баблгам

3 — exegi monumentum. конечно, познакомились они не на дне рождении Коржа, но оба вряд ли вспомнят, где именно. оба накануне расстались с девушками, оба были в говнище. Рома помнит, как ещё не протрезвевший, но уже лучший друг залез с ногами на лавку памятника Горькому. и звезды содрогнулись, небо завертелось, пришлось блевать прямо у ног классика. мир обещал Горькому память, а им двоим — себя. разница была очевидна. 23 — минские тетради. Минск — это такая ссылка с рождения. и поэтому Олегу сначала не очень ясно, как же Ромка посмел вырасти здесь таким охуительным. но после десятка рюмок и историй про работу на скорой Олег больше не смотрит на друга, как на полубога. и "Англичанин" звучит сочнее, когда ясна вся ирония. 7 — рыбари. Рома тогда толкал стероиды (что бы не подразумевал под собой этот термин, он, конечно, пошлее, чем "водить экскурсии"). а Олег питался в основном алкоголем и макаронами, с переменным успехом проебывая учебу. Рома под спидами уже не узнавал маму, если та звонила по телефону. Рома забивал рукав сплошной чернотой и готовился переписывать историю. 8 — евангелисты. потому что Рома знал, что всякое негодное дерево срубают и бросают в огонь. он назначал себе дату самоубийства и переносил её на неделю с каждым написанным минусом. 9 — моление о чаше. однажды его запасные недели кончились, но тогда впервые написал Олег со словами: "зацени, что я тут написал на твой биток". и это было так, как будто бог есть — хотя текст у Олега был ещё довольно дерьмовый, и правили его вместе. 5 — идеал. Рома не крыса, Рома не занимается мозгоебством, не вызванивает по ночам, пропивает последние деньги только на двоих, мутит только в одиночку, не втягивает в свою херню, иногда выпадает на дни, недели, месяцы, особенно поначалу. и реально стремно в первый раз заходить в квартиру, где Рома — хороший друг Рома — тупит в стену и просто физически не может встать. Олег предлагает ему съехаться сразу после того, как Англичанин начинает самостоятельно заваривать чай. Олег только недавно нашёл его и не собирается его проебывать сразу же. 22 — диалог. Олег, когда говорил с ним, будто рассматривал себя в зеркало. Рома, когда говорил с ним, будто на полчаса или на сутки мог не смотреть на себя самого. 2 — в болезни и здравии. Олег на отходосах — самое мерзкое существо во вселенной, у него логика беременной телки и энтузиазм Делёза под конец жизни. то есть — отсутствие энтузиазма как такового. Олег поворачивается ебалом к стенке, бессвязно и понуро рассказывая о детстве. ещё в универе Англичанину объяснили, что, мол, если баба рассказывает тебе о своих страданиях, она тебя точно хочет. Рома идёт на кухню за минералкой и думает, распространяется ли это правило на мужиков. 20 — старообрядцы. Рома хотел бы быть героической жертвой чего-то: умереть партизаном в сорок первом, умереть сожженным евреем спустя год. быть расстрелянным при штурме Зимнего. быть одним из тех преступников, которых распяли по обе стороны от Христа. но Рома совсем не героически бухает и откровенно залипает на пальцы лучшего друга, цепляющего очередную телку за подбородок — для порнушного и безвкусного поцелуя. 21 — кубик рубика. а если не с той телкой, а с Ромой — станет ли менее безвкусно? станет ли тогда смерть от инфаркта героической? 16 — смазка. в конечном итоге, водка — это просто смазка, позволяющая Роме без лишних содроганий члена и сердца входить в уродливую реальность. жаль, что Олег не всегда это понимает. для него водка — способ веселиться, а не выживать. 13 — мой очередной сентябрь. это лучший день рождения Олега. там есть торт из супермаркета, литры бухла — и есть Рома. 15 — немножко вольнодумства, немножко холопства. Рома в школе был ни о чем, Рома не бухал с одноклассниками, а читал под партой. скрывал от матери привычку к курению и периодической дрочке на красивых мужчин. и рано ушёл из дома — а потом так сомневался насчёт Олежкиного гетто, когда тот с теплотой обнимал маму. Рома часто забывает, что гетто измеряется количеством наркоты и драк, а не родительской любовью — а уж синяков и травы в жизни Олега было достаточно. но вроде — все равно завидно? и надраться бы, но пока — позволить этой мягкой женщине, пахнущей уютом и детством Олега, обнять и себя тоже. 10 — вахтёрам. это ужасная пошлость, но Рома вот: подбуханый, начитанный; шепчет в темноту комнаты, прижимаясь коленом к колену Олега. шепчет: "в самые худшие дни мне кажется, что мира за пределами комнаты не существует. но, блядь, теперь в комнате есть ты". 12 — гроб гроб пидор могила. в такие дни только и остаётся, что пристыжено искать тепла — настоящего, не-шкурного, родного. обнимать Олега, стараясь не смотреть, как кривится его ебало. гнусаво оправдываться: "извини, чувак, брат, мне так это нужно". наутро делать вид, что ничего не было. 19 — за слабых против сильных. Рома каждый раз от счастья жмурится и скалится, когда Олег обнимает его первым. а следовало бы выть. 14 — смирение. окей, иногда Олегу снится, как Рома раз за разом прыгает с крыши многоэтажки напротив, разбиваясь в кровавое месиво. и это намного страшнее, чем детские сны про смерть мамы. 26 — ни океанов, ни морей. ещё страшнее оказывается тот факт, что за пределами комнаты все-таки есть мир. первый концертный день обмывают Ромкиной вечерней панической атакой. 4 — Белка. абстинентный синдром по Родине у них проявлялся по-разному — Олег бесконечно перелистывал фотки мест юности, Рома писал пресловутые экзистенциальные минуса и тут же их стирал. "понимаешь, если на них зачитать, школьницы штабелями вскрываться будут. я не против, конечно, но виноват-то Минск, а засудят нас". 11 — патронус для Лазаря. перед выступлением тоскливая боль в плечах и каждый раз недоверие. это все — со мной? ебучая толпа человеческого мяса, кричащая строки из песен. и Рома — одним прикосновением ладони к спине излечивающий любую дрожь. 1 — коммунизм. когда они с Олегом после концерта трахают одну телку на двоих, Рома старается не думать о том, что возбуждает не столько девушка, сколько ощущение её раскрытой вагины, уже разработанной Олегом. и то, как он смотрит поверх её тела. и значение имеет только этот взгляд. 6 — молитва. может, и правда срабатывает механизм молитвы, но спустя полгода концертов Олега начинает потихоньку отпускать. меньше заебов со шкурами и с собственной головой, больше — хайпа, фейма и уверенности в том, что все будет, как надо. после концертов он и правда светлеет лицом. а Рома после концертов только яростно (и теперь – в одиночку) ебет безымянных девочек-группиз, вспоминая изрезанные в мясо руки парня из первого ряда. у него запястья такие же тонкие, как у Олега, когда они только познакомились. 17 — тренды. Олег теперь — новый святой от пошлости, и не важно, умрут его стихи вместе с этим поколением или будут жить дальше. прямо сейчас обдолбанный Рома гладит его широкой ладонью по голове и отчетливо ощущает нимб. 18 — Веласкес. выходит, тогда они оба уже умерли, если сейчас Олег под нимбом. Рома был тринадцатым, влюблённым тринадцатым, который все похерил. но Господь милостив, и Рома своё прощение отмолил, отбухал, отбыл за двадцать пять лет жизни без Олега. четверть века в одиночке. а сейчас — прокуренный рай на чьей-то даче: верхний этаж, у Олежки на теле затянулись последние рубцы, и он даже подставляется под ласкающую руку — сам. 24 — реминисценции. когда Рома в туре с Мироном, в его голове постоянно крутится Мандельштамовское: "у чужих людей мне плохо спится, только смерть да лавочка близка". вместо лавочки можно подставить лампочку, тёлочку, бабочку — только вот легче от этого не становится. и с Мироном даже по пьяни нельзя поговорить нормально. ну — без слов поговорить. 25 — чтобы слезы мне утёрла правая твоя рука. тот же тур, полуночное в телеграме: — Олег? а если бы за стихи расстреливали, ты бы стал писать? — я бы все тюремные тетради посвятил одному мудаку, задающему слишком много вопросов. спи уже, Ром.