***
Когда тебе шестнадцать, а весь мир кажется приветливо раскинувшейся сетью дорог, ведущих в беспроблемное, абстрактное куда-то, сталкиваться с реальностью, дробя в колючую пыль юношеский максимализм, овеянный ореолом романтизма, особенно неприятно. Талии во второй раз пришлось лишиться розовых стекол, затуманивавших взгляд, практически сразу после побега из дома. Запас наличных испарился быстрее, чем капля воды, упавшая в жерло извергающегося вулкана, приятели и случайные попутчики исчезли следом со скоростью, близкой ко второй космической. Талия могла обвинять свою мать в том, что в качестве родителя она провалилась по всем пунктам, но в материальном плане Берилл даже в свои не самые лучшие времена обеспечивала единственную дочь не только самыми необходимыми вещами. И за пределами клетки с облупившейся позолотой ждала не приветливо разомкнувшая объятия свобода. Талия, выросшая в подобной клетке, совершенно не умела экономить и распределять деньги на длительный период: мелкие траты складывались в круглые суммы, карманы лишались хруста банкнот. В итоге, она с рюкзаком за плечами, тремя скомканными двадцатками и горстью монет застряла в небольшом городке Седоне, которого даже не было на карте Аризоны. Седона представляла собой магнит для чудаковатых туристов. Их привлекали энергетические вихри, обещавшие возможность почистить чакры и обновить ауру, которые они упорно, как полицейские ищейки, выслеживали по степени закрученности кустов можжевельника. Талии от их усилий и блаженных выражений лиц становилось смешно. Но виды: иссеченные ветром скалы, терракотово-красные и песчано-желтые, массивные инсталляции из крепких валунов, острый контраст с зеленеющей растительностью и дымчато-голубым небом — действительно привлекали внимание, поражая своей естественной красотой. И для тех, кто познавал грани нематериального мира, и для тех, кого влекли чудеса природы, было немало отелей, уютных домиков, обязательно перекликавшихся по цветовой гамме с пейзажем, и, разумеется, ресторанов, кафе. В них Талия и попытала удачу в поиске работы. Шестьдесят долларов не были тем капиталом, на который можно в праздности и веселье прожить до конца жизни, возвращаться в Лос-Анджелес не позволяла уязвленная гордость, обращаться к отцу — самолюбие и острая, заточенная, как обоюдоострый нож, неприязнь. Оставалось лишь, вытянув заранее неудачную комбинацию карт, вникать в правила игры в самостоятельность. Время текло так же неуловимо и безрадостно, как и в родном доме, только календарные даты проносились с ускорением — в днях, заполненных однообразной серой рутиной с чередованием двух мест подработки и сном в по-подростково захламленной комнатке с низкой арендной платой, не хватало места для актов самокопания, рефлексии или скуки. Кошмары иногда возвращались, накатывали чем-то душным и давящим, как пыльное одеяло. Воскрешали то, что осталось от детских страхов уже не полноценным пожарищем, но жгучими угольками и топкой, словно болото, пустотой. Талия отмахивалась от них, будто от назойливых, однако привычных насекомых, норовивших ужались побольнее, но они не оставляли. Тянули вниз, на тлеющие руины старой жизни, которая взорвалась в день исчезновения Джейсона и только начала склеиваться в подобие нормального существования. Еще разрозненные осколки разлетелись во второй раз, когда Талия едва пересекла черту собственного девятнадцатилетия. В тот день она привычным маршрутом возвращалась с работы. Комната, которую она снимала, располагалась практически на окраине города — дальше тянулась лишь иссушенная лента шоссе, красноватые песчаные просторы да сюрреалистические силуэты проступавших в темноте кактусов, издали похожих на скрюченных людей с молитвенно протянутыми руками. Сам город даже ночью был ярко освещен как фонарями, так и неоновыми вывесками отелей и круглосуточных баров, но ближе к окраине свет рассеивался тускло-желтым облаком с психоделическими вспышками ярких цветов. Талия, отгораживаясь от непростого рабочего дня, надела наушники. Глухой шум сонных улиц сменился музыкальным вступлением, из-за которого она и не услышала мягко-шипящий, зловещий шорох за спиной. Лишь в самый последний момент заметила нечеловеческую тень, совершившую резкий, молниеносный выпад вперед. В следующий миг нечто большое повалило ее на землю, придавило спину так, что Талии показалось, будто ее позвоночник надломился сразу в нескольких местах. Взвыв сквозь сжатые зубы от оглушающей боли, она рефлекторно толкнулась в попытке сбросить нападавшего. Но боль вновь вонзилась в спину, проникла горячими иглами под ребра: существо было сильнее и тяжелее. Талия попробовала ударить его, изгибая ободранные об асфальт руки под немыслимым углом, однако нападавший быстро перехватил их и с такой легкостью, будто жертва была тряпичной куклой, и с минимальными усилиями перевернул ее на спину. Нападавшим оказалась женщина с огромными когтями и таким сверхъестественным пугающим сиянием в широко распахнутых, стылых змеиных глазах, что все человеческое в ее облике блекло и таяло на их фоне, словно потекший цирковой грим. Талия, воспользовавшись секундной заминкой, смогла пнуть ее тяжелым ботинком с серебристыми шипами, чувствительно врезавшимися в незащищенную кожу. Женщина скорее от неожиданности, чем от подлинной боли вскрикнула, — неприятным шипяще-рычащим звуком, — ослабила хватку и позволила своей потенциальной жертве вырваться. И Талия не упустила свой шанс, ринулась вперед почти ползком, ударяясь локтями и коленями, практически не чувствуя боли от бушующего в крови адреналина и позабытого, безумного желания жить. Далеко ей уйти не удалось. Монструозная женщина быстро настигла ее одним прыжком, когти просвистели в опасной близости от лица, Талия лишь чудом увернулась от них, но не удержалась на подкосившихся, словно сломанные ветви, ногах. Мир вновь совершил безумный кульбит. Небо пронеслось перед глазами темным падающим куполом, дорогу качнуло вверх, и Талия, беспомощно взмахнув руками, упала ей навстречу. В последний момент перед столкновением в голове взорвалась слепящая вспышка, после которой все закружилось в медленном тошнотворном круговороте. Обзор заволокло накатывающей ласковыми волнами темнотой, подавляющей проблески сознания. Талия закрыла глаза лишь на мгновение. Когда она вновь открыла их, все еще плыло, как будто лишенный резкости снимок, сделанный во время движения, пространство изгибалось так причудливо, что она никак не могла сориентироваться, где находится, только знала, что опасность была непозволительно близко. Она попробовала приподняться на подрагивающих руках, но не находила опоры. Асфальт кренился в разные стороны, будто попавший в сердце бури корабль, мусорный бак, о который она, видимо, и ударилась головой, никак не желал приближаться к отчаянно вытянутой ладони. Ногам же мешал вес чужого тела: нападавшая, щелкая зазубренными изгибами когтей, подбиралась руками к шее Талии. Внезапно прозвучал какой-то резкий хлопок — Талии показалась, будто кто-то пронзил иглой воздушный шар, находящийся прямо возле ее лица, — и давящая, смертоносная тяжесть исчезла, позволяя подтянуть ушибленные колени ближе к груди. Хлопок повторился. Затем сменился затихающим хрипом, в котором, несмотря на полное отсутствие чего-нибудь человеческого, звучала угасающим аккордом предсмертная агония. Талия машинально повернула голову на звук, однако зрение предательски подводило, размывало фокус непрошеной влагой, собравшейся в уголках прищуренных глаз. Во влажных пятнах разлитого вокруг маслянистого света прорисовывался черным грифелем силуэт, рядом — обезображенной кляксой лежало тело женщины-монстра. Талия вновь ощутила, как перед глазами меркнет. Открыла глаза она уже в машине, судя по тряске, пребывавшей в движении. Обивка сидения неприятно колола щеку, в нос бил запах соуса для бургеров и сырных чипсов, от чего к горлу медленно подходил сладковатый ком тошноты, мешавший дышать. Под полуопущенные ресницы мерно лился проносящийся мимо свет. Талия моргнула, но сфокусироваться не удалось: мелкие близкие детали, вроде звездообразной дыры в углу лобового стекла и разбегающейся радиально паутинки трещин вокруг нее, были четкими, однако сам вид за окном вращался, как детская карусель. Она повернула голову к водительскому сидению. За рулем, несомненно, была девушка — неопределенного оттенка волосы, выбивавшиеся из-под кепки, девичья тонкость обнаженных запястий и косая черта шрама на лице, белесая и раздваивающаяся ближе к линии губ. — Что произош… — Талия не успела озвучить вопрос, автомобиль в тот же миг резко сбавил скорость, и ее качнуло в сторону. Не удержавшись, она безвольно рухнула на колени незнакомки, от смены положения кровь из разбитого носа хлынула солоноватыми сгустками в гортань, растеклась муторным привкусом у корня языка. Соображать было невероятно тяжело. Адреналиновая анестезия сошла на нет, и боль методично ввинчивалась во всю левую сторону лица, оцарапанные ладони и колени. Едва ли Талия смогла бы оценить в нынешнем состоянии какие-либо объяснения — голова гудела немилосердно, — и незнакомка, с одного беглого взгляда поняв это, лишь неопределённо мотнула головой с каким-то усталым смирением и спросила адрес. Добрались они быстро, однако с транспортировкой ватного тела Талии, у которой голова по-прежнему ужасно кружилась, на ближайшую горизонтальную поверхность возникли сложности. Хозяйка машины хоть и была выше спасенной на добрую пару дюймов, едва ли отличалась крепкой комплекцией и стальными мускулами. Талия, тяжело опираясь на чужое плечо, вяло перебирала ногами, незнакомка тянула ее за собой до двери, шумно дышала под весом своей ноши. Они обе испытали облегчение, когда Талия, наконец, опустилась на свою постель, распласталась по ней практически звездочкой и крепко зажмурилась, борясь с приступом вновь накатившей тошноты. — У тебя может быть сотрясение. Есть телефон, я вызову врача? — в голосе спасительницы сквозило нетерпением, усталостью и каким-то недоумением, словно она и сама не понимала, почему решилась возиться с совершенно незнакомой ей девчонкой. Совсем чуть-чуть — или это был всего лишь слуховой обман? — искренним беспокойством, болезненной жалостью. Талия отрицательно качнула головой, мол, все в порядке, несмертельно, — голосу сейчас она совсем не доверяла, как и своему стремительно уплывавшему, будто мираж в пустыне при попытке приблизиться, восприятию. Осмотрелась с неясным облегчением, словно убеждая саму себя, все хорошо. В комнате, которую арендовала она, сохранялась аскетичная, практически нежилая обстановка, из мебели присутствовали лишь кровать, кофейный столик и шкаф. Создавалось впечатление, что обитатель этой комнаты здесь не живет, лишь заходит переночевать, коротает вечера, разбрасывая журналы и упаковки от фаст-фуда, и в любой момент готов сорваться, унестись куда-то далеко от этого городка и красных скал. Так и было: она не любила умиротворенную Седону с ее потрясающими пурпурными закатами, не считала домом. Но и бежать было больше некуда и незачем. Однако после того, что произошло, — снова повергло ее жизнь, будто цепочку из костяшек домино, — оставаться Талия тоже больше не могла. Страх, как гниющая под зарубцевавшейся кожей плоть, мучительно напомнил о себе потревоженным ворохом пыльных воспоминаний и вернул то больное, маниакальное желание узнать правду. Шанс на получение ответов сейчас маячил так близко, буквально на расстоянии вытянутой ладони. Талия протянула ее, крепко обвила грязными пальцами запястье незнакомки, ощутив рельефную поверхность уходящего вверх по предплечью шрама, и прошептала на выдохе: — Не уходи… Хотя бы до утра. Ответом ей послужило усталое молчание.***
Утром Талия чувствовала себя настолько плохо, будто всю ночь пробовала несовместимые сочетания алкоголя, а затем поймала один из самых затяжных, тяжелых приходов, после которого голова даже не болела, а методично гудела, как готовый расколоться на части пустой чайник, оставленный на огне. События вечера походили на трип, вызванный курением шалфея предсказателей, — кратковременное помешательство окружающей реальности и самоубийство здравого смысла, задрапированное ярким сплетением узоров. Детали возвращались дозированными кусочками. Все казалось настолько невероятным, что вызывало сомнения, попытки реанимировать разум и найти логичное объяснение. Отражение в зеркале тоже было чужим. Левый глаз практически полностью заплыл красно-лиловым синяком, в узком просвете между опухшими веками едва виднелась тонкая полоска ярко-голубой радужки и иссеченный лопнувшими капиллярами белок, на скуле краснела сеточка мелких царапинок, под носом собралась расслаивающейся, грязно-бурой корочкой засохшая кровь. В таком виде не стоило являться на работу, да и Талия не знала, вернется ли она к привычной жизни вообще. Девиз штата Аризона гласил: «Бог обогащает». В Седоне обогащались не те, кто искренне верил, — в бога ли или буддистские учения о чакрах, аурах и очищении благодаря местам с особой энергетикой, — а те, кто щедро рассказывал легенды, продавая магические амулеты и приписывая фантастическиe свойства местам совершенно обыкновенным. Талия постигла это искусство быстро, просто, и скопила определенную сумму, которой не хватило бы на безбедное «долго и счастливо», но было достаточно для стартового капитала и очередного путешествия без конечного пункта. Ее не держали ни материальные блага, ни мимолетные привязанности на уровне полуприятельского общения после рабочего дня. Ее гнали вперед, будто хлесткими плетьми, страх и любопытство, напрочь убивающее инстинкт самосохранения. Талия ненавидела бояться так, будто страх был постыдной болезнью — язвами лепры, расползающимися по коже. В детстве, до происшествия с маленьким Джейсоном, она боялась темноты, поэтому всегда засыпала с ночником, разгоняющим темные тени мягким, пастельно-желтым светом, выжигавшим страх. Со страхом высоты она не боролась, избегала, замуровывая его под тройным слоем нахальной бравады. От страха, который поселился в груди с восьми лет, лекарства не было. Его нельзя было развеять сотней ламп дневного света, проигнорировать с нервным смехом и убежать, словно от простирающегося над запредельной высотой края крыши небоскреба. С ним можно было только столкнуться лицом к лицу, чтобы либо окончательно сломаться, как Берилл Грейс после потери сына, либо победить. Отомстить за собственную переломанную, будто после страшной аварии, жизнь, за маму с синими кругами под безжизненными глазами, за Джейсона, у которого отняли безжалостно и вероломно много-много возможных лет. То существо, от которого Талию спасла незнакомка, мало походило на чудовище, висевшее одиннадцать лет назад под потолком спальни в лос-анджелевском доме. Но и оно могло быть ключом. Той долгожданной маленькой зацепкой, стоившей всех бессонных ночей и мигреней от попыток прорваться сквозь кипы бесполезной информации. К этому ключу тянулся лишь тонкой леской невидимый след девушки со шрамом на лице, и Талия потеряла ее. Она не знала ни имени, ни внешности, ни каких-либо координат, способных указать на местоположение незнакомки, ни даже то, как долго она собиралась находиться в Седоне, пропускавшей каждый день сквозь себя непрерывные потоки туристов. И Талия чертовски боялась упустить ее окончательно и бесповоротно, остаться навсегда в рафинированном мирке, огороженном по периметру белым забором и липким ужасом, вливавшимся сквозь щели. Поиск изначально напоминал план с пометкой «полный провал, несмотря на массу усилий», зацепиться было просто не за что: место происшествия, разумеется, никто не огородил желтыми лентами, трупа не было, а если и были какие-либо полезные вещи на земле, то к полудню все сияло холеной чистотой провинциального городка. Память же искрилась, словно оголенный провод, какими-то обрывками, кадрами, смазанными, бессвязными, ощущениями ребристого шрама под стиснутыми пальцами, живого осязаемого тепла от прикосновений. Ничего из неясных впечатлений Талии не могло помочь найти человека, но признавать это не хотелось. Не после того, как то, от чего её заставляли отречься долгие годы, нырнув в зыбкую иллюзию нормальности, обрело реальные формы. Удача улыбнулась ей на вторую неделю безуспешных поисков, которые по степени идиотизма напоминали похождения Дэдпула, сопровождавшиеся коронным выкриком: «Где, сука, Фрэнсис?». Но у него хотя бы было имя объекта поисков и рисунок сомнительной художественной достоверности, дававший возможность тыкать этот несчастный клочок бумаги в чужие лица. У Талии — только налет впечатлений и старый «бьюик», попавшийся по дороге в бар. Темно-синий, с облупившейся местами краской, обнажавшей ржавые пятна и пересечения мелких царапин, небольшой вмятиной около пассажирской двери и крохотной звездообразной дырой, окруженной трещинами, на лобовом стекле. С той самой дырой, которая мелькала перед закрывающимися глазами, когда Талия безуспешно пыталась устроить голову на чужих коленях и не расстаться при этом с собственным ужином. В бар она практически летела, окрыленная неожиданным, словно снег в июле, успехом. Дальше все сложилось с той же удивительной удачей, с которой внезапно выпадает «Роял-флэш», когда партия в покер кажется безнадежно проигранной, или счастливым предзнаменованием собирается именно так, как нужно, наитруднейший пасьянс. Бармен назвал ей имя девушки со шрамом — Мэри Эмбер — и сказал, что живет она в соседнем отеле, поэтому часто заходит в этот бар. Узнать номер комнаты, в которой проживала Мэри, тоже не составило труда, и сердце радостно заходилось неистовым ритмом, предчувствием, наэлектризованным, как воздух перед грозой, предвкушением. Талия нетерпеливо отбила костяшками пальцев три удара по двери. Ответа не последовало, но, когда она хотела уже второй раз постучать, дверь нешироко приоткрылась, в проеме показалась голова девушки. Талия узнала ее сразу, по рассекавшему левую щеку шраму — широкой полосе под глазом, раздваивающейся, словно змеиный язык, ближе к уголку губ. Мэри была красива: правильный овал лица, обрамленный светлыми в рыжину прядями волос, большие голубые глаза в окружении длинных ресниц, высокие линии скул, задорно вздернутый нос, плавный изгиб тонких губ, которые, казалось, вот-вот готовы разомкнуться в лукавую усмешку, точеный, чуть острый подбородок. Лишь шрам вызывал дисгармонию, не вписывался настолько же, насколько не вписывались бы сальные надписи уличных вандалов в убранство Лувра. По нему хотелось провести пальцами, нежно разгладить сморщившуюся зарубцевавшуюся кожу, стерев уродливый отпечаток навсегда. — Мэри Эмбер? — уточнила Талия, чтобы прервать затянувшуюся паузу и завязать разговор. — Мы знакомы? — она недоуменно нахмурилась, бросила на гостью настороженный взгляд из-под ниспадавшей на лоб челки, а потом внезапно, словно вспомнила нечто, улыбнулась — из-за шрама улыбка показалась кривой, а лицо приобрело несимметричность. — Не Мэри, Лука. А ты выглядишь куда лучше, чем во время нашей последней встречи. Если пришла благодарить за спасение твоей несчастной задницы, то побыстрее, я спешу. Талия на секунду опешила. Она, конечно, собиралась поблагодарить, однако не ожидала подобного приема, разговор изначально пошел не по той колее и уходил все дальше от нужной темы. Захотелось с максимально ядовитыми нотками в голосе поинтересоваться, от какого же чудовища великолепная Лука сейчас спешит спасать мир, однако пришлось удержать и сарказм, и тихо зашипевшее озлобленной коброй раздражение. Это не привело бы ни к чему хорошему, лишь отбросило от цели на несколько шагов назад. — Большое спасибо за спасение моей несчастной задницы. Она цела лишь благодаря твоим стараниям, — Талия все-таки не удержалась от безобидной шпильки. — Но я здесь не для того, чтобы обсуждать мою задницу. Я хочу знать, что на самом деле произошло в тот вечер. Правду. Лука вздохнула. — И зачем она тебе? В качества мотивации для отказа от ночных прогулок? Ладно, — она полностью открыла дверь, — входи. Талия не стала дожидаться повторного приглашения и, проскользнув следом за скрывшейся в комнате хозяйкой, закрыла за собой дверь. Лука действительно куда-то собиралась: на полу лежал чем-то набитый рюкзак, в беспорядочном узоре разноцветных клеточек разметались по кровати несколько рубашек, а в тонких пальцах мелькнул брелок от автомобильных ключей. — На тебя напала ламия, — Лука опустилась в кресло, играя брелком, который то полностью исчезал в сжатой ладони, то скользил между пальцев. — Это разновидность вампира с тягой к расцарапанным глоткам и разорванным грудным клеткам. Иногда по настроению ест и сердца. Еще вопросы? — Ты уничтожаешь их? — Да, их и прочую нечисть. — Почему ты этим занимаешься? — Потому что имею слабость к спасению котят, щенков и надоедливых девчонок, которые задают дурацкие вопросы, — Лука выдержала тот же скучающе-серьезный тон, но в ее чуть прищуренных глазах искрилось красочной иллюминацией насмешливое веселье, которое она гасила короткими взмахами ресниц. Талия, уловив столь очевидный намек на собственную персону, усмехнулась. Если ее приняли за неразумную девчонку, то себя Лука явно позиционировала как умудренную опытом старушку — седина в висках, длинные монологи и снисхождение к молодому поколению в каждом слове. Проблема заключалась в том, что Лука не казалась намного старше Талии. Ей едва можно было дать около двадцати пяти, когда она хмурилась, из-за чего лоб разрезали горизонтальные складки, и семнадцать, когда улыбалась с лисьим лукавством, затерявшимся в уголках губ. Сама Талия была абсолютно уверена, что меньше, чем на свои законные девятнадцать, она не выглядела, так же, как и не походила, несмотря на полный провал вечера двухнедельной давности, на стандартную даму в беде. Просто неожиданность, скверное стечение обстоятельств. — И ты одна занимаешься этим? — ответ Талию не то, чтобы удовлетворил, но она чувствовала, что забираться дальше, под ломкую корочку саркастичных ответов, пока не следовало. Там таилось что-то темное, болезненное, как раскрытая, сочащаяся кровью рана. — Робина на половину ставки у меня нет, если ты о напарниках. Хотя есть и другие охотники. Шоковая терапия Талии включала столкновение со страхом, для излечения следовало пропустить сквозь себя, словно заряд в сотню вольт, все, чего так хотелось избежать. Страх являлся цикличным — отступал, позволяя поверить в мнимое спокойствие, а затем замыкал порочный круг, вливался в вены жидким азотом и сминал, будто подмокший картонный муляж, ее робко разраставшееся ощущение безопасности. У нее не было цели, лишь проигранная с разгромным счетом война. Ноль в пользу Талии Грейс. — Тогда я могу тебе помочь, стать Робином на полную ставку. В качестве благодарности за спасение. Я хочу помочь, — она чуть не добавила «я хочу больше не бояться», чуть не рассказала о брате, имя которого так и осталось вечно болящим швом под грудью, однако дыхание вовремя перехватило от волнения. Постыдные признания выгорели в спешном выдохе. — Ты что, комиксов перечитала? Думаешь, это все игра, где хорошие парни выносят плохих, получают лавры и эпично уходят в закат? — Лука поднялась с кресла и приблизилась к собеседнице. Глаза ее зло полыхнули, лицо исказила гримаса раздражения, граничащего то ли со снисходительной жалостью, то ли с пылающей яростью. — Ничего подобного. Тебе просто повезло, что я оказалась рядом, иначе твое распотрошенное тело уже лежало бы в морге. И мне повезло, что эта тварь слишком увлеклась тобой, в обратном случае лежать в морге мы могли бы вместе. Эта не история для детишек, в которой все заканчивается хорошо по умолчанию. Эта чертова игра в русскую рулетку. Сегодня тебе везет отделаться легким испугом, а завтра ты подыхаешь в луже собственной крови. — Но… — Талия попыталась возразить, врожденное упрямство не потерпело бы такого крушения планов, гордость не позволяла отступить, убежать, как последний трус перед лицом опасности. Она действительно не представляла всей ситуации, но не голыми же руками нужно драться с монстрами, не бессмертные же в самом деле все обитатели детских кошмаров. — Я хочу… — Стать обедом первого попавшегося вервольфа? Оставь эти глупости. — Это не глупости! — голос все-таки сорвался в рассерженный рык, прозвучал излишне громко, резко, отрывисто. Когда поднимавшаяся злость затопляла сознание, любые разумные доводы были бесполезны против этой силы, бесконтрольной, как блуждающая вспышка шаровой молнии, как детонатор в руках смертника, как надвигающиеся на город вихри торнадо. — Если ты смогла вынести ту вампиршу, то почему у меня не получится? Лука посмотрела на собеседницу так, будто испытывала мощнейшее желание хлопнуть себя по лбу: ну, разве можно было переубедить человека, который даже слушать не желает? Лишь стремится с радостной улыбкой потенциального мертвеца вышагивать по тонкой доске, протянутой над бушующим океаном? Проигрышное дело. — Я слишком спешу, чтобы продолжать спор, — она бросила короткий взгляд на наручные часы, потом чуть более длинный — на Талию, у которой от гнева неравномерно рассыпались красные пятна по веснушчатым щекам, и подхватила с пола рюкзак. — Надеюсь, когда я вернусь, тебя здесь уже не будет. И только попробуй увязаться за мной. Талия все же ринулась вперед, когда поняла, что именно происходит, но Лука уже скрылась за дверью, захлопнувшейся с тихим характерным щелчком — без ключа не открыть теперь. Благо номер располагался на первом этаже, и выбраться через окно не составило бы никакого труда, на что и рассчитывала Лука, когда оставляла свою нежеланную гостью в столь неприятном положении, однако уходить или гнаться за сбежавшей Талия сейчас не собиралась. Первый вариант означал отказ от цели, которая уже успела врасти под кожу новым смыслом. Второй был простой глупостью. Она бы все равно не успела добраться до парковки раньше, чем синий «бьюик» покинул бы ее; лихорадочная, безумная спешка до жжения в измученных легких не имела смысла. Сама Лука оставила ей, неосознанно, случайно, как дорожку из хлебных крошек, подсказку: она собиралась вернуться в этот номер, нужно было только подождать, запастись терпением перед последним, судьбоносным рывком к красной линии финала, за которой расползалась неизвестность. Первый час Талия просто злилась, по-детски, с взвивающимся пламенем безвыходного раздражения, то вспыхивающего ярким пурпурным пожарищем, то затухающего, тлеющего золотисто-рыжими угольками. Затем на смену пришли доводы разума — те самые аргументы, которые так подло выветрились из объятой жаром головы, когда нужны были во время спора. А сейчас они ластились, как кошки к рукам, и вызывали легкую досаду, желание использовать их во что бы то ни стало. Второй, а после и третий час были наполнены лишь вязкой скукой. Город уже полностью накрыло темно-синей дымкой ночи, в номере было темно, только ассиметричные столпы света, проникали сквозь ткань штор, расчерчивая комнату на несколько многоугольников. Свет Талия включать не стала, чтобы не привлекать лишнее внимание. Вместо этого она опустилась на кровать, — если ожидать, то хотя бы с комфортом, — с наслаждением вытянула ноги и непроизвольно уткнулась щекой в одну из смятых рубашек. Та пахла дешевым стиральным порошком из прачечной, совсем немного — сигаретным дымом. Талия потеряла счет времени, кажется, несколько раз она проваливалась в зыбкую дремоту, резко выныривала из нее, будто из холодной воды, когда слышала поблизости посторонние звуки, однако вновь погружалась в подобие сна, убедившись, что шум не был сигналом о возвращении Луки или не нес потенциальной опасности. Вернулась Лука за полночь. Талия не сразу поняла, что происходит, когда услышала сначала щелчок замка, потом негромкий скрип открывающейся двери. Из коридора, где сверкали светильники в красивых кружевных абажурах, ворвался мягкий свет, больно резанувший по непривыкшим глазам. Талия зажмурилась, вскочила, едва не врезавшись бедром в прикроватную тумбу, и попыталась изобразить непринужденность. Она не видела лица вошедшей, так как та стояла против света, только силуэт, казавшийся непропорциональным из-за куртки, явно с чужого плеча, настолько большой, что рукава скрывали пальцы до самых кончиков. Сделав шаг вперед, Лука качнулась в сторону и в последний момент оперлась раскрытой ладонью о стену, приникла к ней плечом, чтобы не упасть. Талия почувствовала, как злость вновь поднимается мрачным пожаром из перегоревших углей. — Так твое жизненно важное дело заключалось в том, чтобы напиться до состояния, когда на ногах не стоишь? — в голосе у нее было больше смертоносного яда, чем в легендарной кантарелле, выносившей неминуемый приговор в течение суток. Ответа не последовало. Лука молча переместила руку, падая на стену уже всей спиной с каким-то придушенным, глухим выдохом. Лишь тогда, когда она начала сползать вниз, Талия заметила влажно темневший отпечаток ладони на том месте, где пару секунд назад находилась чужая рука. — Эй, ты в порядке? Лука? — Талия бросилась вперед, попыталась подхватить падающее тело до столкновения с полом, но не рассчитала собственные силы. Лука навалилась на нее сверху, уткнулась носом куда-то в ключицу, щекоча неприкрытую кожу сорванным, частым дыханием, промычала нечто нечленораздельное, что можно было истолковать как «нихрена не в порядке». — Черт… до чего же ты тяжелая… Спихнув ее — с осторожностью, появившейся после первого болезненного вскрика, — с себя, Талия захлопнула входную дверь и включила свет. В то же мгновение ощутила, как голова закружилась от открывшегося зрелища. Талия никогда не считала себя неженкой, способной лишиться чувств в лучших традициях сентиментальных мелодрам от вида крови, но ее действительно было много. Она подсыхала отпечатком ладони на светлых обоях, поблескивала набухающими бусинами на коленях Луки, темнела на пальцах, на стянутой в узел вокруг живота нелепой рубашке, расползалась по невзрачной майке грязно-бурой кляксой. — Какого черта? — Талия запустила руку в карман, ища телефон. От страха — не за себя, забытого-забытого страха — пальцы упорно отказывались слушаться, телефон издевательски мигал заблокированным дисплеем под смазанными, влажными от выступившего пота касаниями. — Блядь, ну, давай же, давай… Сейчас, потерпи, я наберу 911. — Успокойся, не паникуй… не собираюсь я умирать, — несмотря на слова, выглядела распластавшаяся на полу Лука не так, как будто собиралась умирать, а так, словно уже умерла, а после восстала, как герои фильмов «Зловещие мертвецы». По степени бледности, пергаментной серости кожи она вполне могла соперничать с каким-нибудь свежим, не успевшим разложиться до состояния куска гнилого мяса зомби. Голос звучал не лучше: хрипел мучительной болью, срывался на прерывистый шепот. — И не надо врачей… Знаешь же, без страховки со счетами разобраться будет сложно. В сумке, там, под кроватью, есть аптечка. Если хочешь помочь, то лучше принеси ее. Талия с сомнением посмотрела на нее, но просьбу все-таки выполнила, принесла небогатую аптечку — бинты, моток пластыря, несколько пузырьков хлоргексидина, необычной формы иглу, кажется, специальную, хирургическую, и упаковку зубной нити на самом дне. Лука удовлетворенно кивнула и, морщась, подтянулась спиной к стене, принимая сидячее положение. — Отлично, а теперь слушай внимательно. Мне понадобится твоя помощь. Умеешь шить? Шить она умела, но не была уверена, что пальцы, охваченные затихающим тремором, сейчас были способны удержать даже иглу, однако кивнула, стараясь полностью совладать с первой оглушительно-отупляющей вспышкой паники. Лука, удовлетворившись ответом, выудила из аптечки ранее незамеченный флакон с обезболивающим, высыпала с десяток таблеток на ладонь, отправила в рот. Те хрустнули на зубах, остались горьким привкусом на языке. Талия машинально предложила воды, на что Лука лишь отрицательно покачала головой и принялась объяснять, какая именно ей требовалась помощь. Последующие минуты расслоились для Талии на слайд-шоу, где яркие кадры перемежались с затемнением экрана: щелчок — красное, блестящее загустевающими каплями, щелчок — черное, наползающее из углов к середине, затапливающее позорным страхом. Фиксироваться приходилось практически силой на красных кадрах, реальных, объемных. Когда руки окончательно перестали вздрагивать, Талия стянула с Луки безразмерную куртку и принялась распутывать узел рубашки. Кровотечение уже остановилось, однако разодранная майка слиплась с краями раны, сцепилась вспоротой кожей и подсыхающей коркой с заскорузлой, хрустящей тканью. Пришлось размачивать хлоргексидином, снимать со щадящей осторожностью. Лука все равно шипела, прикусывала синеватые костяшки пальцев, чтобы не взвыть в голос на одной монотонной, жуткой ноте. Глаза ее лихорадочно блестели, бездонные коллапсары зрачков, расширившихся от боли, практически полностью залили радужку, оставив лишь тонкий серовато-голубой ободок. — Шелковая нить закончилась, будешь шить зубной, — полушепотом пояснила она Талии, которая уже взялась за иглу. Затем прикусила рукав куртки, впилась в него зубами, откидывая голову назад. Это послужило призывом к действию. Талия начала накладывать первые стежки с механической сосредоточенностью, от которой все тело ощущалось неким инструментом, запрограммированным на определенную цель, пока сознание и мысли парили где-то в невесомости, за пределами убогого номера в отеле, пропахшего кровью, потом, страхом. Лука под ней выгибалась почти дугой и беспокойно скользила стиснутыми зубами по рукаву куртки. Несмотря на импровизированный кляп, придушенные стоны прорывались, звучали, как послание на азбуке Морзе, чередованием коротких и длинных сигналов. Талии, которая об азбуке Морзе лишь слышала, это казалось оповещение о бедствии — сигналом SOS на бесконечном повторе. Когда она закончила с последним стежком, наложила повязку из бинтов и пластыря и помогла Луке добраться до кровати, все заблокированное напряжение нахлынуло на нее, как поток воды, разбивший дамбу. Задрожали одревеневшие колени и перемазанные стягивающей кожу кровавой пленкой руки. Навалилась такая слабость, что собственное тело показалось свинцовой неповоротливой глыбой, монументальным изваянием, внутри которого плескалась теплыми волнами усталость. До ванной Талия добиралась так медленно, будто расстояние измерялось милями. Долго смотрела на свое посеревшее отражение, белое, будто приведение, в мертвенно-электрическом освещении, и, выкрутив вентиль холодной воды до упора, мыла руки до тех пор, пока кожа на пальцах не начала некрасиво морщиться. Вода, стекавшая с ладоней, была бледно-розовой от крови Луки. Заснуть в ту ночь ей так и не удалось: изнеможение, не столько физическое, сколько моральное, лишало остатков сил, погружало в мягкую, тягучую, как тростниковая меласса, апатию. Талия привалилась спиной к креслу, вслушиваясь в спокойное, размеренное и едва слышное дыхание Луки, и сверлила немигающим взглядом какую-то точку на противоположной стене. Иногда на смену темноте, изрезанной пиками уличного света, приходили какие-то неясные картины, наложившиеся друг на друга воспоминания, то ли фантазии, то ли обрывки случайных снов — расплывшиеся циферблаты с картины Сальвадора Дали, бесконечное падение в Страну Чудес через кроличью нору и красное, багровое, грязно-бурое по ту сторону тьмы. Талия поняла, что все-таки уснула, когда с первым предрассветным маревом вскочила от какого-то громкого звука. Шумела Лука, сбившая при попытке подняться светильник с прикроватной тумбы. Выглядела она чуть лучше, чем вечером, под глазами залегли синеватые тени, сохранившаяся бледность придавала лицу сходство с неподвижной маской из фарфора. Шрам в неверном утреннем освещении, не успевшем разогнать дымчатые тени, казался еще более четким, глубоким, выделявшимся почти, как свежая рана. Но у Талии в голове бегущей, словно рекламная строка, полосой проносилась лишь одна мысль — жива, черт возьми, жива. — Тебе что-нибудь нужно? — спросила она. Было видно, что движения давались Луке не без труда, в конце концов, вчера она обещала, что не умрет во время неумелого врачевания Талии, однако не давала — и не могла дать — гарантий, что на следующий день будет уже в полной боевой готовности. Лука отрицательно качнула головой. Посмотрела долгим пристальным взглядом на Талию, которая теперь тоже напоминала одного из массовки «Ходящих мертвецов», так, словно ждала чего-то другого. — По-прежнему хочешь стать охотником? После всего этого? — она неопределенно развела руками, имея в виду то ли свое нынешнее состояние, то ли события прошлого вечера. Талии в этом вопросе слышалось: «Я пойму, если ты уйдешь. Лучше беги, пока можешь. Помнишь, русская рулетка? Вчера мне не повезло, завтра не повезет тебе, возможно, еще сильнее». Но она не умела отступать — глупое упрямство глупой девчонки, которой нечего терять, кроме своей пустой серой жизни с ночными кошмарами. — Да, хочу, — с вызовом ответила она так, словно уже мысленно приставила револьвер к собственному виску. Игра началась.***
На двадцатом году жизни Талия поняла, что иногда ошибаться даже приятно. Она не знала, чего точно ожидала от жизни охотника, но тревожное чувство, крепко засевшее где-то внутри, терзавшее чем-то средним между волнением и предвкушением, не позволяло строить радужных иллюзий на этот счет. Стойкое ощущение опасности, знакомое с детства, щекотало нервы все время, что Лука восстанавливалась после полученных ран. Последние мирные дни в Седоне особенно давили на Талию комком скопившихся противоречий. Однако все оказалось куда проще. Жизнь охотника — это путешествия, ленты дорог, рассекавшие штаты и собирающиеся в узлы на месте пересечений, дешевые мотели и мерзкий кофе в придорожных забегаловках. Это старый «бьюик», из которого при всем желании не выжать более шестидесяти миль в час, обращающийся в зависимости от погоды то в морозильную камеру, то в раскаленную духовку. Это Лука, шутки из ковбойских вестернов («Эта тачка слишком тесна для нас двоих, детка») и вечерний сеанс фильмов Квентина Тарантино в дни, свободные от работы. Однако работала одна Лука. Талии доводилось только собирать информацию: пролистывать какие-то книги, в которых достоверные исторические факты смешивались со старыми суевериями и полусказочными дополнениями, просматривать старые газеты, — взгляд по привычке натыкался на могильно-серые квадраты фотографий пропавших, — часами сидеть в библиотеках или за ноутбуком до тех пор, пока буквы не начинали плясать перед уставшими глазами скручивающимся чернильным водоворотом. Голова от обилия новой, старой информации начинала болеть. По-настоящему из неиссякаемого потока необходимых для охотника знаний впитывались лишь крохотные капли, остальное путалось, смешивалось в непонятную субстанцию разрозненных тезисов, стремительно проносилось дальше краткосрочным пониманием. Даже чужие трагедии с пожелтевших страниц начинали приедаться, не вызывая прежнего отклика обезличенного сочувствия, воспринимались элементами беллетристики — выдуманными судьбами бесконечно далеких выдуманных людей. Так было легче. Иногда Лука брала ее с собой на встречи с пострадавшими от паранормальной активности, их родственниками, друзьями или просто знакомыми. Они представлялись волонтерами, журналистами мелкой газеты (Лука имела несколько фальшивых удостоверений), далекими родственницами кого-то из пропавших, погибших или прибывающих в больнице, кузинами из какого-нибудь наугад выбранного штата, любопытными друзьями. Талии подобные перевоплощения давались тяжело. Она никогда не страдала от излишней скромности, но влезать в придуманную шкуру, выдерживая шквал чужих эмоций, от страха, заставлявшего собеседника переходить на надтреснутый шепот, до неприкрытого горя, делавшего речь глухой и хриплой, было непросто. Лука же умела находить общий язык с любыми людьми. Утешать с трогательной мягкостью или безжалостно давить для получения нужных сведений с одинаковым энтузиазмом. Она буквально вживалась в роль, жила необходимым образом на протяжении всего спектакля, а затем сбрасывала маску так, словно счищала с себя грязный налет эмоций, переживаний, чужой боли. Талии оставалось только жалеть, что из-за возраста они не могли изображать полицейских или даже агентов ФБР, Луке бы и это далось без проблем, да и к тому же подобное сильно облегчило бы сбор информации. Талия постепенно привыкала к постоянным разъездам, номерам в мотелях, которые Лука, наверное, выбирала по принципу поиска наихудшего варианта, к жизни не в одиночестве, когда приходится спотыкаться не только о собственные вещи, но и о чужие. Привыкала к шуткам, сопровождавшимся лукавыми лисьими усмешками, к громогласному сигналу будильника Луки и к шраму на ее лице, так бросавшемуся в глаза в первые дни. Когда Лука покидала номер, она зачесывала волосы так, что была видна лишь правая сторона лица, лишенная уродств. Она не стеснялась шрама, как и остальных следов былых ран, рассыпавшихся, будто татуировки, по всему телу. Наедине с Талией она обычно собирала волосы в высокий хвост, в машине — прятала под изношенную кепку, чтобы те не разлетались от бьющего прохладными струями в раскрытое окно ветра. Но при встрече с людьми Лука предпочитала скрывать его — шрам привлекал внимание, как авария, покореженный металл и бурые кляксы крови на асфальте, как культя ампутированной конечности, как фотографии навсегда пропавших детей, как все страшные, отвратительные проявления чужих несчастий. Пугающе, но невозможно взгляд отвести. Дел у них было не так много. Фальшивый призрак в Уичслоу, возникший из раздутых слухов о местном заброшенном доме, подлежащем сносу, вурдалак, разорявший кладбище в Карсон-Сити, и оборотень, предпочитавший обращаться красивыми девушками и заживо сдирать кожу с прекрасных темноволосых юношей, в Ричфилде. После схватки с последним Лука явилась в отвратительном настроении, порождавшем паронаидальную осторожность, из-за которой Талия получила ощутимый тычок серебряной вилкой (куда пропал нож, спрашивать не хотелось), и с набором синяков, явно превосходящим количество пятен на шкуре леопарда. Талия, рассматривая ее, ощутила укол беспокойства, робкий шепот вины, намекающий, что Робин не должен вечно отсиживаться в безопасном углу, и неудержимое желание действовать вместе. Быть командой на равных условиях, а не сидеть в окружении книг на скамейке запасных. Случай поговорить об этом подвернулся лишь в Солт-Лейк-Сити, шумной столице Юты, казавшейся после десятка провинциальных городков бесконечной армадой зданий, джунглями из камня и металла, пронизанными широкими дорогами. Весной город был влажен и сер. Небо висело низким дымчатым куполом в синеватых, словно разбавленная акварель, разводах над высокими крышами зданий, осыпаясь колючей моросью. Из-за близости Большого Соленого Озера здесь бывали снежные бураны, усыпавшие ажурными хлопьями улицы, придавая им очарование рождественских праздников. Сейчас снег успел растаять, утратить девственную белизну, скатавшись в грязные комья полужидкой слякоти. Лишь на некоторых крышах еще виднелись крохотные молочные островки. Сложность работы охотника состояла еще в том, что нужно было уметь отличать последствия человеческой жестокости, в своем безумии иногда превосходящей любые деяния тварей из Преисподней, от истинных происков сверхъестественных созданий. В Солт-Лейк-Сити их ждало не гнездо вампиров, а безумный художник, считавший, что искусство требует жертв. Конечно же, человеческих. Кровью убитых он писал свои нелепые картины, но, не отличаясь ни интеллектом, ни осторожностью, был вскоре пойман и обезврежен полиций. Новых дел не было, как считала Лука, обычно и выбиравшая следующий пункт назначения. Покидать город, когда тучи собирались густой, как взбитые сливки, пеной со всех сторон, а прогноз погоды обещал не то внеплановый весенний снег, не то промозглый ливень, готовый обрушиться настоящим шквалом холодной воды, не хотелось. Номер в отеле, как обычно дешевый, но на этот раз хотя бы не обещающий экскурса в мир животных и удивительного знакомства с тараканами, казался куда уютнее, чем пропитанный сыростью салон автомобиля. Они остались. Талия не умела продумывать речи и долго держать в себе недававшие покоя слова. Они просыпались, словно соскользнувшие с порванной нити бусины — быстро, с глухим стуком напористости, без просительной интонации, а как констатация факта: теперь будем ходить на охоту вместе, наравне. Лука, лениво переключавшая каналы, отложила пульт. Она выглядела вполне миролюбиво, однако Талия знала, что до победы было очень далеко, и готовилась к обороне. За обманчивой мягкостью и расслабленностью таились тонны сарказма, уже просачивавшегося тоненькой струйкой в изгиб прорисовывающейся улыбки. Пряталась собранность лисицы, бесшумно идущей против ветра, чтобы добыча не успела почувствовать опасности до момента, когда спасаться будет уже слишком поздно. — Возражения не принимаются, — произнесла Талия раньше, чем Лука ответила что-либо. Лучшая защита — это нападение; она умела выигрывать только так: импульсивно, упрямо, нанося череду превентивных ударов до объявления войны. — Как хочешь. Но с одним условием. Если сможешь победить меня, то будет по-твоему. Если же нет, то слушаешь меня без всяких оговорок и извечных возражений. — Предлагаешь драться? Серьезно? — Именно. Кто уложит другого на лопатки, тот и победитель. Или слабо? — Лука коварно усмехнулась, нащупав в чужой обороне слабое место, точку воздействия, позволяющую предсказывать следующие действия. — Боишься? Талия не боялась. Но слово «слабо» всегда было ее спусковым механизмом, подлой уловкой, нанизывающей ее, словно усыпленную эфиром бабочку, на иглу чужих манипуляций. Она пила до цветных пятен перед глазами и грации новорожденного тюленя, портила общественную собственность вульгарными граффити, ввязывалась в самые абсурдные занятия, потому что желание доказать себе или кому-то другому, что не слабо, жгло изнутри, как глоток абсента, концентрированной горечью. К тому же Лука не казалась непобедимым противником с горой стальных мышц и живучестью терминатора. С «браунингом» в руках она являлась воплощением опасности, но в минуты покоя сворачивалась уютным клубком, сохраняя при этом лишь часть былой осторожности. — Хорошо, но не жалуйся, когда я тебя побью. Лука не ответила, молниеносным выпадом ринувшись в сторону Талии, которой удалось только чудом уклониться в последний момент от череды четких, направленных ударов. Гибкая, тонкая и хлесткая, будто ивовый прутик, Лука в драке представляла собой практически завораживающее зрелище — идеальное сочетание скорости и ловкости, спаянные с точностью атак. Талия бы восхитилась, если бы чужие удары не сыпались градом, без жалости и щадящего режима для новичков. Ощущение боли от угодивших в цель было какое-то притупленное, словно находящееся где-то на периферии восприятия. Однако дыхание подводило, рвалось наружу частыми хриплыми выдохами, сигнализировавшими об усталости. Талия замедлялась, и если до этого могла не только стараться уклоняться, но и пытаться предпринимать ответные атаки, — не маши руками так, словно насекомых отгоняешь, дразнила Лука, — то теперь это было невозможно. Меткий удар, пришедшийся в солнечное сплетение, заставил ее согнуться, сотрясаясь в приступе долгого кашля. А после она не успела даже отдышаться, прежде чем пол ушел из-под ног. От падения, отозвавшегося гулом в пострадавшем затылке, остатки воздуха выбило из легких, вновь перехватило дыхание. — Только не жалуйся, когда я тебя побью, — передразнила Лука, смахивая с лица выбившиеся пряди, беспорядочно льнущие к раскрасневшимся щекам. Затем примирительно протянула ладонь, предлагая помощь. Талия охотно обхватила своей предложенную руку, но вместо того, чтобы подняться, изо всех сил дернула ее на себя. Лука повалилась вперед и, утратив равновесие, рухнула на недавнюю противницу, чем та и воспользовалась, перекатившись так, что оказалась сверху, оседлав чужие бедра. — Не буду, — ответила Талия и ловко перехватила чужие руки, прижала за беспокойные запястья к полу. Только смакуя не совсем честную победу, она запоздало вспомнила, что Лука еще вся изукрашена россыпью пожелтевших синяков, делавших подобные игры весьма болезненными. Но та не проявляла никаких признаков, оповещающих о боли. Плечи ее вздрагивали, словно от рыданий, однако лицо расчерчивала широкая, подвижная улыбка, заставлявшая изгибаться шрам. Талия поняла, что Лука смеется — сначала беззвучно, хихикая, будто девчонка на уроке, а потом уже громко, звеняще, задорно и заразительно. И тоже рассмеялась так беззаботно, как не смеялась уже давно, ловя себя на мысли, что смех у Луки безумно красивый.***
Талия всегда ненавидела утро — время, когда оторвать лицо от подушки было мучительно сложно, в голове все ещё царил туман недавних сновидений, а мыслительная активность близилась к нулевой отметке. Лука же воплощала в себе все стереотипы о жаворонках. Отвратительно бодрая, бессовестно энергичная, она умело превращала каждое утро Талии в кошмар с кофе, приправленным запредельным количеством сахара, и «Имперским маршем», установленным в качестве сигнала будильника. Избавиться от мелодии не помогали ни витиеватые угрозы, ни мольбы — ну, подожди, ещё пять минут! — ни подушка, используемая в качестве метательного оружия и последнего аргумента. В этот раз Талию разбудило что-то иное. Она не сразу поняла, что это был разговор: до слуха доносились лишь односторонние реплики, на периферии нечеткого после сна зрения маячила темная фигура Луки с беспорядочно торчащими прядями волос и телефоном в руке. Бледный свет от его дисплея едва рассеивал царивший в комнате мрак, но за окном ещё было практически темно. Только на линии горизонта небо светлело, окрашиваясь лимонной желтизной и блеклой лазурью. Больше «Имперского марша» Талия не любила только телефон Луки, с которым та не расставалась больше, чем на пять минут. Словно родственница пропавшего без вести, ожидающая звонка, сообщения, какого-нибудь сигнала, одновременно желая его и страшась плохих новостей. Звонки действительно поступали: трель заставляла подниматься их среди ночи, перехватывала в дороге, вынуждая кардинально менять направление, лилась вступлением к плохим известиям, реже — к хорошим. Сейчас, судя по заинтересованно-спокойному тону Луки, поступило стандартное предложение об охоте, хотя и ближе к концу разговора в её голосе прорезались какие-то незнакомые нотки тепла, почтения без малейшей примеси привычного сарказма. Талия, выпутываясь из сладкого плена одеяла, прислушалась, но разговор к тому времени уже завершился. — О, вижу, ты уже проснулась. Отлично. Тогда поднимайся и собирайся, мы уезжаем, — сказала Лука, заметив повышенную активность на соседней кровати. — Куда? — Талия сдула с глаз отросшую вылиняло-синюю челку, пригладила ладонями тёмные волосы на затылке, которые из коротких иголок ёжика успели превратиться в полноценные иглы дикобраза за то время, что к ним не прикасались ножницы. Её не слишком волновало направление движения, больше — то, с чем придётся столкнуться в конце пути. — Увидишь, это не так далеко. Тебе должны понравиться «Небеса», да и, насколько я помню, ты интересовалась другими охотниками. Вот и будет шанс познакомиться. Это звучало хоть и не особо понятно, но куда более заманчиво, чем очередное путешествие в поисках завтрака, являвшееся слабой мотивацией для раннего пробуждения. Пункт назначения на самом деле находился недалеко, всего в нескольких часах езды. И Талия поняла, к чему были слова о небесах, когда увидела погасшую и неприметную вывеску перед баром — «Лестница в Небеса». В это время все строение снаружи едва ли могло вызвать интерес: обычный придорожный бар, какие часто попадаются на пути, полупустая парковка с растрескавшимся асфальтом и мутные проемы окон, равнодушно взирающие в неопределенное «куда-то», словно уставший путешественник после третьей стопки коньяка. Но с наступлением вечера, Талия была уверена, это место оживало. Вспыхивала сотней кислотно-ярких вспышек вывеска, привлекая внимание издалека, гудела, как беспокойный пчелиный рой, парковка, а окна, сияющие, будто глаза прекрасной девушки, лукаво подмигивали меняющимся освещением. Но, к немалому удивлению Талии, и в этот час внутри оказалось довольно оживлённо. За темными круглыми столами собирались мужчины и женщины, как совсем молодые (ненамного старше двадцати), так старые с заметной проседью в волосах и суровыми лицами, изрезанными глубокими морщинами. Последних было в разы меньше, но они также участвовали в оживленных беседах. В гул голосов, прерываемый то громким смехом, то шумом страстных споров, вплетались звуки олдскульного рока, стеклянный перезвон, доносившийся со стороны барной стойки. — Они все охотники? — спросила Талия не без удивления. Слишком уж внезапным оказалось для неё вторжение в среду, до сих пор являвшуюся чуждой, лишь соприкасающейся с её жизнью постепенным раскрытием тайн. Лука же, казалось, знала каждого из присутствующих, щедро расточая приветствия и радостные улыбки, обмениваясь новостями. — Да, здесь собираются в основном охотники, бывшие и действующие. Иногда их друзья. Поэтому здесь в любое время довольно людно, — ответила она машинально, внимание её было сосредоточенно отнюдь не на разговоре, взгляд беспокойно метался от человека к человеку, но нужного среди них не находил. — Хирон открыл его, когда отошёл от дел. Наверное, чтобы быть в курсе последних новостей или ему просто нравится собирать у себя друзей. Вопрос о том, почему же Хирон оставил охоту, так и замер на кончике языка жгучим любопытством, когда Луку окликнул мужской голос. Они обе обернулись синхронно. На лице Луки в тот же момент отразился весь спектр радости. Хирон — в том, что это был он, у Талии не возникло никаких сомнений, — совсем не походил на охотника, скорее — на школьного учителя, искренне любящего свою работу и отдающего себя ей без остатка. Ему никак нельзя было дать больше сорока: ни единого седого волоска в густой каштановой шевелюре, но морщинки, собиравшиеся в уголках глаз и проступавшие на щеках, когда он улыбался, выдавали то, что на самом деле он куда старше. Однако больше всего привлекало внимание инвалидное кресло, при помощи которого Хирон, передвигался, с поразительной ловкостью маневрируя между столиков и расположившихся групп людей. Цветной лоскутный плед — череда кривых квадратиков с аляповатыми узорами — прикрывал его неподвижные ноги. — Это Талия. Ты же говорил, что работать в одиночку сложнее, некому прикрыть спину и залатать раны. Теперь и у меня есть постоянный напарник, и мои шансы истечь кровью в одиночестве заметно понизились. Доволен? Часть разговора, где происходил обмен приветствиями, Талия пропустила, беззастенчиво рассматривая инвалидное кресло и его хозяина, но при упоминании собственной персоны сосредоточилась. Фамильярный тон Луки, манера разговора, будто она отчитывалась перед родителем и хвасталась достижением, свидетельствовали о доверии, выдержанном годами. Об отношениях более глубоких, чем тонкий налёт приятельства, непрочного, как первый осенний лед, затягивающий прозрачным стеклом небольшие лужицы. Если в случае со льдом самая большая неприятность — набрать в ботинки омерзительной воды, внезапно прожигающей холодом до костей, то ошибаться в людях было намного опаснее и хуже. — Приятно познакомиться, — Хирон пожал руку Талии. — Я рад, что о Луке теперь есть кому позаботиться. У неё никакого инстинкта самосохранения. Однако было в Хироне нечто располагающее, подкупающее с первых секунд знакомства. Талии понравилось, что он принимал её всерьёз — как охотника, как настоящего напарника, как равного, — и то, что Лука рядом с ним по-настоящему превращалась в девчонку, вздорную, вспыхивающую ярче сигнальных огней от мимолетных замечаний, расслабленную, словно больше не было необходимости постоянно ждать удара в спину, улыбчивую и непоседливую. Она ответила что-то столь же любезное и даже улыбнулась. — Увы, от приятного пора переходить к работе. — Хирон подъехал к барной стойке, Лука расположилась на стуле возле него и потягивала пиво из большого стакана с какой-то нелепой эмблемой. Талия присела рядом, но, когда протянулась к стакану, то получила несильный, но ощутимый удар по кончикам пальцев. — Детям алкоголь не полагается, так что руки прочь от моей выпивки, — Лука серебристо рассмеялась, затем в момент, будто по щелчку пальцев или движению палочки невидимого волшебника, поддалась вперёд, вновь преобразилась в идущую по следу лисицу — воплощение сосредоточенности хищника и пугающей грации охотника, почуявшего возможную добычу. — Так что там насчёт работы? Талия выразительно закатила глаза: шутки про разницу в возрасте — каких-то два года, подумаешь, — устарели ещё со времён их первой встречи в отеле. Но все равно то и дело всплывали в разговорах, вызывая уже не полноценные вспышки слепящей злости, заставлявшей сыпать в ответ многоэтажными конструкциями из нецензурных указаний касательно направления дальнейшего движения, а глухое раздражение, жалившее практически незаметно. Она оставила без ответа действия Луки и тоже прислушалась к объяснениям Хирона. Не хотелось пропустить что-то важное и на первом же настоящем, совместном, чёрт возьми, деле проявить себя с худший стороны, чтобы остаток жизни страдать от непрерывных напоминание об этом легендарном провале и краснеть от пресных шуток на сей счёт. Уж в последнем Лука не имела себе равных, претендуя на почётное золото в категории глупых шуток, отвязаться от которых не было совершенно никакой возможности. Хирон вручил Луке папку — Талия, пододвинувшись ближе, увидела кривые края газетных вырезок и жирные буквы заголовков, приковывающие внимание. — Самоубийства? Ты уверен, что это по нашей части? — Лука пролистала несколько страниц. — Различные способы, хотя частота действительно вызывает подозрения. Может, какой-то массовый психоз в преддверии выпуска? — Нет, — он терпеливо пустился в длительные объяснения. — Во-первых, никаких предсмертных записок не было, как и признаков депрессии или серьёзных проблем, которые могли бы подтолкнуть жертв к самоубийству. По словам ближайших родственников и друзей, вплоть до последних часов своих жизни погибшие никак не выдавали своих намерений, наоборот, строили планы и не выглядели подавленными. Во-вторых, обрати внимание на то, кем они были: капитан футбольной команды, две девушки из группы поддержки, звезда школьного кружка актерского мастерства… — Понимаю, к чему ты клонишь. Элита, да? — Верно. Они не могли подвергаться давлению со стороны сверстников, не было проблем и в семье. Значит, либо это хорошо замаскированные убийства, либо нечто сверхъестественное. — Но что же это может быть, по-вашему? — вмешалась Талия. — Это нам и предстоит выяснить, детка, — отозвалась Лука, салютуя ей полупустым стаканом. Выглядела она почти заинтригованной и больше не сомневалась в участии в этом деле порождений ночи. Казалось, что она уже имела целый клубок пестрых догадок — одна страшнее другой — это и вызывало плохие предчувствия, лёгкий флер тревоги, чувствующийся в застывшем воздухе, словно хищный рокот приближающейся грозы, который не получалось замаскировать привычной беззаботностью. Они посидели в баре ещё несколько часов. Талии действительно понравилось это место: уютное, пропахшее запахом крепких сигарет и алкоголя, спокойное, как оплот безопасности, влекущий блеском матовых окон, наполненное какой-то странной сплоченностью людей, связанных общей целью. Даже время здесь, казалось, текло как-то иначе, будто кто-то передвигал стрелки часов, стоило только отвернуться на пару минут. Уезжать, нестись навстречу мертвым школьникам и неизвестному злу почти не хотелось, но Лука, обняв напоследок Хирона, решительно потянула Талию за собой к машине. — Ну, как тебе экскурсия в мрачную обитель воинов света? — поинтересовалась она с озорной усмешкой, однако настолько убийственно серьёзным тоном, словно и правда хотела подробного отчёта. — Оправдала ожидания? — Вполне, — лениво ответила Талия, прыснув в кулак. — Подходящее название для «обители воинов света». Но почему Хирон предложил это дело именно тебе? Стоит ожидать больших неприятностей? — Нет, не думаю. Просто предлог для встречи и знакомства с моей легендарной напарницей. — Быстро же я стала легендой. — Ага, страшилкой для детей. — О, заткнись, — Талия пожалела, что в салоне «бьюика» не было ничего подходящего на роль орудия возмездия — метательного снаряда, мишенью для которого послужила бы довольная физиономия Луки. Поэтому просто одарила её уничтожающим взглядом, полным раздражения и показной усталости. Между слов тёплым дуновением чувствовалось зарождающейся доверие. За дрожащей дымкой взаимных и незначительных насмешек таились ощутимое едва ли не физически напряжение и невысказанная надежда: «Ты ведь прикроешь мою спину, если что-то пойдёт не так?». Пошло не так совершенно всё.***
Брокен-Боу — крохотная точка на карте Небраски, привлекающая лишь поэтичным названием, за которым таилась совершенно прозаичная история о луке на могиле индейца и отсутствии фантазии у местного населения, встретил их неприветливой гнетущей тишиной. Казалось, весь город был окутан плотным коконом из тягостного траура, заглушавшего звуки, словно толща ледяной воды. Дымчатая серость неба нависала могильной плитой над головой, концентрировалась мрачными тенями у неприметного здания школы, расползалась шлейфом безутешной печали от облаченных в чёрное женщин. Они бледными и бесплотными призраками с заострившимися от скорби лицами витали по улицам, будто и не касались ногами земли. И от столь неприкрытого, обнаженного, как раскрытая гниющая рана, горя у Талии внутри, там, где пыль собралась метровым слоем на воспоминаниях о матери, что-то шевелилось, слабо билось тянущей болью, отголосками запоздалого понимания. У Берилл на лице было то же неживое, застывшее древней погребальной маской, выражение, когда стало ясно, что Джейсон не вернётся домой живым. Лишь надежда тлела иногда в затуманенных алкоголем глазах. Глупая вера — его ведь не нашли, ни улыбчивого мальчишку с тонким витком шрама над губой, ни безжизненное тело, — топила её на дне бутылки, милосердно стачивая острые грани чередой чернильных провалов отсутствия мыслей. Талия все ещё не понимала и не принимала Берилл до конца, но впервые за последние десять лет мучительных попыток обрести хотя бы мимолетный покой подумала о ней без ненависти. С интересом к её судьбе, с медленно пробивающейся сквозь цементную броню жалостью. Атмосфера, охватившая Брокен-Боу, не только тревожила воспоминания, но и ощутимо давила. В небольших городках часто хватало маленькой слабой искры на одном конце, чтобы вызвать стихийный пожар, пожирающий все на своём пути, на другом конце. Здесь же пожары по цепочке самоубийств подростков возникали взвивающимися вверх столбами пламени бесконтрольно, бессистемно, вспыхивали в — случайном? — порядке, оставляя после себя холодные чёрные провалы, обугленные по краям и присыпанные пеплом. И все, пусть скрыто или неосознанно, жили ожиданием, тревожным и пугающим предчувствием смерти, подкравшейся так непозволителительно близко, что ночами можно было почувствовать её дыхание на собственном затылке. Никто не видел мистическую составляющую, но каждый буквально чувствовал, что происходящее выходило за рамки рационализма, загнанного в мнимое ощущение безопасности. Не было ни одного достаточно убедительного объяснения. А необъяснимое, непонятное, чуждое всегда пугало намного сильнее, чем-то, что можно было вписать в привычную картину мира. На этот раз Талия и Лука остановились в довольно приличном отеле под названием «Arrows», что лишний раз заставило убедиться в полном отсутствии у местных фантазии. Но номер, светлый и чистый, ничем не напоминал те комнатки с ветхой мебелью и неизвестного происхождения пятнами, рассыпавшимися по старым обоям, как причудливые кляксы из теста Роршаха. Лука вечерами, когда не могла заснуть, проводила ассоциации вроде: «Вот это пятно похоже на взбешенного вендиго, а то, размытое, — на гамбургер, а зелёное — на твоё кислое лицо». Попытки заставить её замолчать сокрушительно проваливались, поэтому Талия искренне радовалась возможности спокойно отойти ко сну, без фонового шума и обстановки, оставлявшей желать лучшего. — С чего вдруг такая роскошь? — поинтересовалась она, осмотрев номер и растянувшись на кровати в позе морской звезды. — Мы здесь надолго не задержимся, — ответила Лука с улыбкой и скопировала позу Талии на собственной кровати, — так почему бы не насладиться комфортом? Ее слова, как и всегда, оказались правдой. Лука занялась опросом людей, свидетелей происшествия и друзей погибших, ей всегда удавалось завладеть чужим доверием с феноменальной лёгкостью. Талия же принялась распутывать клубок таинственных самоубийств: искать то, что могло бы объединять всех жертв, принцип их отбора, связи между погибшими, тянущиеся от одного к другому режущими лесками, путающимися в сплетения морских узлов и рвущимися с надрывным звоном, последовательность смертей, которая должна была привести к истоку — к механизму, чьи шестёренки свои бешеным вращением вызывали череду ужасающих несчастий. Звенья, самые различные, сцепленные с крупными промежутками временных разрывов между самоубийствами, привели к первой погибшей — началу начал, запустившем цепную реакцию. Первая из самоубийц, вскрывшая вены в одной из кабинок школьного женского туалета почти два года назад, значительно отличалась от остальных. С фотографии на Талию смотрела тонкая, угловатая девушка с тусклыми волосами и водянистыми глазами, сокрытыми стеклами толстых очков. Рубашка её была застегнута на все пуговицы, словно намертво запаяна до самого воротника, впивавшегося в короткую шею, по которой изгибами ядовитой змеи стелилась цепочка. Оканчивалась она у плоской груди миниатюрным крестиком. Типичный изгой — неполная семья, нападки со стороны сверстников, религиозный фанатизм, безграничная жестокость детей, выбравших куклу для битья. Очередная Кэрри Уайт, которой не помог ни бог, пропустивший её молитвы, ни дьявол, не наделивший её даром телекинеза, как настоящую Кэрри, не давший ей шанса для кровавого возмездия, отмщения, упокоения. — Идеальная кандидатка на роль мстительного духа, — подтвердила Лука догадку Талии. — Отличная работа, детка. Кажется, мои уроки не прошли зря. — Прекрати нести этот бред из сериалов о копах. Сосредоточься, ты уверена, что она как-то причастна к происходящему? — Несомненно. Есть такая штука как одержимость мстительным духом. Призрак контролирует действия человека, а у неё и мотив для сверхъестественной мести, и возможность исполнения без каких-либо последствий для неё самой. Она заставила их пройти через то же, через что прошла сама. — Но тогда почему она ждала так долго? С момента её самоубийства прошло два года, а поток убийств начался лишь месяц назад. — Что-то послужило толчком. Может быть, дело в приближении выпуска. Легче отловить всех мучителей, пока они в черте города, а не тогда, когда они разбросаны по разным колледжам разных штатов. Талия согласно кивнула. Лука, конечно, часто вела себя глупо, отпуская шутки на грани фола, неуместные комментарии или «крутые» фразы из каких-нибудь бесконечных сериалов, бессмысленных и беспощадных, как и большинство шоу после полуночи. Однако нельзя было отрицать того, что она отлично соображала, разбиралась во всем, что касалось работы охотника куда лучше, чем Талия даже после нескольких месяцев в объятиях всевозможных энциклопедий мистических и мифологических созданий. Это восхищало. — И что дальше? Посолить и сжечь? — Именно. Её же похоронили, а не кремировали? Узнай, где могила. — Уже узнала. — Молодец, оперативно работаешь, — Лука легонько хлопнула её по плечу, и Талия едва заметно покраснела от удовольствия — бледный румянец проступил у линии скул. От таких мимолетных похвал внутри вспыхивал шарик солнечного тепла, блуждающий под рёбрами, появлялось ощущение собственной важности, нужности, дававшей силы для новых свершений. На кладбище они отправились поздно ночью. Погода стояла отвратительная. В холодном воздухе витала мелкая морось, в ярком желтоватом свете фар похожая на клубившееся облако волшебной пыльцы. Казалось, что дождь готов был разразиться непрерывными упругими вертикальными струями с минуты на минуту. Небо нависало тяжёлым, антрацитово-чёрным полотном, непроглядным, как воронка открытого космоса, лишь, приглядевшись, можно было различить перистые, словно сделанные на пробу, мазки пепельных туч да серебристо-белый, отбрасывающий на мечущиеся облака люминесцентные блики диск полной луны. Оперившиеся молодой весенней листвой деревья сливались с темнотой, обретая фантастические формы, и шелестели зловеще, с неприятным влажным шорохом. За витой оградой, переплетаюшейся в безупречную симметрию узора, тянулись могильные плиты. Нужную могилу они нашли не сразу: пришлось долго блуждать, прорезая колючую темноту дрожащими лучами света фонариков и просматривая каждое надгробие. Имена, стандартные эпитафии сливались перед глазами в неразличимые строки позолоченных букв, наползающих друг на друга. Наконец, Талия наткнулась на нужную могилу. Имя, Дороти Деламитри, даты рождения и смерти, тире между ними — черта, длиной в неполные шестнадцать лет, которая вмещала в себя всю печальную жизнь. Лука опустила тяжёлую сумку, которую несла до этого, вынула из неё пару складных лопат, проверила оставшееся содержимое и вручила одну из лопат Талии. Без лишних слов обе девушки принялись копать. Влажная земля клеилась вязкими комьями к лопатам, подошвам кед; от начавшегося внезапно ливня, хлынувшего сплошной стеной воды, кратковременным потопом, грязь хлюпающей жижей расплескивалась на одежду. Лопата Талии первой стукнулась о деревянную крышку гроба. Расчистив её от размокшей земли, Лука выбралась за пределы ямы, вынула лом, с помощью которого смогла приподнять крышку, а после полностью открыть. Пахнуло нестерпимо-едко гнилью, настолько сильно, что у Талии перехватило дыхание от разъедающего горло смрада. Приступ болезненного кашля заставил её согнуться, зажимая ладонью и кончиком рукава рот и нос, глаза заслезились, будто от густого дыма, тошнота пронеслась тяжёлым кисловатым комом от желудка к самому горлу, скручивая внутренности первым выворачивающим спазмом. Талия зажмурилась в попытке овладеть собственным телом. Благо темнота не позволяла детально рассмотреть все содержимое гроба, представавшее сейчас только бесформенной массой с призрачно белевшей волной платья. — В первый раз всегда так, — Лука ободряюще провела рукой по сгорбленной спине напарницы, затем, опираясь о край могилы, ловко подтянулась вверх и вытолкнула тело за пределы зловонной ямы. Протянула Талии перемазанную землёй да травой ладонь, предлагая помощь. — Дальше я сама, давай выбирайся. Последующие события сложились по закону Мерфи, по принципу фатального невезения, где каждый отдельный промах — до смешного безобиден, но все вместе — разрушительная лавина, обрастающая на своём пути все новыми комьями и способная перемолоть кости. Талия приняла помощь, однако в последний момент Лука разжала руку, прокричала что-то предостерегающее, — голос потонул в шуме разразившегося дождя, — и какая-то невидимая ужасающая сила отбросила её назад. Падая, Талия успела заметить лишь нечёткий силуэт, окутанный пронзительно-белой, как вспышка фотоаппарата, кружевной пеной платья. Приземлилась она тоже неудачно: на обе ноги, но правая подвернулась. Раздался щелчок, и короткая вспышка боли, как от прикосновения оголенного провода, искрящегося электрическим зарядом, прошила ногу от кончиков пальцев до самого бедра, чтобы в следующий момент перерасти в настоящую пытку. Талия не смогла сдержать крик. Встать на поврежденную ногу было невозможно, боль сразу же полыхала жидким пламенем. Вгрызалась так глубоко, что горло раздирало новым криком, переходящим в хриплый глухой вой. Кое-как балансируя на одной ноге, она приподнялась и поискала взглядом Луку, заметила её не сразу: та лежала на животе, прижимая ладонь к голове. Рядом проступала в окружении прозрачных нитей дождя фигура Дороти, дрожащая, словно её прорезали кривыми синусоидами телевизионные помехи. Её призрачное обличие не имело ничего общего с той затравленностью кролика, угодившего в ломающий лапки капкан, теперь лицо искажала до гротескного уродства лишь примитивная жажда мести — дистилированная злоба без примесей человечности. Дороти перевела своё внимание на Талию, и та успела только подумать, как же ошиблась в своих суждениях о телекинезе, прежде чем внутренности опалило мертвенным холодом, а тело с силой впечатало в дно могилы. От боли в ноге мутнело сознание, затапливаемое кровавым туманом. Голосовые связки жгло стонами и хрипами. Глаза заливал непрекращающийся дождь, отчего все пространство представлялось влажной, неторопливо движущейся, как воды спокойной реки, темнотой. Талия могла лишь беспомощно и нервно дёргать руками в поисках опоры, загоняя под ногти зеленовато-бурое месиво, и цепляться за скользкие стенки могилы, осыпающиеся под пальцами слипшимися комками. Она едва не уткнулась лицом в раскрытый гроб. Несколько сорвавшихся с края ямы комьев земли приземлились на её запрокинутую вверх голову, и паника, прорывающаяся наружу бесконтрольной истерикой, окончательно вырвалась. В голове, парализованной болью и ужасом, билась болезненным осознанием всего одна мысль: «Она закопает меня заживо, чёртова мертвая тварь Дороти обрушит на меня всю эту землю.» — Лука! Лука! — отчаянно закричала Талия, приподнявшись. Нога болела так, словно её почти до колена пропустили через мясорубку, раздробили кости в острые обломки и разорвали мышцы на кружевные лоскуты; выбраться самостоятельно было невозможно. — Помоги, Лука! До слуха донеслись хлопки — то ли выстрелы, то ли эхо приближающейся грозы, — а затем появилась Лука с дробовиком в руках и заметно алеющими царапинами, прорезавшими лоб от линии роста волос почти до переносицы. Она буквально за шиворот вытянула Талию, вцепившуюся в неё в какой-то момент настолько сильно, что пальцы, будто сведённые судорогой, разжались не сразу. — Ты как? — коротко спросила Лука. — Не знаю. Нога, кажется, сломана, — Талия удивилась звучанию собственного голоса: самообладание возвращалось постепенно, но не мог же этот тщедушный писк, в котором отчётливо звучали слёзы, принадлежать ей. — Я отогнала эту дрянь зарядом соли, но чёрт знает надолго ли. Ползи к машине. Закончу я сама. Талии по привычке захотелось поспорить, но память о пережитом на дне распахнутой пасти могилы была ещё слишком яркой, практически осязаемой и пробирающей крупной дрожью до самых костей. Она кивнула, однако поползла, избегая нагрузки на поврежденную ногу, не к припаркованному у ограды «бьюику», а на безопасное расстояние, защищавшее от повторного падения в сырую тьму, но позволяющее в критической ситуации вмешаться. Лука методично расплескивала из канистры горючее с каким-то остервенением и спешкой. В её пальцах уже мелькнула зажигалка, вспыхнул тёпло-рыжий огонек, шипящий от срывающихся капель утихающего дождя. Но в последний момент Дороти вновь возникла за её спиной тенью, наделённой дьявольской силой, и Талия только успела просипеть на выдохе сорванным голосом: — Берегись! Лука всё же услышала её, вскинула, обернувшись, заряженный дробовик, однако выстрел пришёлся наугад, заряд совсем не задел призрака. Дороти вновь отбросила её. Лука отлетела на несколько метров и при падении сильно приложилась рёбрами об острый каменный угол одного из надгробий. Зажигалка выпала из её рук, прокатилась по скользким нитями короткой травы и исчезла в голодно раскрытой пасти могилы, словно в глотке самой тьмы. Талия не успевала следить за ходом противостояния, лишь хлопки выстрелов звучали сигналом, который не позволял ей остановиться на пути к могиле. Дороти неумолимо приближалась к распластавшейся Луке, чтобы сжать нематериальные пальцы, холодные, будто изо льда выточенные, на её горле до характерного хруста раздробленных шейных позвонков. В кармане Талии лежал подмокший коробок спичек — последняя надежда, заставлявшая игнорировать боль, глодавшую правую ногу с безжалостностью голодного хищника. Руки не дрожали, когда она попыталась зажечь первую спичку, хотя от этого простого действия зависело так много, что страх непрерывно вливался в вены инъекцией жидкого азота. Влажная спичка с противным скрипом чиркала по мятому коробку, но не вспыхивала, и Талия зло шипела на грани слышимости бессвязный поток ругательств, будто цедила сквозь сжатые до скрежета зубы прорывающееся отчаяние. С четвёртой попытки на конце вспыхнул танцующий блеск огонька. Она осторожно прикрыла его грязной ладонью, защищая от насыщенного влагой ветра, позволила перерасти в тоненький язык пламени, более сильный, старавшийся больно лизнуть пальцы жаром, и лишь потом отпустила. Кости, облитые горючим, вспыхнули быстро и слепяще ярко. Талию заставил обернуться дикий крик — ненормальная смесь оглушающей злости, боли и страха, человеческого страха перед вторым кругом смерти. Дороти, объятая пламенем, ринулась от Луки к Талии, но прежде чем успела вцепиться в последнюю стремительно тающими пальцами, схлопнулась в точку, взорвавшуюся практически в то же мгновение. От облегчения даже боль, казалось, отступила на несколько секунд бездумной радости. Ликование длилось до первого взгляда на Луку. Насквозь мокрую, с некрасиво облепившими лицо извилистыми змейками прядями потемневших волос, со струйкой крови, берущей начало у виска и огибающей тонкую бровь, и со взглядом холодным настолько, что глаза казались льдисто-голубым стеклом, чуть посеребренным инеем. Отчего-то бесконечно чужую и злую. Она молча помогла Талии подняться — та могла идти, только перебросив руку через чужое плечо и перенеся весь свой вес на левую ногу, — и хранила это тягостное до самой машины. В «бьюик» забраться удалось не сразу: Талия цеплялась адски болящей ногой обо все возможные и невозможные выступы, и боль прошивала всякий раз сотней раскалённых игл. — Потерпи, — произнесла Лука, зажав зубами фонарик и направляя луч на поврежденную конечность напарницы, из-за чего слова прозвучали невнятно. — Я посмотрю. Она с максимальной осторожностью стянула с чужой ноги облепленные несколькими фунтами грязи кед, — Талия всё-таки взвизгнула тонко и жалобно, — а затем, подцепив край мокрых джинсов, распорола боковой шов карманным ножом до середины голени. Лодыжка сильно опухла, раздулась, словно дрожжевое тесто. Тёмные пятна гематомы, переходящие в более светлые синего, лилово-красного, бледно-фиолетового оттенков, рассыпались фрактальным узором до ступни. Кожа под прохладными прикосновениями пальцев казалась болезненно-горячей, пыщущей лихорадочным жаром. Талия поморщилась от контраста температуры, приносящего едва заметное облегчение. Она ожидала худшего — обломков костей, уродливо пронзавших кожу, — слишком уж сильна была боль, продолжавшая бушевать локальным пожаром. — Что с ней? Ушиб? — Возможно, вывих. Не знаю, лучше уж поедем в больницу, чтобы не сделать хуже, — ответила Лука. По её лицу — хмуро сведенным к переносице бровями и сжатой линии побелевших губ — можно было легко догадаться, что ей и самой не нравится ни происходящее, ни перспектива побывать в больнице, лишь взгляд по-прежнему хранил арктический холод. Последующие события смазались в проносящуюся мимо цепочку моментальных снимков, на которые Талия смотрела будто со стороны, едва принимая участие. Эмоциональная перегрузка и боль выплеснулись в ватное чувство усталости, через призму которого всё воспринималось так, словно кто-то играл со временем, ускоряя и замедляя его. Благо Лука взяла на себя все объяснения, нюансы, связанные с медицинской страховкой и оплатой лечения. Её догадка подтвердилась: у Талии действительно был вывих. Под местной анестезией его вправили, окольцевали ногу гипсом, из-за чего передвигаться пришлось на костылях очень медленно и неловко. Обратный путь до «бьюика» занял ещё одну вечность, испытывающую терпение на прочность. Зато обезболивающие продолжали блокировать боль до ощущения лёгкого дискомфорта, сконцентрировавшегося под слоем бинтов, и пожар, пожирающий изнутри, угас. Вся дорога до отеля прошла в тягостном ожидании: Лука по-прежнему молчала, но её недовольство ощущалось мерзким холодком, гладящим шершавыми ладонями по щекам. Она помогала Талии с такой трогательной осторожностью, будто та могла разбиться от одного неловкого прикосновения. Однако именно этот противоестественный синтез мёрзлой злости и тёплой, как треск костра, заботы медленно подтачивал самообладание. Стук двери, захлопнувшейся за спиной Талии, словно отрезал прямоугольник номера от всего внешнего мира, будто удар огромного ножа. — Из-за чего ты злишься? Лука сбросила мокрую куртку, следом рубашку — безнадёжно грязную, пахнущую кладбищенской землёй и едва заметно бензином, — и обернулась. — Я сказала тебе ползти к машине, а не героически изображать камикадзе. Так какого, блядь, хера это было? Жить надоело, чёрт возьми? — Ползти к машине, пока эта стерва размазывает тебя тонким слоем по всему кладбищу? Отличное решение, Лука! И это твоя благодарность?! — Я не просила помогать мне, — она чеканила слова, — я чётко и ясно сказала тебе валить в безопасное место. Никого и не пришлось бы спасать, если бы ты с самого начала не наслаждалась живописными видами на дне могилы. Талия ощутила, как щеки обожгло терпкой смесью злости, распаляющейся из несправедливых обвинений, и стыда при воспоминании о той панике, которая клокотала в глотке диким воем абсолютного ужаса и рвалась наружу позорными слезами и истеричными всхлипами. Обида поднималась изнутри, нарастала, как снежный ком, несущийся вниз по склону. — Да иди ты к черту со своими идиотскими приказами и замашками лидера. Чтоб я ещё раз тебе помогла! — Больно нужна мне была помощь, до этого без тебя справлялась отлично. Ценность напарника явно преувеличивают, от людей лишь дополнительные проблемы, — злость иссякла на последних словах, сменившись тихим шелестом усталости, и Лука приложила ладонь ко лбу, растирая пальцами виски. Лицо её всё ещё сохраняло хмурое выражение, но от былой холодной ярости, замораживающей взгляд, не осталось и следа. — Зачем тебе вообще всё это нужно? Острых ощущений за мой счёт захотелось? Остатки самообладания хрустнули ломким весенним льдом, и эмоции волной цунами ударили о стену, загораживающую все воспоминания о ночи одиннадцатилетней давности. Та разошлась изъеденными временем камнями с удивительной лёгкостью. Слова, скомканные и изувеченные, словно погнутые шестеренки безнадёжно сломанного механизма, посыпались наружу, складываясь в сбивчивый рассказ, в котором фразы обрывались на середине, наползали друг на друга, как в песне «Битлз — Революция 9». Всхлипы глухо перемежались с глубокими вздохами. Всё, что так долго бушевало внутри, выплёскивалось — слезами, дрожью, застарелой болью по навсегда утерянному, всеми ночами, когда от страха парализовало каждый мускул. Талия впервые рассказывала всё, зная, что её действительно слушают и слышат, что ей верят: не будет больше ни психолога с его диагнозами и «ты лжёшь», выгравированном во взгляде из-под очков, ни матери, срывающейся на фальцет, в попытке заставить её молчать. Закончила она уже совсем неразборчиво, невнятным шепотом, и отпустила голову так низко, будто хотела полностью спрятать её. Перед глазами лишь лениво перекатывались цветные кляксы от вновь подступивших слёз. Талия не ждала ни утешения, ни сочувствия — любые слова сейчас бы звучали неуместно, фальшиво — и непроизвольно вздрогнула, когда ладонь Луки мягко опустилась на её голову, скользнула нежным движением от макушки до топорчившихся на затылке прядей. От ласки, такой неожиданной, но чертовски нужной, горло, будто сжало тисками. Талия уткнулась лицом в чужое плечо и заплакала навзрыд, давясь короткими шумными вздохами, частыми рыданиями, истеричными всхлипами. Лука протянула её к себе ещё ближе, обхватила одной рукой неритмично вздрагивающие плечи, а другой продолжала успокаивающе гладить по растрёпанным волосам и ниже — по выступающим острым узором шейным позвонкам, лопаткам, по узкой спине. Она терпеливо ждала, пока иссякнут слёзы, и Талия была благодарна за это молчание, позволявшее выпускать боль, медленно отпускать то, что давило на ребра изнутри тяжелыми горячими камнями. Ей становилось легче дышать. Память все ещё тянулась рубцами старых травм сквозь всю жизнь, но под стянувшимися отметками шрамов больше не гнило, не выжигало всеобщим непониманием. Теперь была Лука, её объятия, тёплая мягкость рук, молчаливое понимание. И пока этого было достаточно для того, чтобы вытеснять без жалости и сожалений кошмары. Слёзы иссякли быстро, на смену им пришли какое-то оглушающее ощущение усталости, спокойствие и безразличие. Глаза, опухшие и покрасневшие, неприятно жгло, голова казалась тяжёлым свинцовым слитком, слишком неповоротливым. Клонило в сон настолько, что последние проблески мыслей в опустевшей черепной коробке вращались лишь вокруг желания устроиться на ближайшей горизонтальной поверхности. Лука, понимая состояние Талии, увлекла ту на кровать, стянула с неё, словно с ребёнка, всю лишнюю мокрую и грязную одежду. Затем принесла аптечку, чтобы обработать ссадины, рассыпавшиеся по бледным плечам, покрытым редкими тусклыми веснушками. Царапины также оплетали и внутреннюю поверхность ладоней красной воспаленной сеточкой, ногти были криво обломаны, один — на указательном пальце правой руки — сорван, вокруг запеклась корочка тёмной крови. Талия шипела сквозь крепко сжатые зубы. Боль от каждого практически невесомого прикосновения ватного тампона взвивалась жаром, иррадиировала от эпицентра дальше, словно расходящиеся по воде круги. — Всё, — Лука закрепила последний прямоугольник пластыря, обернув его вокруг пальца Талии, и набросила той на плечи одеяло. — Теперь можешь ложиться. Талия положила ей голову на плечо. — Побудь со мной ещё. Кровать была слишком узкой для двоих, вместе расположиться на ней можно было бы только в максимально неудобных позах, но Лука всё же устроилась с риском скатиться на пол из-за какого-нибудь резкого движения, обхватила за плечи Талию и притянула к себе, вынуждая принять столь же шаткое положение. Та послушно закрыла глаза, а в следующее мгновение погрузилась в чёрный глубокий сон, лишенный и проблесков сновидений или кошмаров. Пальцы её крепко сомкнулись на чужом запястье, словно стальной браслет. Утро началось с падения Луки, неудачно перекатившейся и приземлившейся с шумом, похожим на грохот оползня, боли — Талии казалось, что болело абсолютно всё от кончиков повреждённых пальцев до стиснутой слоем гипса неподвижной, будто деревянный протез пирата, ноги, — и крепко засевшего где-то под кожей смущения. Обе девушки старательно не смотрели на друг друга. Делали, конечно, вид, что ничего не изменилось, однако избегали прикосновений, словно они могли обжечь, остаться на коже следом из вспузырившихся волдырей, и ограничивались лишь самыми необходимыми фразами. Слова находились с трудом, как у пары школьников на первом свидании, когда не знаешь, что сказать, а каждая тема — густо усеянное минами поле, но и тишина давила практически физически. Неловкое молчание прерывалось попытками завязать бессмысленный и ненужный диалог, заполнивший бы пространство фоновым шумом — шипяшим шелестом помех, рассеивающих мысли. Талию не столько угнетал момент слабости, о котором она практически не сожалела, а больше то ощущение беззащитности, пришедшее вместе с прорвавшимся потоком откровений. Её рассказ о прошлом был интимнее, чем секс. Словно она обнажилась до самых костей, до голого каркаса из первой боли и страха, определивших всю дальнейшую её жизнь, выстроившую извилистый путь, где узкая тропа вела то к разверзнутым дырам обрывов, то к монолитным глыбам тупиков. Лука понимала это, но не могла — или же не хотела? — ответить той же степенью доверия. Они в течении нескольких дней нарезали вокруг друг друга метафорические круги, постепенно и осторожно сокращая расстояние. Талия чувствовала себя чертовым Маленьким Принцем, неприрученный Лис которого вился рыжей вспышкой на миллиметр дальше вытянутой руки, в любой момент готовый то ли вцепиться в пальцы зубами до хруста, то ли преданно коснуться ладони. Ей оставалось только сделать тот самый крохотный шаг навстречу — и Лука в тот же момент уткнулась макушкой в протянутую ладонь. Настороженно, с настолько сосредоточенно-внимательным взглядом из-под спадающей на лоб челки, что в любой другой момент Талия не смогла бы удержаться от беззлобной глупой шутки, однако сейчас она могла сконцентрироваться лишь на приятной мягкости прядей. Ладонь опустилась ниже, обвела контур выступающей скулы, под подушечками пальцев изгибался чуть косой чертой выпуклый белесый шрам. Лука охотно поддалась вперёд, принимая ласку с почти собачьим восторгом. Талия скользила по её щеке осторожно и практически невесомо, с такой иступленной нежностью, что Лука невольно вздрогнула, накрывая чужую ладонь своей, не позволяя разорвать контакт. — Слушай… извини, что сорвалась тогда, — она говорила медленно, словно тщательно подбирала каждое слово, но те всё равно путались и звучали натянуто. — Я просто никогда не ходила на охоту с кем-то, кроме Хирона, и я привыкла думать лишь о себе, беспокоиться только о собственной сохранности. И я, наверное, слишком испугалась за тебя, настолько, что соображать стало сложно… — Всё нормально, — Талия дернула уголками губ в слабой улыбке. — Не будем об этом. Всё уже закончилось. «Нормально» закончилось спустя три дня, когда город вновь вспыхнул от очередного самоубийства.***
Три дня они провели в ленивом отдыхе, едва сползая с кровати. Талия из-за вывиха, который превратил то, что раньше казалось простым и воспринималось как должное, в череду сложновыполнимых квестов: поход в ванную растягивался на несколько часов, лестницы становились полосами препятствий и подъемом к сверкающим вершинам Эвереста, о любых подвижных видах деятельности не могло быть и речи. Лука же отлучалась только за едой, возвращаясь со всем великолепием фаст-фуда от стандартной пиццы до острой китайской лапши и печенья с предсказаниями. Тонкие ленты бумаги с тёмной дорожкой чуть петляющих букв обещали перемены к лучшему, разрешение проблем и внезапное богатство. Яркий солнечный свет лился жёлтым потоком сквозь оконное стекло, золотил волосы Луки, едва стянутые цветной резинкой в небрежный пучок, отдельные пряди которого спадали тонкими нитями на плечи, и высвечивал весенним теплом отчётливее проступающие веснушки на лице Талии. На фоне неразличимым потоком слов гудел телевизор, показывающий выпуск новостей. Талия хрустела уже сломанным китайским печеньем, периодически протягивая руку к пульту, находившемуся на недосягаемом расстоянии, но ползти за ним не хотелось. Лука выводила стойким маркером на гипсе шнурки — широкие линии крест накрест, — какие-то нелепые узоры, похожие на творения четырехлетнего ребёнка, и по бокам пушистые маленькие крылья. — Я бы не отказалась сейчас от летающих кроссовок. Не то чтобы меня вдохновляла перспектива влететь в ближайшую стену, но и это лучше, чем передвигаться так, — сказала Талия, когда придирчиво осмотрела результаты чужих трудов, и вздохнула. — Я бы тоже. В детстве я даже написала Санте письмо, в котором просила крылатую обувь. И мама нашла для меня эти кроссовки с крылышками, конечно же, ненастоящими, но я была настолько рада, что едва ли не спала в них. Первое упоминание семьи — и Талия поняла, что процесс взаимного доверия запущен. Корка льда с выступающими шипами самозащиты тронулась. Неожиданная зависть всплыла на пару секунд чем-то неприятно-скользким, как извивающийся червь, — память о собственной матери проступала замутненными, словно при взгляде сквозь кривое и запыленное стекло, картинами, пахла крепким алкоголем и лёгкими сигаретами с фруктовым запахом, звучала неразборчивыми скандалами, доносившимися из-за тонкой стены, и глухими рыданиями, но не несла ни капли того счастливого света, который отпечатывался воспоминанием о детской радости в глазах Луки. — А.? — вопросы, серьёзные и самые глупые, крутились в голове Талии шумным водоворотом и сливались в единое русло на многозначительном «почему?». Почему Лука стала охотником? В какой момент прочерченный толстой стрелочкой-указателем путь завёл в мир, где смерть так близко, что к такому соседству успеваешь привыкнуть? Сломались ли её розовые очки с тем же звуком, с каким хрустят кости и безвозвратно уходит детство, и забрали ли у неё, украли с нечеловеческой жестокостью, ту, которая так умело воплощала детские мечты? Что же случилось с улыбчивой девочкой в крылатых кроссовках? Но спросить она ничего не успела. Лука, резко изменившись в лице, проворным рывком добралась до пульта, прибавила звук так, что равнодушный голос диктора заполнил всю комнату, и прошептала беззвучно — догадаться можно было лишь по едва заметному движению губ и характерному жесту: — Тише. Новости вещали об очередном самоубийстве подростка. Талия ощутила, как последовательно замкнулись стальными обручами на шее удивление, граничащее с отрицанием, — не может быть, они сожгли кости, это всего лишь жуткое совпадение, — вина от острого и болезненного понимания, что для совпадения это слишком, что они где-то ошиблись, просчитались ценой человеческой жизни, и холодная, как пласты льда в Северном Ледовитом океане, ярость, дрейфующая внутри бомбой с отсчетом до неминуемой катастрофы. Фигуры женщин, окутанные трауром и облитые чёрной тканью, лицо Берилл с потеками размытой туши под глазами и слипшимися ресницами, Дороти, сжимающая до боли пальцы на врезавшемся в ладонь золоте креста, которая заслужила свободу от земных обид, слились в единый образ — контуры, наложенные друг на друга, образующие яркую иллюстрацию скорби. От этого стало тошно. Горечь разлилась от корня языка привкусом поражения. — Это же Дороти, да? — спросила Талия скорее для проформы: пока истина не была облачена в слова, происходящее напоминало фантасмагорический бред, обретало зыбкую нереальность под солнечным светом. — Она вне всяких сомнений, — Лука вернула громкость в комфортный диапазон и на мгновение накрыла глаза ладонью. — Мы просто невероятно облажались. — Но мы же сожгли кости. Ты выплеснула на них столько бензина, что и гроб наверняка обратился в угли. Так в чём проблема? Что не так со всем этим сверхъестественным дерьмом? — Здесь два варианта: либо мы сожгли не всё, и кто-то из родственников, например, оставил прядь волос в кулоне, либо призрак привязан не столько к останкам, сколько к какому-либо предмету, сохранившему ее прижизненный след. — Но это же может быть всё, что угодно, — Талия почувствовала укол безысходности. С таким же успехом они могли сжечь весь город, чтобы наверняка обратить в пепел всё, что могло удерживать призрака по эту сторону реальности. Лука кивнула. — И что будем делать? Как найти этот предмет? — Делать что-то буду я одна. Или ты собралась распугивать призраков костылями? Талия недовольно нахмурилась при мысли о том, что придётся отпустить Луку одну, но знала: другого выхода нет. Они не могли ждать пару недель до того момента, когда снимут гипс и нога обретёт прежнюю подвижность. Любое промедление могло стоить кому-то жизни, любая ошибка — обернуться новым кругом кошмара. От Талии же с костылями и неподвижной лодыжкой, иногда напоминавший о себе приступами выкручивающей суставы боли, пользы было бы в разы меньше, чем потенциального вреда как для самой себя, так и для неоконченного дела. Она ненавидела оставаться в стороне, когда Лука неслась вперёд шальной острой стрелой, боялась — не успеть, не помочь, потерять. — Ладно, — согласилась Талия с видимой неохотой, ощутимой досадой, засевшей внутри, как заноза, забравшаяся под кожу, — какие у тебя идеи? Лука, резко поднявшись, вынула из просторной сумки, где хранила столько вещей для охоты, что найти там что-то сразу представлялось практически невозможным везением, прибор, похожий на один из тех бутафорских гаджетов, которыми тыкали в подозрительные предметы «охотники на привидений» с просторов сети. Прямоугольник с оцарапанными пластиковыми краями, рядом лампочек, напоминающих выступающие зазубрины, и стрелкой, застывшей на полосе красного индикатора. — Найти необходимый предмет с помощью этого, например. — Что это? — Детектор ЭМП — электромагнитных полей, которые оставляют после себя призраки. Он должен указать на необходимый предмет. Раз к этому предмету привязан дух, то след должен быть достаточно сильным, чтобы детектор среагировал на него. Нужно обыскать дом Дороти, скорее всего то, что держит её, находится именно там. — И ты уверена, что эта штука сработает? — Вот и будет шанс проверить. Я купила её у одного из тех парней, которые пытались продать душу на Ebay. — Если это шутка, то ни черта не смешно, Лука, — Талия наградила её одним из тех взглядом, которые, казалось, излучали разящие вспышки жгучих молний, но та уже улыбалась, тонко и с заметным ехидством. Завораживающе красиво. — Тогда зачем задаешь глупые вопросы? Потому что волнуюсь за тебя, хотелось ответить, но Лука смеялась, думать о плохом не хотелось, и вышло лишь: — Потому что хочу, чтобы в этот раз всё точно закончилось. — Закончится. Всё время, что Лука собиралась, сосредоточенно складывала в сумку всё то, что могло понадобиться, — от отмычек до оружия — Талия ощущала, как медленно нарастало волнение, неприятное, как зуд в месте, до которого не дотянуться. — Будь осторожна, — всё же произнесла она стандартное предостережение, не способное выразить и десятой доли того, что гудело обрывками фраз в голове, но так и не складывалось в нечто цельное. — Конечно, мамочка, — с показным недовольством проворчала Лука и скрылась за дверью. С этой секунды время словно замерло. Стрелки часов прилипли к циферблату намертво, сдвигаясь на невидимые глазу миллиметры раз в вечность. Талия не знала, чем себя занять, чтобы отбиться от непрекращающегося потока мыслей, издевательски бьющих в солнечное сплетение просыпающимся страхом «а если?». Бесконечное разветвление событий, уходящих извилистыми путями от каждого решения, тысячи вариаций, — одна хуже другой, — ознаменованных смертью. Первые несколько часов беспокойство ещё было умеренным. Всё в порядке, твердил голос разума, она скоро вернётся, может быть, с минуты на минуту. И Талия, хоть и пыталась отвлечься, то и дело смотрела на неподвижную дверь, на тёмный экран безжизненного телефона. Когда минуло четыре часа, ожидание стало практически невыносимым: хотелось мерить комнату нервными шагами, биться из угла в угол загнанным зверем, натыкаясь на стены, вспороть гипс и понестись вслед за Лукой, безнадёжно хромая и вскрикивая от боли. Талия практически силой заставляла себя сохранять спокойствие. Уговаривала, утешала, предлагая сделки, будто капризному ребёнку, — ещё немного, может быть, она задержалась, пока разыскивала проклятый предмет, может, она уже возвращается, успокойся. Но волнение, накрывающее, как волна цунами, погребающая под толщей солёной воды и оглушающая, опутывало так крепко, что не вырваться и не вздохнуть. К вечеру, окрасившему небо в пурпурно-гранатовый, как свежезаваренный каркаде, оттенок, бороться с мрачными предчувствиями, вспыхивающими на изнанке век объемными картинами в кровавых тонах, было совершенно невозможно. Талия практически видела перекошенное до уродливого гротеска лицо Дороти, врезавшееся в память так, будто его выцарапали где-то внутри острым ножом. Представляла, как потусторонняя сила отравляющей злобы отбрасывает Луку снова, снова и снова, пока та не замирает, мёртвая и изломанная. Глядела на её безжизненное тело — неестественно изогнутые конечности, густо-синие разводы, раскрасившие кожу, сломанная шея и вспузырившаяся на губах плёнка подсыхающей крови. И дикая смесь ужаса, боли и бессилия прорастала под рёбрами, сгибала, словно всё тело обращалось в мягкий пластилин. Талия гнала эти мысли, образы прочь, но те возвращались с упорством бумеранга — чем дальше забросишь, тем сильнее он врежется в лицо, когда вернётся. Время всё-таки шло, но так медленно, будто всю пустыню Мохаве пытались пропустить через тонкое горлышко песочных часов. Вечер неспешно тлел всеми оттенками алого, чтобы окончательно погаснуть, словно костёр, и позволить сине-черной ночи затопить город темнотой и вспыхнуть колкой, как битое стекло, россыпью звёзд. Устав следить за движением часовой стрелки, Талия рискнула позвонить Луке. Телефон вполне ожидаемо после череды заунывных гудков сухим голосом автоответчика предложил оставить сообщение. Бесполезно. Ночь запомнилась лишь как бесконечное ожидание, во время которого нервы обратились в струны цимбалы, а каждая минута, шум заведенного мотора или еле слышный отзвук чужих шагов в коридоре — в молоточки, звонко ударявшие по этим струнам, извлекая атональную какофонию и сводящий с ума скрежет. Талия набирала номер своей пропавшей напарницы бесчисленное количество раз, порывалась отправиться на её поиски, однако неудобные костыли, полное отсутствие знаний о точном местонахождении дома Дороти и собственная столь раздражающая беспомощность намертво приковывали к кровати. Мигрень сверлила виски изнутри, словно все мысли рвались наружу из черепной коробки. Глаза, отчаянно требовавшие отдыха, неприятно жгло, будто под веки забросили колючего сухого песка. Ночь продолжала тянуться жестокой пыткой. Утро вступало в свои права постепенно, вновь раскрашивая небо золотом и свежим багрянцем на востоке. Талия чувствовала себя так, словно все пережитые волнения эмоционально выпотрошили её: раскрыли с хрустом клетку рёбер и выскоблили оттуда острым скальпелем большую часть чувств. Усталость мешала соображать и погружала в некое подобие гипнотического транса, но план дальнейших действий — поиска Луки любой ценой — приобретал смутные очертания, как лёгкие линии наброска на снежно-белой бумаге. И, когда дверь всё же с едва слышным скрипом отворилась, Талия не заметила этого, пока на периферии зрения не появился тёмный силуэт. Она так резко вскинула голову, что показалось, будто хрустнули разом все шейные позвонки. Лука — растрепанная, с бледно-синими тенями, залегшими под уставшими глазами, чуть прихрамывающая на правую ногу, живая, господи, живая. Талия рывком бросилась к ней, забыв про костыли, прижалась, почти повисла всем телом. Обвила ладонями чужие запястья там, где прощупывались тонкие ниточки пульса, ткнулась, как новорожденный слепой котёнок, в шею, туда, где билась размеренно жилка, чтобы лишний раз убедиться, что напарница — не морок, не издевательство обезумевшего разума, не призрак, эфемерный и холодный. — Воу, полегче, — Лука улыбнулась неожиданно тепло и даже не попробовала, несмотря на собственные слова, отстраниться. — Где ты была так долго, чёрт тебя подери? — Талия ощутила, как малодушная злость поднялась из глубин затянутого пленкой эйфории сознания; эмоции хлынули обратно так неожиданно, что от их силы голос срывался. — Почему не отвечала на звонки? Что с твоей ногой? — Пойдём сядем, я всё расскажу, — её улыбка медленно погасла. При ходьбе было лишь отчётливее видно, как охотница хромала, перенося всю нагрузку на левую ногу. — Я слишком устала, а в двух словах всё не объяснить. Они обе сели с видимым облегчением, отразившимся на одинаково бледных лицах. — Так что произошло? — Сначала пришлось повозиться с замком в доме нашего призрака. Повезло, что дом был пуст, да и находится практически на окраине, но, видимо, у хозяйки паранойя. Я две отмычки испортила, пока вскрывала эту кучку замков. Нужную вещь я нашла быстро, но, представляешь, дух был привязан к крестику. Какая ирония! — Но ты же уничтожила его? — Разумеется. Это было непросто, но всё закончилось, теперь уж точно. Правда, в процессе Дороти очень мешала. Телефон пал очередной её жертвой. Ноге тоже досталось, у нас похоже одинаковая предрасположенность к неудачным приземлениям. Можем основать клуб свирепых калек, если ты согласишься поделиться костылями. — Да пошла ты, — Талия не знала, злилась ли она, хотела врезать Луке со всей силы или вцепиться в неё до боли, не отпускать. — Шутка. Не злись так. Лука протянула ладонь, чтобы примирительно взъерошить непокорные тёмные пряди подруги, но та ловко уклонилась от прикосновения и обхватила чужое запястье. Пальцы скользнули выше от основания ладони по предплечью — знакомому уже, изогнутому шраму на тыльной стороне и выше, по незнакомым редким штрихам неизвестных рубцов — криптограмме боли. Прошлись мимолетно и невесомо по худому плечу, чтобы зарыться на затылке в приятную мягкость светлых волос. Талия протянула к себе лицо Луки и порывисто накрыла её губы своими. Сначала целовала почти осторожно, словно неуверенно, затем, когда последовал страстно-нежный ответ, внутри будто сорвало все ограничители и под кожу запустили электрический ток. Пронзительный жар хлынул в кровь, когда Лука, обхватив её лицо ладонями, прикусила одно из серебристых колечек пирсинга зубами и углубила поцелуй. Талия чувствовала себя шаровой молнией — сгустком высокого напряжения, искрящимся шаром, бьющимся под чужими прикосновениями, не в силах оторваться хоть на секунду. Они целовались долго и иступленно, пока первая внезапная вспышка страсти не перешла в ленивое умиротворение. Эмоции выгорели, осталась лишь усталость бессонной ночи. Талия легла на кровать, продолжая сжимать руку расположившейся рядом Луки, водить кончиками пальцев по пересеченному шрамом браслету судьбы. — Откуда он? — спросила она, не разрывая контакт. Хотелось знать о каждой отметине, оставшейся на молочной коже, и стереть каждую из них как объёмное напоминание о пережитой боли. — Неудачно приземлилась на стекло во время охоты. Стандартные последствия моего образа жизни, — Лука невесело усмехнулась. — А этот? — Талия положила голову на её грудь и накрыла ладонью изуродованную щеку. Размеренный стук сердца успокаивал лучше, чем шум океана или таинственное пение китов. — Умеешь же ты выбрать тему для беседы в постели, — она сказала это шутливым тоном, но усмешка стала натянутой, словно уголки губ пришпилили тонкими иголками и удерживали насильно в одном положении, пока боль прошивала скулы. — Это долгая история. — А мы куда-то спешим? — Нет, но ты же не это хочешь знать на самом деле, верно? Спрашивай уже. — Почему ты занимаешься этим? Лука вынула из кармана рубашки слегка мятую, светло-синюю пачку «Mild Seven», щелкнула зажигалкой — язычок пламени осветил тёплыми бликами её лицо — и закурила. Беспокойно, затягиваясь спешно, словно подросток, которого в любой момент могут застать с сигаретой в руках строгие родители. Талия отметила, что это первый раз, когда Лука курила при ней, словно не могла сдержать волнение. Однако, когда она, выпуская дым, заговорила, голос её звучал совершенно спокойно, будто весь рассказ — очередной сюжет для «Баек из склепа» с пометкой «все события и персонажи выдуманы, любые совпадения с реальностью случайны». И всё же это была её, Луки Кастеллан, реальность. — Мой отец сбежал практически сразу после моего рождения. Помимо путешествий он любил ещё и в каждом штате оставлять по несколько своих отпрысков, поэтому ни каких-либо вестей, ни помощи ожидать от него не следовало. Я не скучала по нему. Нельзя скучать по тому, кого не знаешь. Но вот деньги бы нам с мамой не помешали. Из-за их постоянной нехватки приходилось часто переезжать туда, где можно найти более дешевое жильё или более выгодную работу. Мне это даже нравилось, новые места, люди, знакомства. Но мама считала, что было бы лучше, если бы мне не пришлось так часто менять школу, если бы я смогла завести постоянных друзей, поэтому мы и осели в Уэспорте, в Коннектикуте. Она смогла приобрести пусть небольшой, но наш собственный дом. И с этого-то и начались все неприятности. Сначала всё было нормально, потом, знаешь, как во всех этих глупых фильмах ужасов, начали мигать лампочки, разноситься по ночам всякие подозрительные скрипы. Предметы иногда пропадали, потом находились в самых неожиданных местах. Мы не предавали этому особого значения: дом старый, мало ли что может скрипеть или где таиться неполадки, а вещи мы и сами могли переложить. Затем стало ещё хуже. Мама стала выпадать из реальности, она не помнила, как делала или говорила что-либо. Я часто заставала её в каком-то странном трансе и за секунду до того, как она возвращалась в норму, видела пугающий зелёный свет в её глазах. А потом она сошла с ума. Я плохо помню тот день, на самом деле практически ни черта не помню. Так, одни фрагменты, кусочки… Я вернулась со школы, а она набросилась на меня с криками о моём страшном будущем, трясла так, что меня чуть не стошнило, а потом благородно решила избавить меня от этого самого страшного будущего. Мне едва удалось вырваться, но она погналась за мной. Вооружилась ножницами… и последствия ты сама видишь. Мне удалось спрятаться в ванной, а потом появился Хирон. Он спас меня. Оказалось, что мама была одержима духом местной гадалки, которая раньше жила в этом доме. Одному из клиентов не угодило её предсказание, за что она и поплатилась жизнью, но смерть не стала для неё финалом. Хирон отвёз меня в больницу, наплел врачам что-то убедительное про несчастный случай. Потом сжёг кости этой суки. Она, конечно, исчезла, вот только мама так и не вернулась. Я поняла это не сразу. Хирон уже успел уехать, предварительно оставив мне свой номер на случай какой-нибудь экстренной ситуации или повторной призрачной активности в доме. А мама так полностью и не оправилась — ходила бледная, улыбалась через силу, сильно похудела и почти полностью поседела. Ей было чуть больше тридцати, но выглядела она на все пятьдесят. Призрак повредил не только тело. Постепенно она перестала меня узнавать, принимала за меня каждого встречного, даже глуповатого престарелого почтальона. И это было страшно, чертовски непередаваемо-жутко, когда она смотрела в упор, но не видела меня. Я пыталась, правда, пыталась вернуть всё, заботиться о ней. Всё надеялась, что она окончательно придёт в себя. Но день ото дня всё только ухудшалось. Она пекла огромные горы моего любимого печенья, сжигала его до состоянии чёрных каменных уголков и забрасывала ими всю кухню. Оно было повсюду, это горелое печенье, грязь, плесень, мусор, потеки арахисового масла на стенах… — она замолкла, старательно вдавив дымящийся окурок в стеклянное дно пепельницы. — Её забрали на принудительное лечение спустя два месяца. Скрывать то, что она окончательно и бесповоротно рехнулась, больше не получалось. Соседи заметили, что что-то не так. Всё на самом деле не так: от кучи амулетов на газоне до её магических танцев под луной. — И поэтому ты…? — Нет. Это не из мести. Понимаешь, если бы было кому мстить, то, наверное, было бы легче. А мне оставалось за неимением лучших вариантов только злиться. На дохлую гадалку и ублюдка, который её убил, на отца, потому что если бы он не бросил нас, то этого бы не было, — Лука внезапно оскалилась, одновременно зло и печально. — Забавное выражение — если бы… Если бы Хирон пришёл до того, как всё полетело в Тартар, если бы мама смогла бы оправиться, стоило подождать ещё денёк, два, неделю и тогда обязательно? Если бы я была сильней, лучше следила бы за ней, то всё бы стало хорошо? Я тешилась этим «если бы». Винила всех и себя, злилась и ненавидела. Потом явился отец, чтобы сослать меня в какой-нибудь частный пансион для благородных леди, и я сбежала. Сначала хотела к тетушке Каролайн, но затем ударилась в бродячую жизнь. Отец думал, что я у тетушки, она — что я осталась с отцом. Меня не искали. А я, сполна насладившись всеми прелестями бродячей жизни, позвонила Хирону. Тогда я ещё не думала становиться охотником, просто хотела научиться защищать себя, не бояться. Тебе же прекрасно знакомо это чувство, когда перестаешь чувствовать себя в безопасности? Плохое происходит не где-то далеко и с кем-то другим, а здесь, сейчас, с тобой. — И ты не знаешь, как с этим справиться. Хочешь помощи, но тебе всё равно никто не верит, потому что, — последним слова Талия отчеканила практически по слогам, — монстров не бывает. — Да, — Лука утвердительно качнула головой. — У Хирона уже тогда был вагон альтруизма и бесконечная любовь к искалеченным детишкам. Он разрешил мне остаться, даже устроил в школу и начал тренировать. Несерьёзно на самом деле, так — самые азы для самообороны. А потом появился Эфан. Он был на пару лет младше меня, замкнутый и злой, как волчонок. На его семью в лесу напал вендиго, убил отца, который пытался защитить остальных, утащил куда-то мать, а самому Эфану одним мощным ударом изуродовал половину лица. Лишил глаза, оставил шрамы, но почему-то не убил. В отличие от меня Эфан не боялся, не злился на то, что уже не исправить. Он ненавидел. Плевать, что Хирон прожарил того вендиго до хрустящей корочки. Эфану этого было мало. Он страстно хотел выжечь всю нечисть на планете. И, знаешь, именно благодаря ему я поняла, что моё горе — не единственное. Мир не замкнулся вокруг меня, были ещё такие же дети, которым сверхъестественные твари попереломали жизни. И я твёрдо решила прекратить это… сделать так, чтобы больше не было таких, как я и Эфан. Невыполнимо звучит, знаю, но если я кому-то смогу помочь… Талия переплела свои пальцы с чужими. В этот момент Лука казалась ей такой беззащитной, уязвимой, как будто распятой на операционном столе для дальнейшей вивисекции: сломанные роговые пластины доспехов, распоротый хитиновый покров в просветах, а под ним — сгустки чистейшей боли, вросший в кости альтруизм. Фанатичный и отчаянный настолько, что не было сомнений — Лука отдаст всю себя делу, пожертвует всем (или всеми?), сорвется в простирающуюся под ногами в бездну с больной решимостью того, кому нечего терять, если кто-нибудь не удержит от падения. Талия впервые боялась отпустить её руку, когда бездна, казалось, находилась так близко.***
После событий в Брокен-Боу до самого лета тянулась полоса затишья, словно все сверхъестественные твари взяли длительный отпуск. Талия не жаловалась на вынужденный перерыв — нужно было время на восстановление моральных и физических сил. И если лодыжка окончательно пришла в норму спустя несколько недель, а синяки и ссадины сошли и того быстрее, то расшатанные нервы и растревоженные чувства давали знать о себе намного дольше. Воспоминания, налёт детского страха, тоска, фантомная, как боль в отсутствующей конечности, выплескивались в странные поступки. Талия дважды набирала старый номер матери — помнила цифры до сих пор, просто смешно, — и сбрасывала вызов после первого же гудка. Слова улетучивались из головы резко и молниеносно, молчать в трубку, как призраки, дозвонившиеся до Марлы Сингер, не имело никакого смысла. По ночам же её вновь беспокоили кошмары. Не те — объемные и яркие, от которых в детстве она вскакивала с задушенным плачем, другие — тревожные и неясные, как дурное предчувствие, как липкое ощущение от чужого взгляда, сверлящего метафорические дыры между лопаток, как пойманный периферическим зрением силуэт монстра в углу тёмной комнаты, который исчезает, когда вспыхивает свет. Талия просыпалась глубокой ночью, долго разглядывала окутанный мраком потолок, а после утыкалась лбом в спину лежащей рядом Луки в поисках успокоения. Инцидент на кладбище помог осознать в полной мере всю опасность жизни охотников, хрупкость человеческого тела перед лицом сверхъестественной опасности. У Луки тянулось по коже бесчисленное разнообразие шрамов: от тонких светлых полосок до келоидных рубцов. У Хирона — перелом позвоночника с последующим параличом нижних конечностей. Талии даже страшно было представить, как боль выжигает изнутри горячей волной, а после ноги теряют всякую чувствительность, обращаются в бесполезный груз, приковывающий к земле, инвалидному креслу, пожизненной беспомощности. Эфан, мальчишка-волчонок, живший лишь испепеляющей жаждой мести, погиб на охоте. Обратился дымом и пеплом сожженных костей — только они и остались после безумного кровавого пиршества ругару. Охота, действительно, была рулеткой с приставленным к виску револьвером: никогда не знаешь, когда закончится лимит везения и мозги красочными брызгами разлетятся по стене. Однако опыт, знания, сила, ловкость и умения могли стать отсрочкой — пустой каморой в барабане револьвера, сухим щелчком вместо разрушительного выстрела. Талия решила учиться. Драться, стрелять, чтобы в следующий раз не болтаться на плечах напарницы балластом, который и себя-то защитить не мог, не то что спасать других. Лука одобрила её решение и превратила последующие несколько недель в настоящий ад с короткими, но очень приятными перерывами. Она не знала жалости, показывая основы самообороны на самой Талии, успевшей познакомиться с полом достаточно близко, терпеливо раздавала советы и указывала на ошибки. Позже они выбрались за город, где не было риска привлечь ненужное внимание, и началось обучение стрельбе. В качестве мишеней Лука выбрала несколько пустых бутылок из-под пива, расставила их в ряд и протянула свой пистолет Талии. Та сжала его обеими руками, прицелилась и совершила первый выстрел: отдача больно ударила в ладони, распространившись вибрацией в запястья, пальцы дрогнули, чтобы в следующий момент ослабленно разжаться. Талия едва окончательно не выпустила оружие, когда Лука накрыла её руки своими. — Держи крепче и запоминай, как надо, — она навела дуло на одну из бутылок, — Теперь стреляй. Первая бутылка с победным звоном разлетелась крупными осколками. — Получилось! — Талия обрадовалась совершенно по-детски, улыбнувшись самоуверенной улыбкой прирожденного победителя. — Немного практики, и ты вполне можешь стать грозой всех тварей, которых можно убить пулями. За время перерывов, переходов от практики к теории, они успели исколесить половину Небраски, отведать более двадцати видов гамбургеров во всевозможных придорожных кафе, пересмотреть около сотни романтических комедий, сюжет которых можно было предсказать уже по первым же кадрам после титров. И Талия была счастлива. Совершенно и беззаботно счастлива, когда Лука клала голову на её колени, смеялась, отпуская очередную нелепую шутку, или дразняще утыкалась губами в ямку между ключиц, пока пальцы путались в пуговицах рубашки. В эти моменты желание уберечь её запускало когти под кожу — не избавиться, независимо от сложности задачи. Защитить не потому что Лука слабая, а потому что — слишком сильная, не видящая рамок и не признающая полумер, лишённая ограничителей и жалости к себе. Когда в жизни, наконец, появился смысл, ушло безрассудство человека, которому ничего терять. Теперь Талия боялась потерять Луку. В начале лета, когда безделье успело наскучить обоим, они отправились к Хирону, чтобы Талия смогла получить пару уроков от профессионала, а после найти какое-нибудь дело. Изначально она отнеслась к этой идее с долей скептицизма. Хирон в громоздком кресле и с невозможно ярким пледом на коленях едва ли мог дать что-то, кроме советов. Лука только засмеялась — поверь, детка, ты ещё никогда так не ошибалась, — и пообещала, что будет весело. Их представления о веселье, как оказалось, очень сильно отличались. Большую часть времени Талия тратила на тренировки, теперь уже под руководством Хирона, который совершенно не давал ей поблажек, ведь никто из сверхъестественных тварей ждать, пока неудачник-охотник, просыпав патроны под ноги, соберёт их, не будет. Остальное время она проводила в библиотеке, расположенной над баром. Там же размещалась и комната, где жил сам Хирон, несколько свободных спален для гостей, крохотный чулан, забитый всевозможным хламом, и просторная чистая ванная. Во всех комнатах был удивительный порядок. В библиотеке книги были разложены в алфавитном порядке. Лишь чулан выглядел так, будто мусор со всего здания собирался именно там. Но с учётом положения Хирона, который без пандуса, пристроенного к лестнице, не добрался бы даже до собственной спальни, это было вполне простительно. Спустя неделю такой жизни Талия насквозь пропиталась усталостью, смешанной с зарождающимся чувством удовлетворения, ведь её результаты медленно и неуловимо, как движения часовой стрелки, улучшались. Однако голый энтузиазм, на котором держалось её дикое рвение, начинал иссекать. Слишком уж непривычна была долгая и монотонная работа над собой. — Эй, какие планы на вечер? — Лука остановила её, мрачную и сосредоточенную, у дверей библиотеки, мягко окликнула тем заговорческим тоном, что сразу давал понять: сейчас ты станешь участником её очередного гениального плана, возражения не принимаются, благодарности за оказанную честь приветствуются. — Узнать, как избавиться от пишачи, например. Не уверена, что что-то настолько мерзкое может появиться в Америке, это упоминается только в восточном фольклоре, но… — Не продолжай, ты становишься такой же занудой, как Хирон. — Ладно, — Талия слегка повела плечами. Ей и самой несильно хотелось загружать голову, без того забитую терабайтами новой информации, сваленной в абсолютном хаосе, сверх меры. Она не могла отрицать, что желала отдыха. — Какие у тебя идеи? — У Хирона должна быть выпивка получше, чем-то, что можно найти внизу. И скорее всего она в чулане, — она понизила голос до шепота, которым объявляют, что шалость удалась. — Ты, я, мистер «Джек Дэниэлс» и крыша. Здесь прекрасные закаты, вот увидишь. Так что? — Проводить раскопки в недрах чулана, конечно, должна я? — Рада, что ты такая догадливая. С тебя «Джек», с меня — всё остальное. Уточнять, что подразумевалось под емким и туманным «всё остальное», Талии не хотелось. Она проводила взглядом облитую золотистым сиянием солнечного света фигуру Луки — потертые рваные джинсы, фланелевая рубашка в крупную клетку, рукава которой были закатаны, обнажая запястья, сдвинутая на затылок кепка с эмблемой «Уайт Сокс», из-под которой выбивались в художественном беспорядке пряди волос, благодаря летнему яркому солнцу похожие на тончайшие нити из драгоценного металла. И невольно улыбнулась, когда тепло расползлось под рёбрами калифорнийским пожаром. Чулан оказался больше, чем при первом беглом осмотре, и напоминал уменьшенную копию легендарной Выручай-Комнаты: хранилище всевозможного хлама, образующего неустойчивые конструкции, стопки прессы, источавшие характерный запах старой бумаги, журналы, датировавшиеся тысяча девятьсот восемьдесят седьмым годом, пыль и фестоны паутины, собравшиеся серым кружевом по углам. Талии оставалось только надеяться, что Хирон, в отличии от супругов Уоррен из фильма «Заклятие», не хранил здесь трофеи с охоты. Не хотелось бы наткнуться на куклу, одержимую демоном, или случайно пробудить армию хтонических чудовищ одним неосторожным движением. Внимание её привлекла стопка газет — свежих, без сизого налета многогодовой пыли, — «Los Angeles Times». Когда-то на её же страницах был снимок Джейсона, единственный, где он не улыбался, из-за чего не были видны ямочки на пухлых щеках, а глаза казались большими и круглыми, как четвертаки; над верхней губой белел квадрат пластыря, прикрывая свежую ранку, оставленную степлером. Сейчас заголовки кричали различными вариациями — игра слов с одним и тем же смыслом — о возвращении маньяка, похищающего детей. Теперь он действовал в Западном Голливуде, сея ужас и скорбь. С нечетких снимков улыбались другие дети, маленькие и счастливо-наивные, уже мёртвые, дети, которые никогда не вернутся домой, сколько бы их не искали. Талия ощутила, как проваливается, будто несётся вперёд на экстремальном атракционе. Вагонетка набрала безумную скорость, поднимаясь вверх, чтобы в следующий момент совершить безумный вираж — головокружительное падение вниз, от которого перехватывает дыхание, а внутренности скручивает и поднимает тяжёлым скользким узлом к самому горлу, обожжённому рвущимся криком. После этого резкого скачка накатило чувство беспомощности, сцепленное с нулевой степенью надежды и кристально-чистым, отшлифованным до слепящего блеска отчаянием, пробуждающим первобытный, животный страх. Знакомое состояние, похожее на плохой кетаминовый трип. Талия, прислонившись спиной к стене, поднесла газету поближе к лицу, но сосредоточиться на строчках, скачущих, как линия кардиограммы при тахикардии, не удалось. Вспомнился первый опыт употребления кетамина, так точно отражавший её нынешнее состояние. Вечеринка, на которой она оказалась практически сразу после побега из дома, рёв хард-рока и хеви-метала, настолько оглушающий, что обмениваться информацией даже с помощью криков было невозможно. Догадываться о том, что хотел донести случайный собеседник, приходилось лишь по невербальным жестам да выхваченным среди всполохов неоновых брызгов и мутных клубов дыма движениям губ. С Талией был парень, — Билли? Вилли? Джимми? — а у него — желание расширить сознание и пакет с пропуском в самые отдаленные чертоги разума. Экстази, оксиконтин, кетамин, несколько катышков мескалина и пара марок ЛСД, обещающие увлекательное путешествие на изнанку реальности. Она наугад взяла кетамин под одобрительный кивок Билли, который уже смотрел мимо неё осоловело-блаженно-пьяным взглядом; расширенные зрачки скрывали радужную оболочку пугающей чернотой. Сначала пришла слабость, пронзившая мышцы. Затем мир заволокло белым шумом, подрагивающей серостью туманных искорок, мелькающих так быстро, что они практически сливались в сплошную выгибающуюся линию шипящих помех. Тело было слишком тяжёлым, чужим, как костюм, снятый с плеча незнакомца. И сознание, осыпаясь выпадающими фрагментами памяти, взвилось вверх — чистое, отскобленное, отполированное до глянцевого блеска, незнающее боли, — и покинуло оболочку. Воспарило куда-то под потолок, где взрывались кислотными облаками, похожими на ядерные грибы, цветные пятна. Тело, нелепо раскинувшееся на диване, осталось лежать, сверля широко распахнутыми глазами неведомые дали, в которых успокоение сменилось балансированием на амбивалентной грани между бессмысленным кайфом и поднимающейся животной тревогой, перерастающей в кипучий страх. Темнота в углах сгущалась, наползала душным мраком, где оживали тени и жарко дышали сладким смрадом монстры с перепончатыми крыльями. Время словно замкнулось в хитроумную ловушку — сколько не беги, не дергайся, прорывая темную завесу скрюченными пальцами, оно неизменно отбрасывало назад, к старту этого повторяющегося кошмара. Талия тогда насилу вырвалась, вернулась в охваченное неприятным покалыванием тело. В нынешнем же состоянии, накатывающем бессилием, осознанием полной и фатальной потери контроля над ситуацией, которая от тебя к тому же не зависит, беспомощностью перед её лицом, не было ничего трансцендентного. Это было похоже на ту смесь отчаяния и злости, охватившую её, когда после возвращения из глубин кетаминового трипа к телу вернулась чувствительность, а в голове достаточно прояснилось для того, чтобы осознать как липкие руки Вилли неторопливо двигаются под её футболкой, совершенно недвусмысленно и требовательно. Она тогда процедила что-то в духе «убери лапы, чертов ублюдок», но в его глазах — огромных влажно-чернильных зрачках, окруженных тоненькой каймой тусклой радужки, — не было ни капли человеческой осмысленности, лишь тупое механическое присутствие сознания, мутное стекло расфокусированного взгляда в никуда. Собственное тело оставалось неподвижным, неповоротливым, как расставшаяся резина. Талия рваным отчаянным рывком скатилась с дивана, ударилась коленями и ладоням и поползла медленно, то пошатываясь, то припадая всем телом к полу. Лишь раз она обернулась: Джимми тем же взглядом, в котором плескался наркотический дурман, смотрел в её сторону, но она не была уверена, что видел — реальность утекала сквозь его расслабленные пальцы, подобно воде. Талия с трудом доползла до туалета. Тело всё ещё плохо слушалось, каждое движение отзывалось тянущей слабостью, как после длительной изматывающей болезни. Она едва успела склониться над унитазом, когда её стошнило, скрутило чередой мучительных спазмов до сухого кашля и горько привкуса желчи, разлившегося у корня языка. После этого случая, когда от осознания ещё долго отвращение клокотало в глотке, она навсегда завязала с «расширением реальности», бросила даже курить. — Эй, ты здесь решила поселиться? — голос Луки вырвал её из кокона воспоминаний. Талия резко вздернула голову, силой фокусируя взгляд на чужом лице со стремительно растаявшей улыбкой, резко сменившейся на беспокойно поджатые губы с опущенными уголками. — Что-то случилось? Ты в порядке? Талия молча протянула ей газету. Лука едва пробежалась глазами по строчкам. — Ты думаешь, — она заговорила медленно и осторожно, словно тщательно подбирая каждое слово прежде, чем позволить ему сорваться с губ, — что это та же самая тварь, которая похитила твоего брата? — Не уверена, — Талия лгала прежде всего самой себе: где-то на подсознательном уровне, где суровый рационализм вбивал в землю тщедушную надежду, склонившуюся под нескончаемым градом ударов, она знала, что чудовище, убившее Джейсона, вернулось. — Но хочу проверить. Лука оставила дальнейшие расспросы — она всегда догадывалась, когда стоит остановиться, чтобы не срезать сухие наросты на старых ранах, — только попросила описать того монстра, чтобы заранее знать, с чем они могут столкнуться. Талия попыталась, напрасно вороша, как погасший костёр, ненадежную память. Время украло все яркие детали, словно водой размыло краски и некогда четкая картина стала мрачной абстракцией из наслоения синих, гнилостно-зеленых и тёмных тонов. Страх дорисовал лишние мулюры, сложившиеся в настолько вычурно-колоритный образ, что неестественность поступала остро, как сколы битого стекла. Перед глазами всплывала только бутафорская кукла из фильмов ужасов — демонически-красный блеск глаз, волосы, занавешивающие лицо спутанными прядями, и тонкий, едва похожий на женский, силуэт. Это не помогало, только путало, порождая цепочки ложных догадок. Они отправились в Калифорнию на следующий же день. И Талию на протяжении всего пути преследовало острое чувство нереальности происходящего. Ей казалось, что Калифорния для неё навсегда — нечто недоступное, огороженное невидимым барьером, через который Лука пронесется вперёд, словно через тонкую плёнку мыльного пузыря, а она врежется на полной скорости и разлетится, как хрупкий китайский фарфор при столкновении с камнем. Но ничего катастрофического, неотвратимого, словно природный катаклизм, не произошло: летнее солнце всё так же сияло в пронзительной синеве безоблачного неба, раскаляя своими лучами салон автомобиля до сотни градусов по Фаренгейту. Лука прятала лицо под кепкой, слишком светлокожая для обжигающего калифорнийского июня, прокалившего воздух иссушающим жаром, однако покрасневшая кожа на её носу уже шелушилась. А сама Талия покрывалась неравномерными пятнами загара, охватившего все открытые участи тела приятным оливковым оттенком. Западный Голливуд, куда они и держали путь, был городом контрастов — шумные ночные клубы, сцены, на которых когда-то выступали «The Door» и «Led Zippelin», соседствовали с молчаливо-строгими синагогами, вечно сияющая Сансет Стрип с уютными жилыми кварталами, идущими по бокам от бульвара Санта-Моника. По нему же от улицы Сьерра-Бонита до Фэйрфакс пролегала «Маленькая Россия» — русскоязычные кварталы, магазины с вывесками на незнакомом языке, в которых звучала столь непривычная американцам русская речь. Словно там начинался другой городок со своим собственным менталитетом, ресторанами, предлагающими блюда национальной русской и украинской кухни, и людьми, многие из которых говорили по-английски с заметным акцентом. Город так же славился Аллеей Порнославы, где актёры известного «кино для взрослых» оставляли отпечатки ладоней. Лука отпустила пару остроумных комментариев по этому поводу, но Талия даже не улыбнулась; она практически не слышала её. К западу от Файрфакс улицы начинали пестреть радужными флагами, сложенными из сотен переливающихся пайеток, призывно сверкали вывески гей-баров и витрины магазинов, в которых можно было приобрести футболки с забавными принтами — «Если Бог ненавидит педиков, то почему мы такие милашки?» или сердечками в радужных тонах. Талия знала, что если последовать ещё дальше на запад по бульвару Санта-Моника, то можно попасть в её родной город, Беверли-Хиллз. И память против воли переносила на его широкие, огибающие холмы улицы, по бокам которых острыми тонкими пиками рвались вверх пальмы с крупными, глянцево-зелеными листьями. Коттеджи богемы напоминали настоящие шедевры архитектурного искусства, замечательно сочетавшиеся с идеальной ухоженностью газонов или чётко выверенной красотой садов. Она помнила и знаменитую Родео-Драйв, густо усеянную фешенебельными бутиками, в которых можно было приобрести предметы роскоши на любой вкус и одежду от именитых дизайнеров. Чаще всего незапланированные «семейные выходные» они проводили именно там. Берилл водила Талию и Джейсона с собой по магазинам, где они откровенно скучали, и по-детски радовалась каждой вспышке камер папарацци, преследовавших их. Её карьера актрисы тогда набирала обороты, и известность, сладкое внимание легкомысленной публики, пьянила её, как игристое шампанское. Но лучше всего Талия запомнила другую семейную поездку. Та врезалась в память особенно сильно — последний невероятно счастливый миг перед трагедией. Берилл тогда повезла их в городок Санта-Моника на одноименный пирс, являвшийся завершением трассы 66 и уходящий прямо в ленивую синеву Тихого Океана. Оранжевый закат мягко окутывал небо, подсвечивая редкие пушистые облака призрачно-золотым ореолом, солнце огромным бронзовым диском клонилось к линии горизонта. Гребни волн, нежных и тёплых, блестели то пылающе-рыжим, как языки танцующего пламени, то холодными оттенками жёлтого, когда на них падали последние солнечные лучи. На пирсе, славившемся парком развлечений «Pacific Park» и многими другими местами для приятного времяпрепровождения, было шумно и оживлённо: гуляли семьи с неугомонными детьми, не желающими отходить от аттракционов, влюбленные пары, проникшиеся чувственной атмосферой романтического единения среди столь прекрасной местности, громогласные компании, задорные и смеющиеся. Талия практически фотографически точно помнила Джейсона — двухлетнего малыша с милыми ямочками на пухлых щеках. Над верхней губой у него розовел свежий шрам, тонкие волосы шаловливо трепал освежающий ветерок, на подбородке болтался клочок розовой сахарной ваты, которую они недавно ели в парке. Талия помнила себя — восьмилетнюю девчонку в нелепом платье с бантиками и рюшами на подоле, едва прикрывавшем исцарапанные колени; девчонку с уже тогда непослушными и жесткими волосами, которые поддерживали в видимости порядка заколки, и скукой во взгляде. Ей, как истинному авантюристу, хотелось забраться под пирс. Туда, где высокими столбами стояли деревянные сваи, а волны пенились и накатывали, обнимая их порывисто и жадно. Но Берилл крепко держала её за руку, так, словно боялась потерять в толпе. Талия помнила тепло ладони матери, её облако светлых воздушных кудрей, пронизанных волшебным свечением вспыхивающих фонарей. Но лицо, черты, сразившие многих мужчин, и капризный изгиб манящих губ, искажала игра света и теней, счищая индивидуальность флером летних сумерек. Воспоминание обрывалось на этом моменте затемненным экраном, будто кто-то варварски вырвал штепсель прямо на середине фильма. И без того плохое настроение Талии испортило то, что вместо относительно приличного отеля или хотя бы стандартного самого дешёвого номера с клопами под кроватью, Лука выбрала хостел «Banana Bungalow» — комнату с двухъярусными кроватями пришлось делить с двумя соседями, фруктово-яркие цвета, в которые были окрашены стены, вызывали раздражение, появляющиеся внезапными нашествиями муравьи тоже не радовали. Иррациональная, тупая и бессмысленная, как эпилептический припадок, злость накапливалась, наслаивалась толстыми пластами, погребая под собой ту часть, что была способна на разумные выводы. Кошмар, вновь стянувший страхом внутренности, разбудил в первую же беспокойную ночь на новом месте. И Талия, не в силах заснуть из-за взрезавшей позвонки тревоги, отчаянно пыталась вспомнить картину одиннадцатилетней давности — чудовище, зависшее в углу комнаты тёмным, словно хаотичные брызги чернил, фантомом. Она вбивала в поисковую строку Google разные вариации запроса «крылатый монстр, крадущий детей», но результаты — трейлеры фильмов ужасов, ссылки на сайты очередных диванных специалистов по борьбе со всем паранормальным и много-много чудовищ, живущих лишь в головах людей, — не давали никакой полезной информации. Ей едва удалось дождаться утра, чтобы разбудить Луку и начать расследование. Первую половину для они провели за изучением всех доступных по происшествию материалов, благо в числе сомнительных достоинств хостела значился бесплатный Wi-fi, что значительно облегчало процесс анализирования старых и новых преступлений. Общие черты проступали так явно, что любые сомнения об отсутствии связи между преступлениями блекли, как зыбкий осенний туман под пронизывающим золотом солнечных лучей. Но ничего не являлось неопровержимым признаком сверхъестественного вмешательства. Талия знала, что Лука верила ей, иначе не приехала бы сюда, и это знание — стигма, выжегшая каленым металлом издевательскую гримасу с лица сомнений. Однако для того, чтобы обнаружить того, кто похищал детей, нужно было от чего-то отталкиваться, иметь хотя бы маленький фрагмент будущей картины, блестящий конец нити Ариадны, вьющейся по изгибами смертоносного лабиринта прямо к выходу. Они решили осмотреть дом последней жертвы в надежде, что там могли остаться следы. Дождались, когда мать пропавшего ребёнка завела машину и под покровом летних сизо-фиолетовых сумерек скрылась, — они не знали, как долго она будет отсутствовать, поэтому действовать начали в спешке, дурманящей резкими выбросами адреналина из-за опасности быть обнаруженными. Конечно, был более законный способ проникнуть в дом, но вариант с игрой в полицейских или агентов ФБР Лука отвергла сразу: их убогий спектакль с нелепым переодеванием, похожим на детскую милую глупость девочки, надевшей мамины туфли на опасно-высоких каблуках, раскусили бы слишком легко. К тому же подобный способ был преимущественно нацелен на сбор первичных сведений, которыми они уже располагали, а не на изучение самого места происшествия. Необходимый дом располагался в отдалении от кварталов с бурлящей пенящимся потоком ночной жизни и не поражал ни намеренной вычурной роскошью, ни классической элегантностью, которая молчаливо сообщала бы о достатке владельцев. Обычный добротный дом в колониальном стиле, какой можно найти в любом уголке Соединённых Штатов. Два этажа, уютно-кремового оттенка фасад, тёмные прямоугольники пустых окон, навевавших ощущение тоски и заброшенности. К нему прилегала веранда, на которой находились несколько белых пластиковых стульев, круглый столик и забытый в самом углу детский цветной мяч. Она же переходила в крытую террасу — широкие выступы ступеней, крыльцо, прикрытое коричневым ковриком, и массивная парадная дверь, выступавшая из темноты благодаря яркому уличному освещению. Пытаться проникнуть в дом с парадного входа было не самой лучшей идеей. Лука подала Талии рукой сигнал, чтобы та двигалась за ней следом к задней двери, скрываясь между пышными кустами гортензий, украшавших ухоженный газон. Необходимая дверь была значительно меньше фасадной, снабжена более простым замком, однако главная опасность состояла в сигнализации. Лука осторожно присела на корточки, сжала в зубах включенный фонарик и принялась колдовать на замком при помощи хитроумных отмычек. В том, как легко она справлялась с замками, будто чувствовала каждую шестеренку, каждую выемку и выпирающий зубец, Талии чудилось нечто волнующее и поразительное, как в неразгаданном фокусе, который до полного разоблачения кажется настоящим волшебством. Тихий характерный щелчок оповестил об успехе, и Лука толкнула дверь, отворившуюся с покорным скрипом. Затем протянула напарнице включенный фонарь, мгновенно ворвавшийся острым лучом в непроницаемо-плотную темноту, взяла второй и юркой тенью, не издавшей ни одного звука, скользнула в помещение. Свет фонарика выхватывал фрагментами обстановку и рассеивался к углам, позволяя лишь угадывать смутные и призрачно-изменчивые, как узор ряби на неспокойной воде, очертания предметов. Тишина, настолько глухая и плотная, что собственное дыхание казалось непростительно громким, окутывала тёмной вуалью. Лишь изредка её прерывал неясный шум, доносившийся приглушёнными отголосками с улицы. Лука первой поднялась по лестнице, инстинктивно избегая скорбно поскрипывающих ступеней, по которым следом шумно поднялась Талия. В детской до них уже не раз побывала полиция: главные улики, возможно, уже аккуратно упаковали и отправили на дальнейшее изучение. Оконное стекло, разбитое при побеге тем существом, заменили, и о его состоянии напоминали только несколько крупных осколков, закатившихся под коробку с игрушками и обличительно поблескивающих, когда их касался свет фонаря. Более мелкие осколки, больше похожие на стеклянную крошку, затерялись в длинном ворсе ковра, покрывавшего пол. Талия внимательно присмотрелась к ковру — ярко-зеленому, как летняя трава, с каким-то простым геометрическим узором и улыбающимися жёлтыми смайлами, — на котором чётко выделялись зловеще-темные пятна, ползующие кривой змейкой от окна к детской кровати. Определить их происхождение было невозможно: ссохшиеся твёрдой коркой, пахнущие сладковатой гнилью, как испорченное мясо, слишком светлые и прозрачные, чтобы сойти за кровавые сгустки, они сосредотачивались у кровати и обрывались на самом подоконнике. Талия подошла к нему ближе, подмечая всё новые детали. Выемки на стенах, словно половина окружности, прочерченная пунктиром, походили на следы от чьих-то длинных, нечеловеческих когтей. Они петляли неравномерными отпечатками по всей стене, собираясь множеством чёрточек у потолка. На самом потолке можно было чётко различить несколько глубоких царапин, которые отчего-то вызывали ассоциации с ранами, оставленными ножом с крупными зазубринами. Такие же были в комнате Джейсона. Талия сосредоточилась: пятно, зависшее под потолком, запах разложения, нити слюны, капающие с языка, густыми мутными каплями, осколок позвоночника, скребущий стену и потолок. Мерзкий звук, страшный, неправильный. — Лука, — позвала она громким шёпотом, — смотри, оно было здесь. Следы, видишь… Мелкие — от когтей, а крупные — от позвоночника. У этой твари только половина тела. — Вижу, едва ли похититель детей стал бы ползать по стенами и уж тем более уродовать потолок, — Лука внимательно прошлась лучом фонаря по каждой отметине. — Но половина тела — это, мягко говоря, необычно. По крайней мере, в моей практике такого не было. Нужно позвонить Хирону. Возможно, он знает, что это может быть. А пока пойдём, нужно выбираться отсюда. Они покинули дом в спешке и затаились за кустами, когда заметили приближающуюся машину: хозяйка дома возвращалась. Талии оставалось только удивляться столь благополучному исходу, ведь если бы они задержались на пять минут, то были бы неминуемо обнаружены и скорее всего сданы в железные руки закона, защищавшего частную собственность от посягательств столь неблагонадежных личностей. До собственного автомобиля они добрались без какие-либо трудностей. — На сегодня всё. Теперь мы точно знаем, что это не очередная пустышка, — Лука завела «бьюик», приоткрыла окно и, продолжая держать одну руку на руле, закурила всё в той же спешной и нервной манере — чередой быстрых неглубоких затяжек. — Ты сама как? — В порядке, — Талия ощущала себя предельно уставшей, вымотанной до тихой головной боли, сковывавшей затылок свинцовой тяжестью. Больше не было сомнений, и ясность, резкая до последнего штриха, манила жаждой отомстить за бессилие в прошлом. — Ты думаешь, Хирон сможет узнать, что это за монстр? — Об этом можешь даже не переживать. Уверена, к утру у нас будут приблизительные сведения о том, на кого мы ведем охоту. Талия откинулась на спинку сидения, за окном медленно проплывала улица с красивыми, словно сошедшими с одного конвейера, домиками, благочестивыми лужайками с разнообразием декоративных растений и забавными садовыми фигурками. Темнота из прозрачных сумерек переросла в душную летнюю ночь, так и не подарившую в полной мере желанную прохладу. Окна домов, дружелюбно источавшие жёлтый свет, постепенно гасли, сменяясь сине-черными провалами. Внезапно Талия заметила на фоне бархатно-синего неба мелькнувшую тёмную тень — слишком большую и неправильную для птицы, слишком быструю. Её можно было бы списать на зрительный обман, на игру подогретого трагичностью вида пустой детской воображения, однако Талия ощущала обострившейся интуицией, каждым из органов чувств, что это оно. — Постой, — она дернула Луку за рукав. — Ты видела это? — Что? — Тень в небе. Она была видна всего несколько секунд, потом скрылась за деревьями, но может это оно? — Нам не может так сказочно везти, если ты, конечно, не прячешь в карманах амулеты на все случаи жизни. Уверена, что тебе не показалось? — Не показалось. Я знаю, что видела. Пожалуйста, Лука, давай просто проверим? — Талия не отрывала пристального взгляда от чужого лица, зная, что Лука была полностью беззащитна перед её просьбами, не умела отказывать сколько бы противоречий это не вызывало. — Мы ничего не потеряем, если просто проверим. — Время, например. Очень много времени, но чёрт с тобой. Может быть, в этом есть какой-то смысл. Она решительно вдавила педаль газа, едва вписавшись в поворот и силясь нагнать таким образом упущенное время. «Бьюик» дергался, как взбунтовавшийся конь, становящийся на дыбы, чтобы сбросить незадачливого наездника; слишком старый и не привыкший к подобным внезапным гонкам, он хрипел и фыркал, когда стрелка спидометра медленно подползала к отметке в сорок миль в час. Сначала Талия не видела практически ничего. Болезненно-желтый свет фонарей бился в окна автомобиля, но дома проплывали мимо, тихие и темные, безмятежные, как задремавшие старцы, или таинство-пугающие, словно зловещие исполины. Небо синело густым кобальтом с практически неразличимыми из-за яркого уличного освещения проблесками звёзд, однако тень больше не появлялась ни среди сияющего, будто мелкая россыпь бриллиантов, Млечного пути, ни между рваными кронами деревьев, колышащихся чёрными волнами. Лука уже собиралась раздосадованно разворачивать автомобиль, когда тень мелькнула снова, теперь уже ниже, так, что можно было различить её аномальную неправильность, непропорциональность форм и пугающие размеры. Неизвестное существо медленно спускалось, не летело уже — редко взмахивало крыльями, чтобы после, расправив их, как дельтаплан, легко парить среди густой листвы, помогающей скрыться от глаз случайных наблюдателей. В этом не было нужды: район окутывала сонная тишина, безлюдные тротуары создавали ощущение абсолютного уединения и пустынности. Лука сбавила скорость и выключила фары, чтобы не привлекать внимание и не спугнуть объект слежки, и теперь автомобиль мягко крался по узкой дороге, словно ночной хищник. Существо окончательно снизилось, приземлившись на крышу одного из домов. Лука остановила «бьюик» на приличном расстоянии от него. Не сговариваясь, девушки синхронно покинули салон, захватили рюкзак, набитый универсальным набором самых необходимых охотнику предметов, и двинулись к дому. От смеси волнения и предвкушения Талия едва могла дышать — вот оно, так близко, что сердце заходилось в груди оглушительной канонадой. Они успели заметить, как существо скатилось по крыше к приоткрытому окну второго этажа, замерло перед ним, по-звериному запрокинув голову, словно принюхиваясь или готовясь издать жуткий вой, затем подцепило край рамы, чтобы увеличить щель, и с неторопливостью хозяина положения, знающего исход задолго до начала, скользнуло в комнату. Медлить было нельзя. Лука не стала тратить время на взлом замка, а вместо этого помогла подняться Талии по водосточной трубе до необходимого выступа, огибающего весь второй этаж тонким карнизом. Та помогла подтянуться ей следом и позволила проникнуть в дом первой. Талия замешкалась на подоконнике, когда услышала в комнате шум — сначала знакомый скрежет, затем невнятную речь Луки и недовольное капризное хныканье разбуженного ребёнка, — и шумно ввалилась в помещение, ударившись с грохотом о пол локтями и коленями. Глаза привыкали к резкой темноте постепенно, уличный свет таял по центру призрачным ореолом, но ближе к стенам и потолку завихрялась абсолютная чернота. Пахло знакомой гнилью тухлого мяса и совсем немного — детским печеньем с ванилью. Талия вскинула голову, силясь выхватить среди темноты силуэт чудовища. Ребёнок, девочка со светлыми волосами, не старше Джейсона, стояла в своей кроватке, смотрела с нелогичным детским любопытством, словно решала, стоит ли заплакать громче, призывая на помощь родителей. В следующее мгновение длинный влажный язык, словно огромная липкая лента, вылетел из темноты, обвил пухлое тело девочки и рванул его вверх. Та закричала, испуганно, пронзительно, заходясь громким рыданием на выдохе. Время словно совершило скачок назад, запуталось в мертвую петлю и разорвалось чередой воспоминаний, ощущений, чувств, смешанных в один безумный поток — коктейль Молотова в треснувшей бутылке, нитроглицерин, расползающийся по молоту за секунду до удара, разлетающиеся осколки, вонзающиеся в грудь, после первой взрывной волны. Талии снова восемь: ей страшно настолько, что она не могла сдвинуться с места, пока Джейсон заливался плачем и тянул к ней руки. Она не спасла, хотя всегда хотела быть для него героем. Время замерло стоп-кадром, плоским и нереальным, чтобы спустя короткое мгновение, потраченное на смазанный вдох, внезапно понестись вперёд. Талия бросилась к девочке раньше, чем успела подумать, что делает, или испугаться, принять очередное неверное решение. Мельком она заметила, как Лука бессильно сжала пальцы на возведенном «браунинге», готовая к выстрелу, но опасающаяся задеть ребёнка. Существо ринулось к окну, выбивая обманчиво-хрупким телом стекло, и Талия лишь в последний момент успела уцепиться за скользкий язык, держащий малышку. Лука выстрелила, но пули лишь мягко врезались в плоть, усиливая запах гнили до того, что от него начинали слезиться глаза, и не причинили никакого видимого вреда. Чудовище свободно взмыло вверх, повисло над землёй, удерживаемое из последних сил Талией, упиравшийся ногами в стену, а грудью в подоконник. Оно было сильнее, намного сильнее, чем обе охотницы вместе взятые. Боль обжигала пальцы, перемазанные тёмной густой слюной, гнездилась под ребрами, казалось, хрустевшими от такого напора. Лука убрала бесполезный пистолет и попробовала полоснуть язык чудовища серебряным ножом. Едва ли это имело смысл: пули тоже имели наконечники из серебра и были освящены, но, к её удивлению, это возымело эффект. Чудовище с леденящим криком взмыло вверх, разжав тиски вокруг ребёнка, а Талия практически полностью свесилась вниз, чтобы поймать неудавшуюся жертву. В последний момент она не удержалась, тяжесть пойманной девочки клонила за пределы окна, лишая остатков равновесия. Лука кинулась к ней, однако пальцы зацепили только часть чужого рукава перед неминуемым падением. Талия сообразила перевернуться в коротком полёте до газона на спину, крепче прижать к себе отчаянно визжащую девочку, пытавшуюся вырваться, и всё: в следующую секунду от удара о землю весь воздух с шумом вылетел из лёгких, голова наполнилась тихим звоном, а спину прошила сотней мелких крючковатых, как пчелиные жала, игл. Стекло, отстраненно подумала она, пока боль держала под контролем всё тело, вспыхивала и прорастала так глубоко, что её корни вонзались во внутренние органы. Дышать удавалось с трудом, часто, хрипло, жадно. Дом ожил, зашумел обеспокоенными криками, топотом ног напуганных внезапным шумом родителей. Лука соскользнула на газон по водосточной трубе, а Талия, сбросив отчаянно плачущую, но невредимую девочку с себя, перевернулась на живот и постаралась подтянуться на руках, чтобы подняться. Те крупно дрожали, и её клонило в сторону, назад к траве в мелкой россыпи острогранных осколков, похожих на алмазы. Лука протянула ей руку, практически силой оторвала от земли и потянула, будто неодушевленный предмет, за собой, заставляя бежать и спотыкаться в каком-то безумном темпе — гонке на выживание с цепными псами, готовыми вот-вот сомкнуть челюсти на беззащитных лодыжках до характерного хруста. Если бы их поймали, то меньшей из проблем стало бы незаконное проникновение в чужую собственность, а самой крупной — обвинение во многочисленных похищениях детей. — Давай же, немного осталось, — прошептала Лука, когда они добежали до «бьюика». Талия к тому времени едва стояла на ногах. У неё не было сил на ответ, дыхание клокотало в глотке сухими хрипами, готовыми перерасти в изматывающий приступ болезненного кашля, по влажной спине чертили извилистые дорожки то ли капли пота, то ли кровь от многочисленных порезов. Они в той же спешке забрались в автомобиль, который Луке из-за волнения, придававшего движениям ломанную, нервную неправильность, удалось завести с третьего раза. Размеренное урчание двигателя принесло долю спокойствия, охладившего жгучую тревогу, когда машина резко дернулась вперёд, начиная скачкообразное движение. Спустя пару кварталов Лука обернулась через плечо — жест осторожности, чтобы убедиться в отсутствии погони, — и сбавила скорость, выровняла траекторию. «Бьюик» перестало трясти, словно в лихорадке. — Ты как? — спросила она с привычной заботой и, пока одна рука покоилась на руле, опустила вторую на стиснутую в кулак ладонь напарницы. Талия не ответила. Она никак не могла отдышаться: паника билась стаей подвальных крыс, озверевших до чистого бешенства и алчущих свежей плоти, выгрызая себе выход наружу через ушибленные рёбра. Лёгкие жгло от безумных сокращений, однако воздуха, сколько бы она не давилась им, подобно потерявшим рассудок морякам, глотавшим горько-соленую морскую воду, было слишком мало. Самообладание, за которое она цеплялась с отчаянием идущего на дно, содрогалось, будто от сильного землетрясения, — магнитуда 8,5 по шкале Рихтера, умирающие сигналы радиостанции HOAA, звучащие реверберацией в пустоту, и тектонические разломы глубже, чем Сан-Андреас. Локальный апокалипсис внутри, вызванный гипервинтеляцией, перерастающей в паническую атаку. Полузабытое ощущение лески гарроты, затягивающейся на глотке смертоносной сталью, не позволяло унять сбившееся дыхание. Голова кружилась так, что взгляд терял фокус, приобретая мутную зернистость старого газетного снимка, объятого по краям красноватым маревом. — Эй, что с тобой? Талия! — Лука резко остановила машину, чтобы в следующий момент поддаться всем телом к соседнему сидению, на котором полулежала Талия, часто-часто дышала, едва не срываясь на хрип. Отвратительный звук загнанного в тупик зверя. — Слышишь меня? Давай же, соберись. Слушай меня, Талия, сосредоточься на моём голосе. Всё хорошо, мы выбрались, теперь всё хорошо. Талия попыталась сконцентрировать внимание на голосе. В доме она функционировала на адреналине, на острой необходимости действовать — здесь, сейчас, никаких мыслей, страхов, дольше, чем на мгновение слабости, — теперь же осознание прошлось по руинам её защитной стены, ранее разрушенной Лукой. Незавершённый гештальт, всплывающий призрачной памятью об ужасе и беспомощности перед недодвластным, жестоким, сверхъестественным. Она не помогла Джейсону, но она спасла девочку. Сумела перебороть в себе малодушный страх, который годами бережно носила с собой тяжёлым грузом. Талия потянулась к Луке — короткий вдох через нос, длинный выдох через рот, раз-два, — вжалась лбом в её плечо и переплела всё ещё дрожащие пальцы с чужими. Сосредоточила внимание на ладони напарницы, как на самом надежном и реальном в зыбком непостоянстве мира, приносящего всё новые катастрофы. На мизинце и безымянном отчётливо чувствовалось небольшие горбинки — следы старых переломов. Она справилась. Вдох-выдох, раз-два. — Порядок, — Талия отстранилась, с нежеланием разжала пальцы и откинула голову назад. Желания обсуждать произошедшее не было, но потребность говорить, чтобы не сорваться обратно в чёрный провал или не провалиться в бездну стыда за этот приступ, близилась к высочайшей отметке. — Поехали… Ты знаешь, что это была за хрень? Почему на неё не действовали пули, но ранил нож? — Нет, впервые вижу что-то подобное, — Лука завела автомобиль, тихо вздохнула, понимая, что в вопросах Талии таилось не любопытство, но почти мольба — «говори со мной, пожалуйста». — Я не знаю, что это и почему именно нож. Возможно, до этого он побывал в растворе соли, а эта тварь плохо переносит её. Но, понимаешь, это только предположение. Слишком ненадёжное, чтобы «посолить и сжечь». Мы не можем так рисковать. — Знаю. К тому же мы даже не знаем, как найти её после того, как упустили. — И это тоже, — согласилась она. — В выборе жертв есть система. Не знаю, связана ли она с потребностями и особенностями рациона или является пустой блажью, как у серийных маньяков, имеющих фетиш лишь на определённый тип жертв. Но именно это в итоге и поможет нам. Оно не случайно выбирает жертв, а сортирует их по типажу: дети от двух до пяти лет. Таких не найдёшь случайно, забравшись в первый попавшийся дом. Оно предварительно изучает территорию, а, значит, должно иметь доступ к дому или детям. — Но как оно это делает? — У него должно быть человеческое обличие. Маскировка, помогающая существовать в обществе, как резиновая маска у пришельцев. А человека найти куда проще, чем окопавшегося в каком-нибудь непролазном лесу вендиго. К людям ведёт столько ниточек — семья и любопытные соседи, счета, номер страховки и водительских прав, адрес, собственность. Продолжать можно бесконечно. Человеку не так просто исчезнуть со всех карт мира, как тому, кого в мире людей никогда и не существовало. Хотя для начала, конечно, следует выяснить с чем мы имеем дело. Лука набрала номер Хирона, до Талии доносился лишь её отрывистый монолог, состоявший из коротких вопросов и пауз между ними. Прежде чем сбросить звонок, она вежливо поблагодарила и кивнула так, словно собеседник мог её видеть. — Хорошие новости: к завтрашнему утру нам будет известно, что это и как с ним бороться. — Плохие — нам придётся снова ночевать в компании храпящего мексиканца в этом забытом богом хостеле? — Брось, всё не так плохо. Комната в хостеле — отличный способ завести новых друзей, собрать информацию. Или сделать бумажники случайных соседей куда легче, — губы Луки дрогнули в намеке на улыбку, но нельзя было понять, говорила ли она серьёзно или маскировала ехидный смех за ровным тоном. — Прекрати, не хочу знать о конечной точке твоего морального падения, — Талия поморщилась то ли от боли, вспыхивающей в спине при каждом движении так, словно под кожей перекатывались стеклянные осколки, то ли от отвращения. — Конечной точки нет. Всегда можно опуститься ещё ниже. Но твой мрачный настрой угнетает. Это временные трудности, не впадай в уныние. Талия уцепилась за это «временно» как за последнюю надежду. Увы, охотникам за работу не платили, приходилось перебираться сомнительными махинациями с кредитными картами или редким фрилансом, которые не могли обеспечить проживание в пятизвездочных отелях Калифорнии. К счастью, комната пустовала — мексиканец съехал, а новые постояльцы пока не прибыли, — и Талия мгновенно направилась в ванную. Лука, взяв аптечку, присоединилась к ней, пока та стаскивала с бессвязными ругательствами футболку, рваную и жесткую от подсохшей крови. Ткань неприятно цеплялась за едва покрывшиеся тонкой корочкой царапины, вызывая острые вспышки боли. Талия сбросила ненужную одежду на пол, оставшись обнажённой по пояс, и присела на бортик ванны. В следующее мгновение Лука закончила обрабатывать пинцет хлоргексидином и склонилась над напарницей так близко, что та могла почувствовать чужое дыхание на беззащитной коже, ощутить, как оно на секунду замерло, — испуганно, шокировано или облегчённо? — а потом сорвалось излишне громким выдохом. — Так херово выглядит? — поинтересовалась Талия. Чувствовалось оно коготками кошки, исполосовавшими мышцы, непрекращающейся чередой ударов, железными штырями, вбитыми между позвонков. — Нет, — голос Луки звучал бодро, — если повезёт, даже зашивать не придётся. Крови много, но царапины неглубокие. Она с осторожностью зацепила пинцетом первый небольшой кусочек стекла, застрявший под лопаткой, и резким точным движением извлекла его. Талия дернулась, рефлекторно ссутулив плечи и уходя от следующего прикосновения. — Чёрт! — Потерпи, неженка, ещё два осталось. Лука действовала быстро, чувствовался большой опыт в подобном. Она спешно извлекла оставшиеся осколки, мелкие, но проскользнувшие между распоротой кожей, дезинфицировала царапины, тянувшиеся по всей спине каким-то безумным пересечением штрихов и красных точек, и мягко стерла подсохшие подтеки крови, скрывавшие наливающуюся иссинюю черноту широких пятен гематом. Талия сидела, до ломоты сцепив зубы, чтобы не позволить болезненным стонам глухо сорваться с губ. Самые поврежденные места накрыли повязки, прикрепленные при помощи пластыря. — Готово, — Лука закрепила последний бинт и подала ей пузырёк с обезболивающим. — Выпей, станет полегче. — Спасибо. — Не за что, у меня корыстные мотивы, — она хитро усмехнулась, склонив голову на чужим плечом, и мягко, практически невесомо коснулась губами кожи, оставила полосу поцелуев до самого изгиба шеи, едва прикрытого жёстким прядями отросших волос. Зарылась пальцами в них и несильно потянула назад, вынуждая Талию откинуть голову, а после прошлась медленными, будто ленивыми или излишне осторожными поцелуями, вверх по шее до острого подбородка, выжидающе замерла, чтобы затем приникнуть к приоткрытым губам напарницы. Тихая, неторопливая нежность, обвалакивающая, как тёплая вода, гладкость шёлка, свежесть весеннего ветра, отключала сирены и бури в разрушенных городах внутри. — У меня тоже, — Талия устало улыбнулась, когда прервала поцелуй. И всё же она была благодарна — за понимание, за молчаливое принятие и отсутствие вопросов о том паническом приступе, сдавившем рёбра до хруста, за заботу, за каждый раз, когда Лука вытаскивала её из темноты, густонаселённой призраками прошлого и демонами, воюющими в голове по ночам нисходящей секвенцией. — Проверим это как-нибудь в другой раз. Пойдём спать. Ночь обещала быть спокойной.***
Утро началось с непривычной тишины: ни «Имперского марша», ни невыносимо бодрого голоса, призывающего к новым свершениям. Талия с опасением приоткрыла глаза. Свет, проникавший сквозь полупрозрачные шторы, окрашивал комнату жёлтой, как лимонное безе, пастелью, сглаживая крикливо-вычурную цветовую гамму стен мягкостью полутонов. Комната была пуста, кровать Луки пребывала в красноречивом беспорядке, остальные — аккуратно заправлены, словно в ожидании новых постояльцев. Талия приняла сидячее положение — спина отозвалась болью, приглушенной, но чутко реагирующей на резкие движения, — и взяла мобильный, чтобы посмотреть, сколько же проспала. По ощущениям — достаточно, чтобы не чувствовать себя хронически уставшей, больной и разбитой, как хрустальная ваза, которой играли в американский футбол. Однако в черепной коробке всё ещё стелилась мягкая вата, делающая голову пустой и удивительно лёгкой; хранилищем обрывков снов, настолько тонких, что реальность могла прорвать их тысячей дыр в любую секунду. Все мысли вращались лишь возле образа женщины то ли из сновидения, то ли из воспоминания. Он даже после пробуждения казался ярким и объёмным, четким до последней детали, будто факсимильный снимок, эстамп, филигранно выведенный на изнанке век. Незнакомка была красива той тихой спокойной красотой, которая раскрывалась постепенно, не кружила разом голову, притягивая алчные взгляды, но вызывала глубокое благоговение, выдержанное временем восхищение всякий раз, когда внимательный взор подмечал новую особенность. Рядом с ней в этом сне-воспоминании был Джейсон. Это было важно. Талия чувствовала, что в этом есть какой-то ключ, внезапное знание, способное приоткрыть путь к тайне прошлого и охоте в настоящем. Разгадка вертелась где-то близко, вращалась в туманном потоке мыслей, сокрытая надёжными ватными облаками. Это напоминало почти собранный пазл, где не хватало всего нескольких фрагментов: ты знаешь, как должна выглядеть готовая картина, но не видишь её, взгляд упрямо, раз за разом, до тошноты и злости утыкается в пустые проемы на месте недостающих деталей. В какой-то момент ты даже сам начинаешь верить, что незаконченная картина может стать чем угодно, потерять цельность, стать безумным и уродливым конструктором, кое-как слепленным из неподходящих к друг другу элементов. Чем-то без смысла или жалкой бурей в полупустом стакане. Талия же отчаянно пыталась заполнить пробелы, мешающие узреть истину в её полной и поражающей откровенности. Женщина не была няней, ведь Берилл не принимала на работу тех, кто мог затмить её, снять фальшивую позолоту роскоши, чтобы можно было за ней разглядеть стремительно утекающую молодость, первые морщины и отросшие тёмные корни волос. Женщина не была подругой: в постоянной конкуренции за роли и внимание не хватало времени, сил, просто доверия на друзей. Кто же она? Талия старалась сосредоточиться, однако хлопок двери прервал её мысли. Пазл снова распался и стал просто набором кусочков картинок, смешанных на дне коробки, — а был ли вообще тот тайный смысл, о котором кричала интуиция? В комнату вошла Лука, удерживая в руках бумажные стаканчики из «Старбакса» с кофе и упаковку пончиков. — Доброе утро, соня, — она протянула один из стаканчиков. — Держи, чёрный, как твоя мрачная душонка. Талия приняла стаканчик и медленно сделала осторожный глоток, а в следующий момент едва сдержала улыбку — американо без сахара, как она любила. Лука всегда запоминала такие незначительные мелочи, о которых они никогда не говорили. — И даже не поблагодаришь? — У тебя же корыстные мотивы, Лука. Забыла? — И что? — Лука равнодушно пожала плечами и приземлилась рядом на кровать. — Тогда мне следует напомнить о плате. Талия всё-таки улыбнулась, поймала чужую ладонь, прижимаясь к некогда искалеченным пальцам губами, быстро, пронзительно-нежно, и тут же отпустила её. — Об этом позже. Хирон звонил? — Звонил, — она ответила с набитым ртом, откусив кусочек пончика, отчего слова звучали слегка невнятно, а над верхней губой белела полоска сахарной пудры. — Это мананангал. — Что? — Филиппинский вампир. Обычно встречается лишь на Филиппинах, но в наш век глобализации и высоких технологий даже чудовища могут путешествовать с комфортом. Отличительной чертой этого вида как раз является возможность оставлять нижнюю половину тела в безопасном месте. Излюбленной пищей являются дети и беременные женщины. — А слабости? — нетерпеливо спросила Талия. — Разумеется. Соль, специи, уксус, кинжалы. Убить можно, посыпав нижнюю половину тела толченным чесноком, смесью соли и перца или пеплом. Как видишь, звучит даже проще, чем посолить и сжечь. — Но? Всегда есть что-то, что превращает простые вещи в сложные. — Мы, конечно же, не знаем, как найти убежище этой твари. А нам нужна именно отделенная нижняя часть. Мы не можем выследить её, не можем предугадать её следующую жертву — представляешь, сколько в Западном Голливуде маленьких детей? Сколько их во всём Лос-Анджелесе? — А полицейское расследование? Возможно, они упустили какие-то важные улики, — Талия отчаянно искала то, за что можно было бы зацепиться, словно стремительно падала с высокой скалы, распростертой над бушующим морем, и старалась схватиться за каменный уступ, за трещины в неровном монолите. — Было бы неплохо, но полицейские бывают совершенно неисправимыми идиотами лишь в фильмах. В реальности, если бы ответ лежал на поверхности, если бы проследить закономерность было бы так легко, то они бы давно заметили. Они могут проигнорировать сверхъестественные следы, но не прямые указатели, — Лука бледно улыбнулась — механическое сокращение мышц, отмеченное печальной асимметрией изгиба губ. — Может быть, они и заметили, но не смогли доказать из-за сверхъестественной составляющей. А дальше ничего не оставалось, кроме того, чтобы отбросить отработанную тупиковую версию. — В этом есть смысл. Нужно просмотреть все известные старые материалы. Ещё одной проблемой стал доступ к файлам полиции: в фильмах проникнуть в чужую базу данных было намного проще, чем в реальности, в которой приходилось довольствоваться старыми материалами из газет и репортажей, дававших лишь общую информацию. Хирон благодаря старым связям с полицией смог предоставить им некоторые детали расследования, однако пользы от этого не было никакой. У полиции мелькали стандартные подозреваемые, — бывшие заключенные, совершавшие преступления против детей, — были ранние версии о киднеппинге с целью получения выкупа. Присутствовал детальный анализ мест преступления: следы неизвестной слизи и характерные отметины на стенах, «оставленные, предположительно, неметаллическим предметом с затупленным остриём» были обнаружены в каждой детской. Однако многочисленные экспертизы так и не помогли выйти на предполагаемых преступников. В более поздних материалах упоминались свидетельские показания родителей маленькой Люси Джонсон — той самой девочки, чьё похищение сорвалось благодаря Талии, — упоминалось, что они видели два удаляющихся силуэта, вероятно, женских. — Это было близко. Хорошо, что нас не смогли достаточно хорошо разглядеть, иначе проблем с законом стало бы намного, — Лука растянула последнее слово, словно в попытке выразить голосом весь масштаб потенциальной катастрофы, — больше. — Иногда у удачи всё-таки бывает хорошее настроение, — Талия привычным быстрым движением смахнула челку, закрывавшую часть обзора, и устало потерла глаза, покрасневшие от долгой и монотонной работы за ноутбуком. Кофеиновый заряд энергии истёк несколько часов назад. Каждое фото мёртвого ребенка казалось кирпичиком, мягко падающим на податливый цемент, выстраиваясь в твердь непреодолимой стены. По ту сторону от неё возвышалась разгадка, сияющий блеск победы, искрящийся, как глиттер в солнечных лучах, по эту — молчаливый реприманд в глазах мертвецов и утекающее со стремительностью горного потока время. — Ты веришь в удачу? — Если это поможет, то я готова верить хоть в зубную фею, хоть в добрых эльфов Санты, — она подавила тяжёлый вздох. — Но пока удача явно не на нашей стороне. — Тогда придётся развернуть её к нам, — Лука ободряюще улыбнулась с полной уверенностью в правдивости своих слов: она сделала бы победу над чудовищем реальностью, каких бы усилий ей это не стоило. Память Талии всколыхнулась, словно гладь спокойной мутной воды — дна не видно, лишь болотистая зелень, не позволяющая определить глубину, — в которую угодил крупный камень. Дверь дома соседей, расположенного по диагонали от дома Берилл, мячик Джейсона, который извилистой змейкой пересёк дорогу, укатившись на чужой газон, и женщина из недавнего сна. Эйдетический образ: идеальная до лёгкой горечи искусственности гармония красоты, мяч в протянутых руках и ладони брата, стремящиеся с детским восторгом заполучить обратно любимую игрушку. Фрагменты пазла, заполняющие пустые ниши. — А если… Если оно не проникало непосредственно в дом будущих жертв, если оно наблюдало со стороны, из соседних домов, — от того, насколько быстро и внезапно пришла разгадка, простая, как объяснение фокуса с кроликом и шляпой, слова путались, просыпались гулким стаккато. — Если та женщина работает в клининг-компании, поэтому и имеет доступ ко многим домам. — Следует проверить. Сопоставим список клиентов различных клининговых компаний Лос-Анжелеса со списком ближайших соседей тех семей, где были похищены дети, — Лука тяжело вздохнула, потянулась, разминая затекшие от однообразной позы конечности, и приняла сосредоточенный вид. — Хорошая идея, кстати. Только вот времени подобный анализ займёт охренительно много. — Так приступим. Талии в очередной раз пришлось столкнуться с разочарованием: нужную информацию нельзя было найти в общем доступе, лишь где-то в закоулках системы, окутанной звенящими мелкими замочками — пометками «конфиденциально», против которых нельзя было выставить силовую атаку. Здесь требовались иные знания и умения. И хотя Лука умела вычленять необходимое из тысяч ссылок, как паук, различающий колебания именно той нити, что пленила жертву, талантов хакера у неё не было. Пришлось вновь обратиться к Хирону: к вечеру у них был список — сотни имён, привязанных к датам, — слабая попытка воссоздать порядок в море хаотичных данных. Талия не знала, как Хирону, прикованному к инвалидному креслу, удавалось проникать за наглухо захлопнутые двери этого мира, не покидая ограждение из четырёх стен. Однако искренне радовалась его помощи и восхищалась им, в чём едва ли смогла бы признаться. Спустя ещё три часа, две чашки кофе и несколько приступов раздражения, вспыхивавших мятежными искрами потревоженного пламени, когда слаженная строгость упорядоченных строк вновь рассыпалась на отдельные составляющие из-за расходящихся фактов, мелькающих с издевкой ошибок, у них появились четыре предполагаемые кандидатки. Ещё до того, как Лука сопоставила список нынешних подозреваемых с теми, кто мог действовать двенадцать лет назад (данные были неполные — подобная информация не хранилась так долго), Талия решила просмотреть фотографии тех, кто мог оказаться чудовищами. Первые две женщины средних лет, ухоженные, но ничем непримечательные, стерлись бы из памяти, как только исчезли бы из поля зрения. Третья — почти девушка, ей нельзя было дать больше тридцати, — казалась столь же незнакомой, как и первые две, к тому же слишком молодой для того, чтобы работать двенадцать лет назад. Ничего внутри не отозвалось той напряженной тревожной вибрацией интуиции. Осколки памяти, как выброшенные на берег после крушения обломки корабля, больше не складывались во внезапное потрясающее озарение и лежали бледными покореженными фрагментами, занесенными серой дымкой пыли. Лимит подсказок был исчерпан. На четвёртой фотографии была она: чуть постаревшая, с заметно обозначившимися линиями морщин вокруг выразительных глаз и лёгкой элегантной проседью в густых волосах, убранных в аккуратную причёску, однако перемены лишь мимолетно затронули красоту, придав ей глубину новых оттенков. Узнавание было похоже на резкий удар в живот — первое мгновение даже не чувствуешь боли, только и успеваешь сорвано выдохнуть, с опозданием рефлекторно накрыть место удара руками в бессмысленнои жесте защиты, а потом боль накатывает единой жаркой вспышкой, впивается глубоко и алчно, заставляя согнуться пополам, жалкой марионеткой упасть на колени. Со снимка смотрела она. Женщина из сна-воспоминания, та, что держала за руку Джейсона. То чудовище, что забирало испуганно плачущих детей из тёплых кроваток, чтобы утолить свой нечеловеческий голод. — Это она, Лука, — глухо выдавила Талия. — Её я видела рядом с Джейсоном. — Ты уверена? — Лука поддалась вперёд, внимательно всматриваясь в лицо женщины, будто искала невидимые швы «маски пришельца». Талия напряжённо кивнула. Мыслей о том, что это аберрация памяти — наивное желание принять обнадеживающую ложь за долгожданный шанс, — искажение, вызванное временем и пестро приукрашенное пережитым ужасом, что вся теория полна мутных белых пятен и рябит просветами неточностей, не было. Была уверенность: всё, наконец, сложилось, каждый кусочек мозаики с щелчком стал на место, открывая цельную картину. — Хорошо, — Лука покосилась на часы: близилась полночь, рубеж между сегодня и завтра, одновременно слишком поздно и слишком рано для рекогносцировки. — С адресом проблем не будет, но сегодня уже нет смысла следить за домом. Зато можно попытаться предсказать, куда будет нанесен следующий удар. Давай сверим хронологический порядок похищений с порядком мест работы, чтобы понять придерживается ли она стандартной последовательности или и здесь использует некую непонятную систему. — Между похищениями практически всегда разное количество дней, но, да, детей она похищает последовательно. — Когда данные уже более или менее систематизитизированы найти необходимое было намного легче. — Порядок тот же, что и при работе. Между похищениями обычно от десяти дней до двух недель. — Это, конечно, круто, но в прошлый раз мы сорвали её кормёжку, помнишь? Теперь новое похищение не заставит себя ждать. Куда она может направиться в следующий раз? — Раз работала в доме Трентонов, то, вероятно, к кому-нибудь из их ближайших соседей, имеющих детей подходящего возраста. — Тогда завтра же разделимся. Ты будешь следить за домами предполагаемых жертв, я — за её домом. Талия прекрасно понимала, что Лука вновь брала удар на себя, выбирая более опасную часть работы, ту, где риск столкнуться с чудовищем максимально велик, но не имела сейчас сил спорить, и некая рациональная часть её разума осознавала практическую пользу подобной расстановки. Она ещё слишком хорошо помнила, как панический приступ мучительно выжал воздух из лёгких, разлился паралитическим ядом по всему телу, вспыхнул болезненным ощущением боли и бессилья, будто череда выверенных пинков осыпалась на рёбра. К тому же сейчас раны на спине напомнили о себе ноющей болью, монотонной и однообразной в состоянии покоя и выжигающе-слепящей при резких движениях. Лука вновь поняла всё без слов и принесла аптечку. — Давай посмотрим, что там. Заодно пора сменить повязки. Талия покорно подняла футболку — боль в то же мгновение пронеслась электрической жалящей стрелой вдоль позвоночника — и, подавив глухой стон, повернулась спиной к Луке. Та осторожно сняла немногочисленные повязки, удовлетворённо кивнула, когда увидела, что воспаления не было, крупные царапины покрылись сухой корочкой. Затем нанесла немного мази, способствующей заживлению ран, наложила свежие повязки и дала Талии несколько таблеток обезболивающего. — Теперь спать, — она щелкнула выключателем и устроилась на кровати. Яркое освещение в тот же момент сменилось сначала абсолютной чернотой, после — разбавленной уличным светом синевой, сквозь которую проступала более темными тонами обстановка комнаты, напоминавшая сейчас мрачное порождение пуантилизма — точечное расслоение реальности, иллюзорность нечётких контуров, мнимая зыбкость старого полотна. Скорое столкновение с тем, что тревожило двенадцать лет, казалось такой же фантасмагорией, как и комната сейчас. Плоский рисунок, лишенный жизни, причудливая декорация, вблизи оказавшаяся только крашенными кусочками картона. Лишь Лука, тёплая, совершенно домашняя и раслабленная, казалась неоспоримой реальностью. И Талия крепко сжала её в объятиях, наверняка до боли, но та только резко выдохнула, не попытавшись освободиться, мягко погладила кончиками пальцев руку подруги, успокаивающе, почти невесомо. Тревога стремительно прогорела в обжигающей статике прикосновений, приносивших умиротворение. Цикл почти замкнулся. Талия заснула быстро, без изматывающего вихря разрозненных мыслей, и этой ночью ей ни снилось ничего.***
Не только маленькие городки могли вспыхивать от трагедий, подобно сухому пуху. Утром новость о новом похищении стремительно прокатилась по городу: новостные репортажи, снующие повсюду журналисты, пытающиеся бесцеремонно урвать лакомый кусочек чужой трагедии к следующему выпуску, сообщения от «Эмбер Арлерт» и информация о пропавшем мальчике, заполнившая биллборды уже к полудню. Позже было интервью с представителем полиции, который говорил о том, что сейчас разрабатывается версия с двумя возможными преступницами, потом обращение матери к возможным похитителям. Талия не вслушивалась в слова — ещё помнила смутно, что говорила её мать, — но не могла отвести взгляда от лица. Те же знакомые покрасневшие глаза, ещё не утратившие блеск надежды, та же напряженность черт, испуг и беспомощность. Мольба без слов, которая красноречивее и больнее, чем самый громкий крик. Горе делало матерей похожими, идентичными, словно идеальные литографические копии, одинаковые в своём бесконечном несчастье. Талия ощущала, что вина экспансивной пулей врезалась в грудь, распустилась смертоносным металлическим цветком в развороченной кровоточащей плоти, дробя грудину в острые осколки. Древнее знание, что всех не спасти, имело не больше истинной силы, чем купленная индульгенция. Оправдание, что она ввязалась в это ради отомщения — простого и примитивного желания убить, которое ничего не способно исправить, — казалось нелепостью, когда вокруг рушились чужие жизни и умирали маленькие дети. Эту тварь следовало остановить любой ценой. — Прекрати, — Лука забрала у Талии пульт и включила телевизор, — если погрязнем в самобичевании, то точно никому не поможем. Твоя теория насчёт этой дамочки подтвердилась. До этого она жила в Сан-Диего, там тоже где-то двадцать лет назад пропадали дети. Конечно, не в таком количестве, двое или трое. Это дело не получило такой широкой огласки, так как якобы предполагаемого виновника нашли, а вот тела — нет. Не думаешь, что это слишком для простого совпадения? — Предполагаемого виновника? — Какого-то местного педофила. Это неважно, потому что случай однозначно наш. Этот тип в тот раз действительно был невиновен. Если, конечно, он не решил поползать по стенам и потолку. Мне удалось достать некоторые снимки. Смотри, качество плохое, — она показала листок с распечатанными фотографиями, обработанными, с увеличенной резкостью, но всё равно слегка затемненными и нечеткими по углам, — но видишь эти следы на стенах? — Вижу, — согласилась Талия. — Будем действовать по прежнему плану? — Нет смысла кому-либо дежурить возле дома возможных жертв, — Лука поморщилась, словно от сильной зубной боли, непреднамеренно выдавая своё негативное отношение к происходящему, однако быстро справилась с эмоциями. — Она сбилась с последовательности. Почувствовала опасность, но ещё не знает, откуда она приближается. Надеюсь, что и не знает того, что мы нашли её «маску пришельца». — Тогда… вместе следить за домом? Лука помедлила с ответом, выдержав многозначительную паузу, наполнившую комнату густым и плотным, пронизанным электрическими искрами напряжением. Затем положила ладони на плечи Талии — жест, в котором в равных долях смешались попытки успокоиться и успокоить, — и посмотрела ей в глаза долгим испытывающим взглядом. — Ты уверена, что… хочешь, — она неуклюже заменила слово «можешь», неизбежно и ненамеренно напомнив о прошлом провале, — этого? Талия выдержала взгляд и ответила твердым кивком. Финальный этап шоковой терапии: столкнуться с тем, что пугало, уничтожить его, сжечь дотла, стереть с лица Земли и из памяти, чтобы оно не смело возвращаться ночью, фантомно кричать голосом Джейсона и тянуться худыми нечеловеческими конечностями из тёмных углов. Она подалась вперёд, обняла Луку со всей нежностью, на которую только была способна, и уверенно подтвердила: — Я справлюсь. — Я знаю, — улыбнулась Лука. Нужный им дом располагался практически за городской чертой, жался к Голливудским холмам, куда не дотягивались шумные отблески городского веселья и длинные тени жилых многоэтажных зданий. Там встречались лишь комфортные бунгало, спрятавшиеся в естественной дикой поросли кустов, и коттеджи. Находились они на некотором расстоянии друг от друга, что значительно облегчало наблюдение и уменьшало риск быть замеченными излишне бдительными или любопытными соседями. От «бьюка» же, который сложно было замаскировать среди природного ландшафта, пришлось отказаться. Лука собрала в рюкзаки всё необходимое для работы, и на закате они выдвинулись. За городом было куда темнее. Яркие брызги неона и туманные пятна желтых фонарей казались далекими, бледными, как одинокие светлячки в предрассветный час, а небо нависало низким, иссине-черным пологом с сияющим, колотым перламутром звёзд. Здесь царила настоящая тёмная ночь, пожирающая текстуры и контуры предметов, делающая беспомощными слепцами без искусственных источников света. Охотницы расположились чуть выше необходимого дома, на холме среди пышных зелёных кустов, скрывших их от чьих-либо глаз. Лука достала из рюкзака старые очки ночного видения — такими обзаводились к сезону охоты самые увлечённые охотники. Коттедж, за которым они следили, выглядел совершенно обычным. Некоторые окна была освещены, и сквозь тонкую шкань штор можно было отчётливо различить женский силуэт, резко темнеющий на желтоватом фоне, то появляясь, то исчезая из поля зрения. Вскоре свет погас, дремотная темнота занавесила широкие проёмы окон, скрыв дальнейшие действия хозяйки дома. Лука надела очки, а Талия попыталась устроиться поудобнее: они договорились следить поочерёдно, сменяя друг друга каждые три часа. Однако её попытки были обречены на провал. Спину всё ещё саднило глухой тянущей болью, противно зудели сухие корочки, сцепившие края царапин, раскинувшихся ловчей сетью по коже. Ко всему прочему беспокоили насекомые — всё дивное летне-калифорнийское обилие комаров беспокойно кружило воздухе, а в жёсткой, иссушенной траве мелькали жучки и муравьи. Талия предусмотрительно завернулась в лёгкую куртку и привалилась к плечу Луки, готовая в любой момент вырваться из плена накатывающей сонливости. Но первая ночь прошла спокойно, как и вся последующая неделя. Коттедж по ночам замирал, никак не выдавал признаки того, что его хозяйка не являлась человеком. Время тянулось выматывающе-медленно, застывало статичной картинкой перед глазами — дом с темными-темными окнами, словно запертый в мутном кристалле ночи, — и подкармливало мелких демонов сомнений. Талия знала, чем обернулась бы ошибка. Дни проходили в кисельно-вязком состоянии недостатка сна. Организм не желал подстраиваться под новый режим, застывая в отметке хронической усталости, которая отражалась синими тенями под глазами и оседала свинцовой пылью в гудящих после сна висках. Лука и Талия говорили с друг другом мало: слова не требовались, когда мысли будто срастались, вращались, как сателлиты, по одной орбите вокруг дела. Они вместе просматривали новости — обнадеживающее отсутствие сведений о новых похищениях, повторение старой информации — и возвращались вновь и вновь к спискам, которые стали фундаментом подозрений. Ожидание умело мучило, вонзаясь проржавевшими иглами в оголенные нервы. На восьмую ночь, когда цифры электронных часов возвещали о приближении полуночи, в коттедже началось движение. Талия сначала не увидела, а скорее почувствовала, как страх узкой плетью скользнул по спине — не удар, но его предчувствие, заставляющее непроизвольно сжаться. И лишь потом сквозь стёкла, окрашивающие ночь болотными оттенками зелёного, заметила, как дрогнула одна из штор. Лёгкая ткань сдвинулась, костлявая ладонь открыла окно, после чего вся тёмная фигура бескостным сгустком перетекла наружу. Распахнула сильные крылья, чтобы в следующий момент взмыть вверх, стремительно удаляясь от коттеджа, бесшумно и пугающе. Талия легонько толкнула задремавшую Луку. Та проснулась мгновенно, прищурилась, разглядывая уменьшающееся пятно, которое едва можно было различить на фоне густо-синего неба. — Это оно? Талия кивнула. Они быстро схватили рюкзаки и, соблюдая осторожность, пробрались в коттедж через оставленное приоткрытым окно — крошечный зазор между рамой и подоконником, который без проблем удалось расширить. Внутри было ожидаемо тихо и темно. Фонарики, расчертившие помещение танцующими треугольниками света, выхватывали безличные детали интерьера. Пустые комнаты с силуэтами мебели, будто резко вырастающей из тьмы, проплывали мимо, вызывая короткие приступы разочарования. Ничего. Глумливая тишина, издевательская пустота, обыденность, сбивающая с толку. — Подвал или чердак? — спросила Лука, когда они обошли, казалось, все помещения. — Куда пойдёшь? — Подвал, — Талия посветила на уходящую вниз лестницу, луч уткнулся в рассохшуюся деревянную дверь, припорошенную хлопьями осыпающейся краски. Едва ли требовались таланты Луки, чтобы открыть её. — Хорошо. Кричи, если что, и будь осторожна. — Ты тоже. Талия спустилась по лестнице, — ступени тихо поскрипывали под ногами, звуки в царившей тишине казались кощунственно-громкими, — и толкнула дверь. Та распахнулась, неловко качнувшись, без применения силы. В подвале было всё так же темно, прохладно, пахло сыростью и, будто бы, гнилью, тяжёлым духом тухлого мяса, слежавшихся в скользкую массу листьев. Талия поводила лучом фонарика по помещению, однако свет вырисовывал лишь пустые стеллажи, немного картонных коробок, набитых всевозможным бытовым хламом. Она внимательно осмотрела их: снова мимо, ничего достойного внимания. Внезапно Талия услышала шум — какой-то хлопок, тихий, отдаленный, а потом едва слышные звуки, отголоски шумного падения. Тело среагировало раньше, чем разум, тревожно вспыхнувший паническими мыслями о возращении чудовища, — Лука в опасности! Она бросилась наверх, преодолевая несколько ступеней за один широкий шаг, ломанный рывок, быстрее, быстрее. Фонарь дрожал в руках, пятна света безумными вспышками метались по стенам, словно светлячки в наглухо закупоренной банке, и Талия лишь чудом не споткнулась, не упала, пока поднималась на чердак. Шум приближался. В нём слышался отчетливый отзвук борьбы, противостояния в замкнутом пространстве, где противники невольно натыкались на стены и всякие предметы интерьера. Чердак был намного больше подвала. В первое мгновения Талия не могла разглядеть практически ничего из-за резко навалившейся толстым коконом темноты. Фонарь Луки, небрежно брошенный у стены, мигал, и всё помещение дрожало, тошнотворно пульсировало стробоскопическими вспышками. Происходящее расслоилось на череду отдельных кадров, которые сменяли друг друга с некоторой задержкой, позволяющей ощутить каждое движение, рассекающее загустевший, как кисель, воздух. Талия дернула рукой, фокусируя собственный фонарь, и увидела это. Непозволительно близко, обжигающе жутко. Вблизи чудовище выглядело ещё страшнее — антропоморфное обличие смерти, воплощение жестокости, которое, обвив шею Луки своим влажным широким языком, душило её, методично выжимало жизнь. Лука беспомощно царапала одной рукой язык монстра, а другой — тянулась к ножу, который находился в недосягаемости, на пыльном полу. На Талию накатил приступ первобытного атавистического ужаса, простого человеческого желания спрятаться, счищающего всю челуху самоконтроля до голых инстинктов. И спустя самую долгую секунду в её жизни, над которой потеряло всякую власть неумолимое течение реального времени, в вены на смену страху хлынула чистейшая ярость, горячая, как лопающиеся пузырьки кипящей воды, ненависть. Эта тварь забрала Джейсона, но Талия не могла позволить ей забрать и Луку. Она выхватила собственный нож и стремительно бросилась вперёд. Мысли пришли позже: можно было просто рассыпать смесь соли и перца на нижнюю часть чудовища, о которую Талия неуклюже споткнулась, когда совершала рывок. Смесь лежала рядом — монстр, видимо, почувствовал опасность и вернулся в самый неподходящий момент. Но тогда существовала лишь злость, тяжело ворочавшаяся в груди скользким паразитом, алое безумие перед глазами. Лезвие чиркнуло по виску мананангала, сверху вниз — по веку, и вошло с влажным хлюпаньем глубоко в глазницу. Талия почувствовала, как серрейторная поверхность лезвия ударилась о кость, и повернула запястье, перенаправляя удар. Чудовище взвыло, застигнутое врасплох болью, разжало язык в попытке защититься им. Освободившаяся Лука шумно рухнула на колени, прижимая руку к шее и сотрясаясь всем телом в приступе болезненного кашля. Второй ладонью она накрыла рукоять своего ножа, сомкнула на ней плохо слушавшиеся пальцы и попробовала подняться. Талия лишь на мгновения отвлеклась на напарницу, но чудовищу хватило и этого упущенного мига, чтобы нанести удар. Она не успела ничего предпринять. Лезвие по инерции рассекло нос монстра, прошло дальше, разбрызгивая тускло опалесцирующую жидкость, заменявшую кровь, вошло в щеку, намертво завязнув в ловушке пергаментной тугой кожи и гнилой плоти, источавшей невыносимую вонь, — и только тогда на Талию обрушился длинный язык, подобно оглушающему удару плети. У неё резко перехватило дыхание, боль волной поднялась вверх от кончиков перемазанных пальцев до самого плеча. Талия непроизвольно разжала ладонь, рукоять выскользнула, а нож остался торчать в лице монстра. Следующий удар почти сбил её с ног, отбросил к стене, о которую она стукнулась головой, из-за чего зубы щелкнули, словно цыганские кастаньеты, и во рту разлился солоноватый привкус крови. Старые отметины на спине отозвали глухим эхом былой боли. Талия стиснула зубы. Монстр теснил её, загонял в предел досягаемости своих когтей, ограниченное пространство — узкий клочок свободы между стеной, в которую упиралась спина, и смертью — не оставлял места для манёвров. В следующее мгновение когти, загнутые, как у хищной птицы, способной легко рвать податливую плоть, просвистели в непосредственной близости от её лица. Талия рефлекторно выставила согнутую левую руку вперёд, прикрывая голову. Боль прошила, подобно длинной швейной игле, предплечье, на котором влажно-алым росчерком проступили глубокие царапины. Страх, как раздувшийся труп утопленника, вновь всплыл осознанием безысходности положения. И сменился злым адреналиновым весельем — к чёрту, к чёрту, к чёрту, если уж жизнь не выторговать, то можно дороже продать смерть. Талия молниеносно юркнула, словно гибкая змея, между когтей, уклонилась от одного удара, но частично пропустила второй — плечо вспыхнуло бритвенно-острой, слепящей болью, мир на секунду обратился в пятно разлитой акварели, прозрачную серость. Она почти успела ухватиться за рукоять ножа, погруженного в щеку чудовища, и потянуть её на себя. Но неожиданно монстр отпрянул, будто кто-то дёрнул за невидимую нить, задрожал, как приговоренный на электрическом стуле, и резко, безумно, бросился в сторону. Крылья сомкнулись, он ударился о стену, отскочил от неё, словно шарик в пинболе, и врезался в противоположную. Продолжил метаться в пляске всепоглощающей агонии, напоминая трассирующий снаряд, — компактную смерть, оставлявшую за собой нежный оранжевый след из голодных искр. Потом рухнул, подняв целое облако пыли. Он продолжал дергаться, однако было заметно, что силы убывали. Происходящее всё больше напоминало предсмертные конвульсии, пройденную точку невозврата, после которой не было борьбы за жизнь — оставались лишь мгновения для мучений. Талия перевела удивленный взгляд с поверженного чудовища и только тогда заметила Луку, которая уже присыпала нижнюю часть мананангала солью с перцем. Убедившись, что монстр нейтрализован, она поднялась с пола, подошла к Талии и осторожно, как слепец, обхватила ладонями её лицо. Лука попыталась выдавить вопрос, но голос хрипел, задушенно сипел чередой непослушных звуков, изувеченным «ты как?» Сама она выглядела неважно — на покрасневшей шее уже собирались уродливым ожерельем тёмные пятна синяков. Талия не знала. Повреждённая рука наливалась тупой болью, кровоточила, пачкая рукав, — терпимо. Сложнее было с тем, что творилось внутри: она ждала, когда же накроет триумф. Сатисфакция свершилась, но внутри скреблась тоскливо пустота, безразличная и холодная, как океан зимой. Монстр неподвижно затих на полу и начал тлеть. Искры прорывались сквозь землистого цвета кожу, рассыпались вокруг — предзнаменование пожара, готового поглотить не только останки, но и весь дом, оставить после себя лишь чёрное выжженное пепелище. Лука мягко потянула Талию за здоровую руку, без слов оповещая о том, что пора уходить. Они спустились, выбрались за пределы дома. Пожар к тому времени уже охватил весь чердак, пламя тянулось к крыше, танцевало яркими отблесками в оконных стёклах. Под конфетно-гладкой глазурью фасада коттедж походил на огромного мрачного зверя, умирающего в муках, — сердце его, хозяйка, остановилось, но большое тело ещё дышало жарко, скрипело, выло, сотрясалось. Талия задержала на нем взгляд. Цель, которой она жила долгое время, как одержимая, как сломанная игрушка, мечтающая вновь стать целой, осталась позади. Что дальше? Вдали пронзительно зазвучала пожарная сирена. Лука крепче сжала чужую руку и постаралась ободряюще улыбнуться. Талия, отвернувшись от дома, улыбнулась в ответ. Уходили они быстро, больше не оборачиваясь на мёртвого зверя, охваченного огнём. Дальше, может быть, счастье.***
Город постепенно приходил в норму: утихала истерия первых дней после похищения, когда родители, сосредоточенные и безмолвные, вцеплялись в своих детей в инстинктивном желании спрятать от любой опасности; новости — скандалы, разводы знаменитостей, череда новых событий и фактов неумолимо бегущей вперёд жизни — сменяли иррелевантные детали поисков пропавших детей, выносили их за скобки актуальности. Информационный поток лишал значимости личные трагедии, оставившие незаживающие рубцы на жизнях тех, кого они напрямую коснулись. Полицейское расследование продолжалось. Количество вовлеченных в него возрастало, множилось число версий, однако никто, конечно, не связывал похищения детей с пожаром в коттедже близ Голливудских Холмов. Когда к охваченному пламенем зданию прибыли пожарные, спасать уже было нечего. Все несущие конструкции успел обглодать до тонких остовов огонь, крыша тяжело рухнула, и дом сложился, будто бумажный муляж. Этому таинственному происшествию — то ли вероломному поджогу, то ли каким-то неисправностям, комбинации фатальных случайностей, — было суждено остаться неразрешенной загадкой. Талия и Лука тоже вливались в нормальную жизнь. И для начала сменили отель на более комфортабельный, с удовольствием выспались, компенсируя те страшные напряжённые ночи ожидания и дни в тревоге перед новостями, свидетельствующими об их ошибке. Их больше ничего не держало в Западном Голливуде, но покидать его они не спешили. Было какое-то нелепое и неуловимое чувство — счастье или, наконец, свобода? — в возможности жить так, не строить никаких планов и больше не нести за собой, как личный крест, прошлое. Талия не хотела и не могла перечеркнуть свою расколотую на до и после жизнь, перевернуть её, как тетрадный лист, и продолжить с девственной чистоты новой страницы. Раньше прошлое напоминало неправильно сросшийся перелом, над которым было бессильно время. О нём нельзя было забыть: боль была всегда, на периферии восприятия, оглушенного отрицанием, алкоголем, наркотиками, скорбь мелькала невидимым двадцать пятым кадром, от которого Талия предпочитала отворачиваться. Но теперь, когда хватило сил преодолеть страх, она могла смотреть назад. Под слоем бритвенно-острой боли, затягивающей весь промежуток до смерти — теперь она могла признать это — брата душащим непрозрачным полиэтиленом, прятались и хорошие воспоминания. Первые шаги Джейсона, который смешно переваливался на толстых ножках с комично сосредоточенным лицом. То, как он обнимал её, тёплый, мягкий и невероятно искренний, как все маленькие дети. Их совместные рисунки, когда они просто пачкали бумагу отпечатками ладоней, а заодно и стол, пол и иногда доставалось даже стенам. А Берилл, видя этот невероятный хаос цветов, благодаря которым комната напоминала мастерскую безумца, сначала пыталась отругать их, но после смеялась: клан Грейсов в скором будущем должен был пополниться парой экспрессионистов. Сейчас всё несвершившееся вызывало лишь светлую грусть. Но оставалось то, что Талия могла исправить. Она всё-таки набрала номер матери — пальцы едва заметно дрожали от волнения — подавила желание сбросить после первого же гудка и едва не выронила телефон, когда услышала голос Берилл. Разговор более тяжёлый, чем эквилибристические трюки на канате, протянутом над бушующим океаном, едва клеился, эмоции заставляли слова сбиваться, рвали фразы затяжными паузами. Они говорили ни о чём и обо всём, вставляя робкое и неуверенное «ты в порядке?», «всё хорошо?» между строк. Берилл пыталась выкарабкаться из алкогольной зависимости с помощью «Анонимных алкоголиков» и посещала всевозможные группы поддержки. Время притупляло боль и щедро раздавало шансы. Талия соврала, — безобидная ложь во благо, когда правда слишком сложная и запутанная, — что путешествует с подругой, и всё хорошо, правда, хорошо. Это был первый шаг из сотен, которые предстоит пройти, чтобы стереть мили, проложенные между ними временем и ошибками. В конце Берилл пробормотала что-то похожее на извинения и «возвращайся, я буду ждать». Талия поняла, что плачет только тогда, когда прервала звонок. Перед глазами плыло, слёзы смазывали мир в цветную кляксу, похожую на те, что оставляли испачканные гуашью ладошки Джейсона. Лука, не спрашивая ни о чём, обняла её. И лишь когда она отстранилась, Талия увидела высверком странное выражение, мелькнувшее на лице подруги слишком быстро, чтобы разобрать его. В следующее мгновение привычная улыбка изогнула тонкие губы, разошлась по лицу мимическими морщинками, словно сетью трещин, но взгляд Луки оставался серьёзным, выжидающим. Однако забота, с которой она задала вопрос, стерла и этот последний отголосок тревожного и непонятного: — Ты как? — А ты? — Талия внимательно следила за малейшими изменениями на чужом лице, мелкими сигналами, позволившими бы понять, не показалось ли, не было ли это обманом расфокусированного после слёз зрения? — В порядке, — но Лука удивилась вполне искренне. — С чего бы вдруг мне быть не в порядке? — Я… Не знаю. Показалось, — она нервно пожала плечами. — Я говорила с матерью. Она хотела бы встретиться. — И ты тоже? — Может быть позже. Не уверена, что сейчас из этого выйдет что-то хорошее. — Понимаю, но не упусти возможность. Позже её может и не быть, — Лука печально улыбнулась, и в этой улыбке была не только тоска по собственной матери, но что-то хрупкое и беззащитное, будто она вновь ломала с болью нечто под внешней бронёй невозмутимости. Маска под маской, вросшая в плоть привычка решать всё самостоятельно. — Извини, мне не стоило вмешиваться. Я знаю, что тебе нужно время. Но Талия периодически продолжала ловить тот самый нечитаемый взгляд Луки на себе. Будто та ждала чего-то, готовая принять это с безропотностью фаталиста. Как собака, чувствующая неотвратимость удара, тяжёлого ботинка хозяина, который врежется в рёбра с характерным хрустом и отдастся бешеным взрывом боли во всём теле, однако ничего не предпринимающая для спасения. Она просто смотрела с бесстрашием прирученного Лиса, чья несвобода по собственному желанию в какой-то момент обратилась в источник страданий — отпускать всё равно, что терять важное, необходимое, любимое. И Талия, наконец, поняла. Они покидали Западный Голливуд после коротких сборов, когда бездействие и рутинность существования начали вызывать острые приступы скуки. Дел пока не было. А лето, дурманяще-жаркое, с застывшем в зените солнцем, прокаленным асфальтом и небом, выжженным до прозрачной с лёгким белесым оттенком синевы, звало дальше, за пределы дешевого номера и бесконечных процедуриалов, за просмотром которых приходилось периодически коротать время. 0 Лука выбрала самое живописное шоссе — знаменитое «SR 1», где каждый вид поражал волнующей красотой природы, ослеплял яркостью красок, совершенством нерукотворных картин. Однако подобное привлекало многочисленных туристов, что замедляло продвижение. Но каждая потраченная секунда того стоила. Солнце яростно пылало, и океан, такой яркий, зеленовато-голубой, искрился, дрожал золотой рябью так, что было больно смотреть. На неразличимой линии горизонта он переходил в бескрайнюю синеву неба, лишенного облаков. К берегу же, увенчанные кружевной пеной, как юные невесты, подходили волны, пылко и влажно целовали песок, бились о камни, обращаясь молочной кипенью. В воздухе терпко пахло морской солью. Свежий бриз, врывавшийся в приоткрытые окна, приносил прохладу, играл с волосами, словно шаловливый котёнок, и гладил по разгоряченным щекам с нежностью робкого возлюбленного. Талии хотелось остановить это мгновение. Вплавить его в янтарь, чтобы дорога, «бьюик», Лука, окутанная искрящимся солнечным светом, словно нематериальными одеяниями, и она сама навечно застыли в тёмно-медовой капле. — Я люблю тебя, — слова соскользнули с губ легко и естественно, как бесспорная аксиома, как главная константа её жизни, как неоспоримый факт. Теперь Талия знала, почему Лука смотрела так — она на самом деле ждала, когда останется одна. Их не связывали клятвы, бесполезные конструкции из слов как гарантия верности, и, когда вериги, оплетавшие шею Талии долгие годы подспудным ужасом и жаждой мести, спали, общность цели рассыпалась ржавой цепью. У Талия была мать и весь тот дивный нормальный мир, который ждал её возвращения. Лука не собиралась привязывать её к себе иллюзорными нитями романтического влечения. Она отпускала. — Не знаю, что ты там себе напридумывала, но я тебя не оставлю. Потому что я так хочу. Ты — лучшее из всего, что было в моей безумной жизни. Лука, оторвав взгляд от дороги, повернула голову. Смявшийся воротник рубашки на мгновение приоткрыл бледные, изжелта-серые, с темными сердцевинками и оплывшей каймой синяки на её шее, отдаленно похожие на странгуляционную борозду на шее повешенного. Была в этом, казалось бы, случайном движении какая-то нарочитость — выбираешь вот это всё, опасность? — Конечно, я ведь само совершенство, — она звонко рассмеялась, — и самое яркое впечатление каждого, кто встречал меня. — Лучше смотри на дорогу, иначе станешь моим последним впечатлением, — проворчала Талия с показным недовольством. — Слушаюсь, капитан, — Лука всё же посмотрела на Талию, прежде чем отвернулась. Её светлые ресницы лучились медовым оттенком, подсвеченные солнцем; взгляд казался необычайно тёплым. — Я тоже тебя не оставлю. — Обещаешь? Слова не имели значения и не служили гарантией. Семантика глупых романтических признаний, засахаренных клятв и по-детски наивных обещаний, которые имели силу лишь в том возрасте, когда искренне веришь в собственное бессмертие. Слова не спасали. И всё-таки Талии отчаянно хотелось иллюзорных подтверждений. — Обещаю. В болезни и здравии, в богатстве и бедности, в состоянии алкогольного опьянения и на трезвую голову… — Лука, чёрт возьми! — теперь рассмеялась и Талия. Впереди их ждал целым мир с его относительно безобидным дневным обличьем и ужасами, таящимися в ночи, с паутиной дорог, с непростыми решениями, с развилкой возможностей, зависящих от выбора, с безумствами и радостью. И Талия верила, что будущее у них с Лукой, несомненно, общее. Лука, конечно, говорила (не)правду.