакомого языка. — А это ещё что такое? — Мне вот тоже интересно было. Ну, я и спросил у Линка, — с охотой ответил Аллен, — можно было и у Лави, но он и так что-то подозревает… Линк, конечно, вопросами засыпал, где это я латинских афоризмов нахватался, но все-таки перевёл. Это означает: «Величайшее несчастье — быть счастливым в прошлом», вроде бы как-то так. Как по мне — совершенная чушь! Сам посуди: что плохого в том, что однажды ты был счастлив? — Понятия не имею, — буркнул Канда. Аллен облокотился на край колодца и зажмурился. — По-моему, это здорово. Конечно, бывает грустно от того, что счастливые моменты уходят безвозвратно — я бы, например, не отказался переживать их снова и снова… Но зачем делать из этого великую трагедию? Знаешь, — он пристально посмотрел на Канду, — мне есть по кому скучать, и я знаю, что их число будет лишь пополняться — пока я сам, наконец, не умру. Но никогда, никогда я не подумаю о том, что лучше бы никогда и не было того счастья, которое я пережил… с ними всеми. — Мелкий, ты знаешь, что это за цветы? — невпопад спросил Канда. — Лави говорил, они называются «цветы небесного края»… И что есть какая-то история, с ними связанная, — медленно сказал Аллен. — Только саму историю не стал рассказывать. — Ну и правильно, она идиотская, — Канда презрительно фыркнул. — Знаешь, что они мне показывают? Вот точь-в-точь то же, что плетёт этот колодец. Воспоминания тех, кто стал акумой, если точнее. Аллен потрясённо оглядел бесконечное поле. Конечно, цветов он не видел, кроме как в зеркалах, но осознание его, определённо, поразило. — По-моему, акумы — живые иллюстрации, что эта латинская заумь правдивая, — Канда мрачно ухмыльнулся. — Они именно из такого несчастья и рождаются, разве нет? Кому, как не тебе это знать? — Сброшу в колодец и скажу, что так и было, — без особого энтузиазма пообещал Аллен, — ну почему ты всегда оказываешься прав в таких вещах? — Потому что ты — наивная мелочь, — Канда, последовав примеру Аллена, положил голову на руки и прикрыл глаза — смотреть прямо на Аллена, собираясь говорить такие неожиданные для самого себя вещи, казалось задачей совершенно невыполнимой. Но он уже твёрдо знал, что должен это сказать прямо сейчас — иначе потом вряд ли решится. — Но знаешь… наверное, только из-за этого рядом с тобой этот мир не кажется таким уж мерзким. Кажется, даже шепот колодца умолк в ожидании ответа Аллена. — Я рад. — И не вздумай больше переживать за меня. До конца войны я точно дотяну. — Дурак, будто бы это от моего желания зависит… — …да, я знаю. — Канда? — Чего тебе? — Так всё-таки, какое воспоминание ты бы выбрал? — Здесь и сейчас.