Эта музыка будет вечной

Коридор пуст. Тени из заколоченных окон отплясывают по стенам древние загадочные танцы, скачут, выглядывают из-за углов с тихим шепотом, пугают и успокаивают одновременно. Он шагает осторожно, не привлекая внимания, не создавая шума. Скрипит под подошвой тяжелых ботинок старый потертый паркет из тех, что сделаны были, пожалуй, еще до его рождения. Чья-то умелая рука выпилила доски из сухого дерева, окончившего свой век под пилой дребезжащего станка. Он слушает, и ему кажется, что где-то внутри этих досок все еще скрипит, скрежещет криком сталь, вгрызается в облупленную, очищенную от коры древесную плоть. Звуков так много, что они пугают больше теней. Хрустит под когтистой лапой сломанная опавшая ветка. Шумит вдалеке ветер, качая кроны деревьев. Тени зовут за собой в самую гущу Леса, но он лишь мотает головой, цепляется за ветви ороговевшим драконьим хребтом. Шуршит листва, пляшут отсветы огня на востоке. Там, вокруг костра танцуют обитатели Леса все те же древние танцы, смеются хриплым раскатистым смехом, и тот рождает шум листьев, журчание ручьев и свист крыльев пролетающей над деревьями птицы. Он мечется, будто слепой, хоть и видит все четко, несмотря на полную темень вокруг. Глаза быстро привыкают к безжизненным серым стенам, где под слоем штукатурки покоятся бессмертные картины происходящего, летопись жизни Дома за все годы его существования. Он останавливается, чтобы подцепить короткими ногтями старую краску, но натыкается лишь на камень, холодный немой камень, из которого слышится гул, завывание ветра в водосточной трубе. Ветер поет невпопад, рушит весь ритм, не слушает, как бьется где-то внутри Дома его серое сердце. А он слышит. А еще, слышат ласточки, но ласточки улетели, и сердце уснуло до наступления далекой почти нереальной в этот ноябрьский вечер весны. По той стороне стены стекают ледяные струи дождя – он прикладывает ухо, чтобы лучше слышать. И в тот же миг, отпрянув от кирпичной кладки, тяжело дышит, будто бы что-то его напугало. Чужой шепот, чужие далекие крики разносятся внутри каждого куска камня, перетекая от одного к другому, волнами раскатываясь вокруг. Дракон поднимает голову и рычит, воет в черное безлунное небо, чтобы крик отразился от древесной коры и небесного свода, ударяясь о камни и опавшие шишки, растворяясь внутри мохнатого мха, устилающего землю, нашел свою цель и вернулся, сказав, куда идти, где искать. Он вертит головой во все стороны, принюхивается, но чует лишь запах гниющей листвы и поздних ядовитых ягод. Он кричит в надежде, что его услышат, но никто не откликается, и он пугается своего крика, как ребенок, впервые увидевший собственное отражение по ту сторону зеркала. Если бы только можно было видеть сквозь стены. Он прислушивается вновь – тишина давит со всех сторон белым шумом, будто бы ветер забрался к нему в самые уши и теперь поселился там, найдя приют до весны. Сквозь этот шум прорывается вдруг тихое, почти незаметное, чертовски далекое: «Скрип». Дракон знает, что с таким звуком сворачиваются кольцами огромные гладкие змеи. Сворачиваются, чтобы согреться, спрятаться от подступающего холода в обитую мхом нору среди древесных корней. Прячутся, сами того не ведая. Змеи не переносят холодов и ветра, и драконы разводят для них огромные лесные костры. «Скрип, скрип, скрип»… катятся по паркету старые шины, стучат ржавые спицы древней коляски. Пахнет мокрой тканью, резиной и металлом. А еще – дождем. Тот, другой, принес с собой дождь, промок до нитки и, наверное, совсем замерз. Сам он не пахнет ничем, но часто приносит волшебство недоступных по той или иной причине запахов. Колкой ржавчины, оставляющей занозы и катышки на языке, если лизнуть ее, книжной пыли, стирального порошка, едких химикатов, орехов и масла. «Скрип, скрип»… он шарится по коридорам, то прибавляя шаг, то вновь замедляясь. Заглядывает в разные углы, открывает двери, наталкиваясь на пустоту, стараясь понять, откуда исходит звук. Все ближе и ближе шины старой коляски. Все ближе и ближе тихое шипение промерзающей до костей змеи, которую не греет ни земля, ни деревья, ни Лес, о котором она и понятия-то никакого не имеет. – Рико? Дракон принюхивается в последний раз, опускается на мокрую землю, сминая листья, и сворачивается всем огромным телом вокруг дерева. От самых корней поднимается тонкая, почти прозрачная рука, и ледяные пальцы касаются изумрудной чешуи, гладят, в конце концов, добираясь до горячей грудины, в которой рождается пламя. Дракон чувствует, как дрожит в темноте кончик чужого хвоста от удовольствия и столь долгожданного тепла. Драконы ищут змей и греют змей. Не на всех змей хватает драконов, и не все они доживают до весны. – Ты что тут делаешь так поздно? – другой щурится, и даже стекла очков ему не помогают. – Рико, я же говорил… Он Рико, потому что там, где он появляется, любая Лола теряет своего драгоценного Тони, и причины всегда разные. По его сбитым костяшкам заметно, что вероятные Тони страдают достаточно часто, чтобы, наконец, прекратить лезть на рожон. Только Рико не нарывается первым, просто когда крысы не бегут с корабля, они отстаивают свой трюм. А драконы – свою территорию. У Рико есть только имя, у другого – Ковальски – только фамилия. Внутри Дома это практически проклятье, иметь фамилию. Но Ковальски фазан, и не верит ни в какие проклятья. Он вообще не верит ни во что кроме научного подхода, доказанных теорий и того, что пишут в книгах по физике. Верит в Наружность, теорию струн и в то, что после отбоя не следуют бродить по темным коридорам. Рико запускает руку в карман и протягивает Ковальски на ладони старенький пластиковый плеер, от которого под майку тянется ниточка наушников. Тот вздыхает, отсоединяет штекер, ворчит себе под нос, качая головой, неуклюже поворачивается в кресле – безжизненные ноги мешают – и вытаскивает на свет парочку продолговатых металлических цилиндров. – Только не смей во вторник махнуть их на что-нибудь полезное у Кольцехвостого, – строго предупреждает он, вставляя батарейки в потертый корпус. – Все еще веришь лемурам? Рико мотает головой, задумывается, и на сей раз кивает, улыбаясь безумно, восторженно. Глаза его стеклянные, голубые, как у пластиковой куклы, а рот растягивается широко, искажается старым шрамом от гвоздя, по которому его провезли щекой много лет назад, когда били. «Хорошо, что глаз на месте остался» – ворчал тогда Шкипер, щедро поливая лицо товарища шипящей перекисью. Ох, и попало же его обидчикам на следующий день… – А зря, – констатирует Ковальски, и его голос эхом отражается от кирпичных стен. – Как ты его так быстро умудряешься разрядить? Рико не отвечает. Ковальски кладет плеер в его карман, велит наклониться и вставляет в его уши наушники-капли, холодными пальцами едва касаясь чужой кожи. Звуки тут же теряются в ритме оглушающей музыки, тревога проходит, и остается только поток, похожий на бурную реку. Рико не выпрямляется до тех пор, пока следом за пальцами до скулы не дотрагиваются чужие сухие губы. Грубые пальцы крепко сжимают ручки старой коляски. Ковальски молчит, сложив руки на коленях. Рико качает головой в такт музыке, улыбаясь, и лишь изредка приоткрывает опущенные веки – он знает каждую занозу на этом паркете. Под грудиной теплится и разгорается, словно вулкан, подогретое мимолетным поцелуем драконье пламя. Отражается в стеклах очков Ковальски шумный костер, в который он, в общем-то, тоже совсем не верит.