Corruption

      Способность эспера — это всегда то, что остается с ним до последнего вдоха. До последней мысли, той последней секунды, что он существует в этом мире. Это то, что рождается на свет вместе с ним и живет, подобно внутреннему демону внутри одаренного, словно его ручной зверек, прибегающий на первый же зов хозяина.       Главная задача эспера — научиться уживаться с этим демоном, заставить его подчиниться себе и взять контроль, если его сила из разряда атакующих и несущих, по сути своей, сплошное разрушение. Потому что в ином случае его жизнь рискует превратиться в самый настоящий ад, где он станет игрушкой неестественной силы. Всего одна осечка — и весь построенный им мир превратится в руины, порабощенный ужасающей внутренней стихией.       Жизнь Чуи — нескончаемая борьба, в которой ему просто необходимо выживать. Потому что его внутренний монстр является одним из самых опасных, что только существовали в мире. Потому что этому монстру подвластен один из наиболее важных аспектов для реального мира как такового — гравитация.       Еще с раннего детства Накахара понимал, что полагаться на свою силу он не имел права. Потому что вверить свою жизнь чему-то не существующему как таковому в реальном мире — заведомо убить себя. А Чуя просто терпеть не мог от чего-либо зависеть.       Мальчишка, только-только коснувшийся темной ирреальной материи, только пробудивший своего демона, в ту же секунду осознал, насколько пугающей эта сила может быть. Как и осознал ее еще только проснувшуюся мощь.       С течением времени Чуя рос, и его способность вместе с ним набирала свою мощь и росла, росла, словно пламя, в которое подкидывали дров. Смутная печаль текла по его венам, она чувствовалась чем-то опьяняюще-ядовитым, примешанным к крови. И она всегда была неотъемлемой частью его. Она всегда готова была выплеснуться наружу, это лишь вопрос обстоятельств.       Но мафиози никогда не боялся этой тьмы. Никогда не сдавался в этом вечном бою, из раза в раз захватывая контроль над ситуацией, приручая бесконтрольное существо человеческому разуму, унижая его этим самым и указывая на его место, словно цепному псу.       Но, конечно, в битве на равных безумие захлестывало его сознание быстрее, чем он сам мог совладать с этим. Куда проворнее был его монстр, стоило открыть дверцу клетки и позволить выйти на волю всей этой бешеной силе. И это были те редкие моменты, когда Накахаре нужна была помощь. И в этот момент он предавал себя дважды, обращаясь к Осаму. Единственному, кто действительно мог укротить и его, и эту бездонную силу внутри него.       Перед глазами эспера разверзалась сама преисподняя, когда дверь приоткрывалась. Он слышал этот дикий, безумный смех, оглушающий его. Слышал каждую нотку власти, превосходства и жажды смерти в голосах, заполняющих сознание.       Мир рушился, он сам разрушал самого себя. Ровно до тех пор, пока чужая способность не захлопывала эту дверь с таким оглушительным звоном, что в глазах тут же темнело. До тех пор, пока тихое «Все в порядке» не доносилось тихим шепотом до истощенного сознания. До тех пор, пока «Ты можешь отдохнуть, Чуя» не означало, что он выиграл бой. Не своей силой, он бы не смог. Но он все же это сделал.       Эспер опускает взгляд на свои руки, пока снимает с них черные перчатки. Он делает это медленно, словно спешить и некуда было. Наблюдает, как плотная ткань соскальзывает с пальцев, а после откидывает куда-то в сторону за ненадобностью.       – О, дарители темной немилости, – сердце в момент особенно гулко ухает, отзываясь легкой болью в теле, – не тревожьте меня вновь!       Всего лишь секунда. И раздается тихий смешок аккурат в тот момент, как по бледной коже поползли ядовитые змеи, порожденные ужасающей способностью. Сознание делится словно на две части: ту, что отвечает за действия в реальности, и ту, что встречается лицом к лицу с собственным демоном. Такие «свидания» были даже хлеще, чем с Дазаем, честное слово.       Мафиози замирает, наблюдая за тем, как дверь, что находится в паре метрах от него, медленно приоткрывается. Мерзкие, едкие смешки он слышит так четко, словно это происходило прямо у его уха, настолько отчетливо он их различал.       Прямо перед глазами разворачивается совершенно знакомая картина: из той небольшой щели приоткрытой двери медленно, словно от сигареты, повалил темный дым. Бесформенный, не имеющий ни запаха, ни температуры. Всего лишь газообразное нечто, несущее за собой смерть и разрушение.       Это место — запретный ящик Пандоры. Здесь скрыт самый настоящий хаос, которому никто не имел права давать возможности выйти. И только они с Дазаем виноваты, что дали этому жизнь. Они позволили хаосу приобрести физическую оболочку и взглянуть на мир своими глазами. Они делали это каждый раз, когда ситуация была настолько дерьмовой, что неполной силы Накахары для выигрыша не хватало.       Кошмары из века в век настигают человечество в их подсознании, в их снах. Кошмаром Чуи являлся он сам. Он имел эту извращенную пытку в своих руках, каждый раз с маниакальным отвращением погружаясь в нее. И каждый раз словно играл в русскую рулетку, потому что его жизнь всегда была на кону. Его жизнь всегда зависела от одного единственного человека. Тому, вероятно, это еще как тешит самолюбие.       Зловещие смешки продолжаются, их отзвуки ударяются от стены, и эспер не может определить истинный источник звука. Он не оборачивается в его поисках, мафиози напряженно смотрит вперед и ждет. Ждет появления своего внутреннего монстра, чувствуя, как больно сердце снова ударилось о ребра, отдаваясь дрожью в пальцах и нервным искажением на лице — он нахмурился от все усиливающейся боли.       – И вынесу я свое одиночество*, – все с той же насмешкой шепчут ему в ответ.       Накахара мелко вздрагивает от произнесенных слов, но упорно не отвечает. Он знает, что нельзя поддаваться на провокацию. Он помнит, что это всего лишь его тщательно расставленные ловушки. Конечно, Чуя лучше всех знает, как он желает выбраться. – О, это сердце, что в других верит больше, чем в себя, – и он откровенно смеется, от чего голос словно потрескивает электрическим напряжением.       Дымка все сгущается и медленно, но верно начинает приобретать очертания силуэта. Оно приближается постепенно, крадучись диким зверем, истинным хищником, привыкшим загонять свою добычу в ловушку, и Чуя начинает различать его смутные части тела — туловище, руки, голову. В этот раз он совершенно не торопится, и мафиози кажется это до отвратительного странно. Быть может, у него и вовсе паранойя началась на этой почве.       – Я забыл обо всем, – он все ближе, и Накахара инстинктивно делает шаг назад.       Чуя никогда не признавал своей слабости. Он никогда и никого не боялся. Накахара был именно тем бойцом, который упрямо пойдет в бой, даже если силы не равны, и у врага в принципе ощутимое преимущество. Он справится. Это все, что он знал. Однако Порча обостряла все его инстинкты до максимума, он чувствовал каждую опасность так, словно еще секунда – и он может умереть, если ничего не предпримет.       И, по большому счету, они являлись одним целым. Кому, как не ему, знать, какую опасность он сам может предоставлять. Неважно, для кого – для других людей или для себя. Он смертельно опасен. И выживать в войне с самим собой все же сложнее, он был готов признать этот факт.       – И, тем не менее, сердце мое одиноко, – низкий, уже заметно меняющий свое звучание, отдающий каким-то холодным баритоном голос надламывается в нотах боли и словно бы грустно усмехается. – И жалкое сердце...       – Пропустил.       Демон осекается, замолчав, когда его перебивают, и Чуя не сдерживает отражения его усмешки. Мутные очертания вполне себе превратились уже в четкие линии тела. Мафиози видел свою точную копию с адским изъянами, отпечатком Порчи — на его руках цвели черные рваные полосы, на лице и шее эти змеи въелись в бледную кожу. Глаза же его были совершенно черными, лишь зрачок слабо отдавал красным. Единственное отличие от него настоящего, который в данный момент там, в реальности, выполняет свою смертельную миссию.       – Повтори, – он стоит совсем близко, и Накахара стойко выдерживает на себе взгляд черно-алых глаз.       Он не понимал, что чувствовал. Мафиози не чувствовал в себе и капли страха, словно он даже не имел понятия, что это такое. Он не ощущал ничего, кроме опустошенной усталости, разъедающей внутренности злобы и животного желания выжить. В голове просто набатом тарабанила не сформировавшаяся в слова мысль, которая имела лишь одно значение — выживи.       – Ты пропустил две строчки.       – Но я все еще помню о болезненном одиночестве, – бледные губы растягиваются в хищном оскале. Осколки его жестокости вонзаются в кожу шипами роз, и Чуя снова хмурится от неприятных ощущений. – Неосознанно они все падали, столь внезапно и удивительно. Слезы, что больше не о любви.       Новый болезненный удар сердца, и Накахара с трудом заставляет себя вдохнуть густой воздух. По щеке катится теплая капля, и он машинально стирает ее пальцами. На последних он тут же замечает размазанную алую жидкость и спешит вытереть щеку вновь, с ужасом осознавая, что это была его кровавая слеза.       – Почему тебе так больно, Чуя?       Он льнет к нему так ласково, настолько обманчиво беспомощно, словно уличный голодный котенок, ожидающий, что незнакомец его погладит и, быть может, даже угостит чем-нибудь. «Своей плотью, например», — не без сарказма думает Чуя.       Он обнимает его за шею, прижимаясь торсом к торсу, и мафиози буквально каменеет, чувствуя, как начинает сводить кости ужасающей болью. Каждое прикосновение этого панического, безжалостного ужаса — его нестерпимая боль, разрушение его тела.       С силой сжимая челюсть, Накахара дерганными движениями приподнимает руки и пытается оттолкнуть от себя настойчивое проклятье, обретшее физическую оболочку и добравшееся до него с такими успехом и желанием обладать. «Дазай», — мелькает в сознании, когда он понимает, что не может ничего сделать. Он думает, что, черт возьми, он убьет самой мучительной смертью этого суицидника, если он все еще не остановил действие силы только потому, что засмотрелся на представление. Он думает, что голову ему открутит, как вернется. Он думает, что очень хочет вернуться к Осаму.       – Ты так неразговорчив со мной, – он словно обиженно вздыхает и вновь заглядывает в глаза, все также обнимая за шею, сцепляя руки где-то там, за затылком.       Уши закладывает, в горле стоит отвратительный ком. Еще немного – и начнется внутреннее кровотечение, он все ближе к смерти и чувствует это так особенно остро, что инстинкты буквально орали внутри него, что нужно что-то сделать. Нужно выжить. Однако как они были бесполезны, когда его тело разрушается в секунды на глазах, и каждое прикосновение только подталкивает его к этому обрыву, к яме, вырытой для его могилы.       Накахара впервые понимает, что демон смотрит на него с неким подобием восхищения и азарта. Он чувствует себя забавной игрушкой, однако все эти обиды и отвращение заменяет чувство дикой боли, когда кость ключицы трескается под чужим прикосновением.       – Почему бы тебе не остаться здесь? Ты бы мог быть моим, Чуя?       Демон приближается к нему так, что их носы соприкасаются, а леденящее дыхание Накахара чувствует на губах. От чужого взгляда кружится голова, и он вновь предпринимает попытку оттолкнуть от себя монстра, пытается вывернуться, сдавленно мыча от боли, когда чувствует новую трещину в костях — в этот раз в левой руке.       Он толкает мафиози, и тот не удерживается на ногах, тут же падая. Конечно, теперь в нем нет силы гравитационного манипулятора, здесь и сейчас он просто человек, подверженный настоящей силе гравитации, а не ее прямого посредника.       – Если ты умрешь, война закончится, – он смеется и седлает чужие бедра.       Накахара не успевает ему ничего ответить, даже несмотря на то, как же сильно хотелось. Руки Порчи с силой опускаются на его тонкую шею, крепко сжимая ее и давя, намереваясь то ли задушить, то ли хребет переломать к чертовой матери. Голосовые связки тут же расщепляются под уничтожающим прикосновением, словно в горло влили кислоту, и Чуя пытается кричать от боли, от безумия, вливающегося в него литрами заместо крови, из глаз брызгают слезы, и похоже это все на предсмертную судорогу.       Рука, та, что еще не была сломана, сама собой в панике цепляется за чужую, бессмысленно пытаясь остановить удушение. В голове мечутся бессвязные мысли, среди которых сплошное «Дазай», среди которых он мечется в агонии. Ему нужна эта помощь. Эта единственная помощь, в которой он готов признаться своему партнеру. Только «пожалуйста»...       Тьма, в которую он проваливается, кажется концом всего. Чуя думает о том, что Осаму не успел. Что что-то пошло не так, хотя это ведь Дазай, у него даже если что-то идет не так, он в любом случае находит лазейку, он ведь тот еще жук. Еще Чуя думает о том, что партнер мог просто не захотеть его вытаскивать. Может, он и спланировал это идеальным убийством.       Идеальное убийство неидеального самоубийцы.       Накахара не боится умирать, но он всегда был уверен, что ад выглядит несколько иначе. Быть может, в его представлении он должен был попасть в какое-то место, объятое адским огнем и заполненное криками грешников. Но что-то идет не так, и Чуя спотыкается об эту мысль, нервно усмехаясь.       Он открывает глаза, и перед глазами по-прежнему сплошная темнота. Мафиози не может определить, где право, а где лево, не ощущает под собой твердой поверхности, но все же стоит ногами твердо. Опуская глаза на собственные руки, замечает, что следы Порчи с кожи не исчезли, но внутри себя он ничего не чувствует. Ни огня, ни боли, ни осколков.       Мысль о том, что это и есть его смерть, навевает легкое чувство тоски. Провести вечность в кромешной тьме не кажется такой уж радостной перспективой. Бессмысленное скитание в пустоте — не самое ли извращенное наказание? Будто вновь и вновь толкать шарообразную глыбу на гору, которая из раза в раз будет скатываться к подножью. Бесцельное существование и бесконечная агония становятся на один пьедестал.       За спиной раздается звук, похожий на тот, когда резко вспыхивает факел, и Накахара резко оборачивается на него, улавливая в нем свою надежду на спасение. Не могло быть все так просто, он был уверен.       Однако за спиной эспера оказывается дверь. И он, ни секунды не мешкая, направляется к ней. Не так уж и важно было, что находится за ней, если это будет отличаться от этой темноты. Пустота — вот, что способно свести с ума. Бесцельное обречение — вот оно, великое наказание. Бессмысленность — печальный конец каждой пьесы.       За дверью же некогда заасфальтированная дорога, превратившаяся в кучу из кусков дороги, земли, песка и камней. За ней простираются ночное небо без звезд и совершенная тишина, словно все в округе, в целом мире, вымерли. Деревья, вырванные с корнем, переломанные и превратившееся в щепки, местами сожженные и украшенные темными пятнами последствий ночного безумия. И множество тел. Переломанных пополам, разорванных, испепеленных, перестрелянных и с перебитыми конечностями.       Чуя делает шаг, и за спиной вновь слышится тот же звук, но в этот раз он не оборачивается, догадываясь, что дверь попросту исчезла. Вместо этого он спокойно идет по тому, что ранее было дорогой, обходя глубокие дыры, служившие напоминанием последствия уничтожающей силы. Идет и цепляется взглядом за каждую мелочь, пытаясь выцепить из общей какофонии смерти нечто важное. Нечто особо жуткое, но необходимое для него.       Он идет мимо раскуроченных и откинутых в сторону машин, перевернутых и взорванных, некоторых сплющенных к чертям собачьим. Остается спокойным ровно до того момента, пока не доходит до практически разрушенного дома, бывшим чем-то вроде кирпичного построения для укрытия от пуль. Однако же от силы гравитации их это не спасло.       Там, среди кирпичей, пыли и балок, он замечает до больного знакомую макушку. Замечает и тут же срывается на бег, словно сейчас их бы это спасло.       Тело эспера зажато между несколькими балками, под ним — груда серых кирпичей, омытых уже почерневшей кровью. Неестественная поза его говорит лишь об одном — точно мертв. Однако в голове Чуи лихорадочно бьется мысль, что так просто не может быть. Он поверить не может, что видит Осаму мертвым. Вот так вот умереть, и даже не от собственной руки. Это же просто немыслимо. Этого придурка сама смерть ненавидит, чем она там вообще занималась, раз приняла это подобие человека к себе.       Мафиози касается железных балок ладонью, и те с грохотом отлетают в сторону, позволяя Накахаре вытянуть отяжелевшее тело на землю. Он садится рядом, прикладывая пальцы к шее. Надежда о том, что он жив, издает последний рваный стон боли и умирает вместе с тем, как он понимает, что пульса нет. В бессилии подносит ладонь ко рту шатена и не чувствует ни малейшего намека на дыхание.       – Неосознанно они все падали, столь внезапно и удивительно, – раздается знакомый низкий голос с нотками электроники. Чуя слышит насмешки, но оторвать взгляда от бледного лица не может. Так же, как повернуться к источнику звука. – Слезы, что больше не о любви.       Лицо Осаму, и без того всегда бледное, было словно фарфоровое, лишь совсем немного оттеняющее этой смертельной серостью на грани с синевой. На лбу, щеках, подбородке – грязь, на левой скуле кожа содрана, и запекшаяся кровь застыла на ней размазанной кляксой. Накахара дрогнувшей рукой проводит по холодной щеке, все еще не в силах до конца принять, что это бесячее существо способно на такую глупость, как смерть. «Ну, а как же этот твой двойной суицид?» — немо вопрошает он и опускает взгляд на синевато-серые губы. И не встречает там привычной ответной усмешки, следом за которой незамедлительно бы шла какая-нибудь едкая несуразица.       – Даже исповедь не успокоит твою печаль, Чуя.       Во второй раз, когда эспер резко разворачивается на звук голоса, вместо ожидаемого демона он видит белый потолок. Вместе с тем же понимает, что дышать ему до ужаса тяжело. И Чуя, ошарашенно цепляясь взглядом за трещину на белой поверхности, пытается вдохнуть в ноющую грудь больше воздуха, стремясь насытиться им, словно выплывший из-под воды человек, будучи на грани своих возможностей не дышать. Глаза сильно сушит, и он чувствует скатившуюся по скулам влагу, пропадающую где-то в волосах, оставляя за собой дорожку.       Он слышит размеренный писк с правой стороны и медленно поднимает руку к своему лицу. Пластырем на запястье закреплен катетер, некоторые пальцы сплошь перемотаны бинтами, на руках и даже на голове он чувствует тугую повязку. Двигаться сложно и больно, и Накахара не горит желанием оглядеть себя целиком, будучи неуверенным, что хочет видеть все свое перемотанное тело, словно он решил стать копией Дазая.       Имя партнера возникает в голове неожиданно, и Чуя вздрагивает, тут же начиная озираться в комнате. И также быстро его волнение сходит на нет, когда мафиози замечает темную макушку на краю светлой постели рядом со своей левой рукой.       С трудом подняв руку, на запястье которой красовалась повязка, он аккуратно положил ладонь на чужую голову и провел не слушающимися пальцами по волосам, которые мягко, словно волны, скользили между ними, окутывая своей мягкостью. Чуя думает, что ему чертовски сложно сейчас понять, что творится в голове, но, как оказалось, то, что творится в его груди, что так больно сдавливает и не дает нормально дышать, было еще сложнее для него.       Нос неприятно щипало, но слез больше не было. Вероятно, то, что он видел минутами ранее, было всего лишь сном, в котором он сам был в настолько шоковом состоянии, что и не думал о такой реакции тела. Однако же здесь, в реальности, тело сообразило иначе.       Все-таки смерть не настолько обкурилась, чтобы забрать этого кретина из мира живых. Это заставило Чую улыбнуться, правда, он тут же нахмурился и зашипел от боли, когда корка запекшейся крови с покусанной кожи на губах пошла трещинами, позволяя свежей крови выступить из ранок.       От его копошений проснулся и сам Дазай. Эспер поднял голову, разлепляя сонные глаза. Чуя замечает под ними темные круги, и лицо шатена было осунувшимся, усталым. Разбитость в глазах отдает острой болью, и Накахара понимает, что здесь он уже ужасно долго. Что, возможно, настолько долго, что всякая надежда терялась в этом томительном ожидании.       – Успел, – сипло отдается голос Осаму.       Чуя не отвечает. Лишь молча кивает, смотря в темные, цвета молотого кофе глаза. «Успел», — отдается в его голове полнотой красок отчаяния, тоски и боли. Накахара впервые слышит эти оттенки в его словах. Всегда это были насмешки и самодовольные изречения о том, что бы Чуя делал без него, такого великого спасителя. И мафиози думает о том, что, возможно, один раз умереть ради такого вполне неплохо.       Он с большим трудом сдерживает легкую улыбку и прикрывает глаза, вместе с тем чувствуя, как чужие горячие губы касаются лба, как ведут мягкую линию до виска и оставляют короткий, чувственный поцелуй. Осаму, видимо, осознав, что не готов еще отойти от него, все же придвигает стул ближе и умещается в неудобном полу-сидячем, полу-лежащем положении возле него. Уткнувшись носом в пропахшие дымом, гарью и кровью волосы, он накрывает своей рукой его пальцы левой руки и тяжело вздыхает, словно только что скинул с собственных плеч груз весом в пару тонн.       – Успел.       Чуя согласно и хрипло мычит ему, подтверждая короткое слово. И чувствует электрические покалывания под кожей, кинутые ему в качестве немого пожелания скорой встречи.