Увидимся в пятницу в полночь

— Акааши-кун, не хочешь пройтись? Акааши поднял голову и задумался. За окном — типичный ноябрьский вечер, когда легкий снежок уже покрыл землю, но сильные морозы еще не наступили. Токио за окном больше похож на какую-то провинцию: больно тихо, только группы студентов ходят туда-сюда. На подоконнике в комнате стоит свечка, пустая рамка для фотографий и кактус на последнем издыхании. Учебные бумаги опасно накренились влево, так что приходится их поправлять и разложить на две стопки поменьше. На столе снова идеальный, почти медицинский порядок, а за спиной раздается раздраженное цыканье. Цукишима, переодевшись в мягкую байку, смотрел на порядок на столе Акааши с легкой смешинкой: его всегда забавляло, когда Акааши врубал педанта на полную катушку. Временами доходило до абсурда. — У меня до окончания работы четырнадцать минут. Можешь подождать? — попросил Акааши, сверяясь с часами. Цукишима, снова цокнув языком, упал спиной на кровать. Матрас жалобно заскрипел под ним, моля о пощаде. Кей был слишком большой для стандартной кровати, ноги забавно свешивались с другого края. Для Акааши настала очередь выказывать раздражение: все, что хоть чуточку выбивается из симметричной картины, рано или поздно начинало мозолить ему глаза. К таким заскокам Акааши Цукишима тоже привык. С Акааши у них взаимовыгодное сотрудничество, деловые отношения и где-то дружба: просто потому что мало с кем можно просто молча лежать и вместе смотреть в потолок. — А куда мы пойдем? — Не знаю. Подальше куда-нибудь. Нужно мозги проветрить после учебы, а то в голове только звон да шум с переменным успехом. — Струнные? — Ага, десять раз. В соседней из ниоткуда ударники взялись. — Мои соболезнования. С кем репетировал? — поинтересовался Акааши, грызя ручку. Если Цукишиму не расспрашивать о чем-то, сам он в жизни не расскажет. К тому же, если в нем изо дня в день будет копиться раздражение, в один прекрасный момент это выльется в нападки на окружающих — Акааши видел их и уверен, что больше не хочет быть свидетелем или тем более жертвой подобного. — Трое с четвертого курса, — и Цукишима замолчал, что в его случае говорило я бы многое о них сказал, но воспитание и уважение к старшим не позволяет. Цукишима часто от этого страдал: сказать он хотел много, но выражался или чересчур едко и вызывал неприязнь, или вовсе молчал. Быть своеобразным посредником между ним и внешним миром Кейджи не нравилось (он сам был такой же), но, будучи на третьем курсе, старался помогать Цукишиме по мере сил. Если тот позволял. Акааши вновь вернулся к записям, но в голове упорно ничего не откладывалось. Со стороны окна был слышен свист и радостные крики, кто-то играл в снежки и шел гулять. Расписание по левую руку от Кейджи упрямо говорило, что до окончания его дел еще имеется время и сбиваться с графика нужды нет. Засохший на подоконнике кактус, кажется, готов был пронзить Акааши всеми своими шипами с криками «убийца! сухарь! червь, неспособный к веселью!». Акааши решил, что это уже последняя станция. — Потом закончу, — сказал он, спешно отворачиваясь от подоконника и игнорируя удивленное «мм?» от Цукишимы. — Пошли быстрее, пока я не передумал. — Но ведь еще… девять минут. А потом у вас еще самостоятельная игра. — Пересмотрю потом расписание. Голова раскалывается. Идём. На улице было тихо и темно, снег мягкими хлопьями оседал на землю. В подсветке витрин и фонарей он горел желтыми искрами. Вечер понедельника, только начало рабочей недели. Цукишима шел немного впереди, поедая яблоко в карамели и прикрыв уши большими наушниками, хотя Акааши знал, что музыка у него сейчас не играет. Усталость чувствовалась в каждом его шаге, Кейджи даже в какой-то момент обогнал его, с удивлением остановившись посреди улицы. Куда идти он не знал. Кей кивнул куда-то в сторону: на углу улицы на первом этаже кирпичного здания в европейском стиле светился теплым охристым бар, с виду довольно старый, наверняка постройка сороковых-пятидесятых годов. За мутными окнами не было видно ничего, кроме светящихся гирлянд и размытых силуэтов. Нелепая сова над входом, распахнув крылья, приглашала их войти. В любой другой день и Цукишима, и Акааши прошли бы мимо, но сегодня — сегодня Акааши закончил на девять минут раньше, чем ему говорило его расписание. Именно в этот вечер — один из множества вечеров, проведенных в компании Цукишимы и себя самого — в этот вечер Акааши осознал, как важно следовать установленному порядку. Потому что порядок — это стабильность. Порядок — это ничего нового, а значит, ничего такого, на что нужно реагировать. Судьба — удивительная штука, которая играет на закономерности случайностей, которая любезно напоминает, что от брошенного камня всегда пойдут круги по воде. Любое действие (а в его случае — непозволительное разгильдяйство) неизбежно аукнется ему множеством приветов после. Акааши понимает это очень четко, в ту же секунду, когда его нога переступает порог заведения под звон колокольчиков. Потому что именно в этот вечер с Акааши случается Бокуто.

***

В помещении темно. Под деревянными балками старательно развешаны пыльные, чуть горящие фонарики. Над барной стойкой — резная деревянная фигурка черного кота, и это единственное, что можно было разглядеть из-за угла. Потертое темное дерево, желтый свет и общая обшарпанность заведения вызвали в руках Акааши зуд. В баре сильно пахло спиртным, табаком и отчего-то засахаренной клюквой, аромат был удушливый и плотный настолько, что его почти можно было потрогать руками. От едкого запаха первые несколько минут подташнивало, Цукишима спешно выбежал назад на улицу за свежим воздухом. Акааши остался один: дезориентированный, с непреодолимым желанием чихнуть, а затем вдохнуть концентрированного кислорода. Акааши остался один, музыка стихла, голова кружилась, и голос с маленькой сцены — единственный ориентир. Акааши ловил себя на мысли, что постепенно глохнет. Бокуто именно случается. Иными словами описать это никак нельзя. Потому что в это время Акааши должен был быть в своей комнате, учить композицию на завтра, но. Но многими «но» обрывались привычные жизни, и своему налаженному быту Акааши говорит «прощай» в момент, когда в его поле зрения случается Бокуто. О том, что ее зовут Бокуто, он узнал по крикам и аплодисментам. За своими хлопающими руками он наблюдал с недоумением, ведь, будь все как обычно, он бы даже не обратил внимания на подобную пошлую песенку в старом баре, где отвратительно пахнет клюквой. — Акааши-сан? — обратился к нему вернувшийся Цукишима. — Акааши-кун? Ты меня слышишь? Молчащий, как праведник перед причастием, Акааши — знак не самый хороший. Цукишима отследил его взгляд, а когда сам наткнулся на певчую птичку на сцене, бездумно выдал первое, что пришло ему в голову: — Она же не?.. — Да. — Постойте, но это же… — Да. — А, ну тогда… — Цукишима силился придумать, что же будет этим «ну тогда», но вся его фантазия сломалась и с улюлюканьем улетела на свалку. Как человек с нулевым воображением вообще смог стать композитором — вопрос открытый. Правда, до сегодняшнего дня он и не думал, что настолько узко мыслит. Акааши засек время до коронной «жалкое зрелище» от Цукишимы, но тот молчал, словно ему в лицо бросили ядерную бомбу, а взорвалась она в итоге малиновым йогуртом. Буквально было слышно, как скрипели шестеренки в его мозгу, пытаясь как-то обработать то, что он увидел, и выглядело это до того забавно, что Акааши, не выдержав, слабо засмеялся. — Мне нужно выпить, — заключил Цукишима и ушел в сторону фигурки с черным котом. Акааши померещилось, или глаза у деревянной фигурки блеснули желтым? Хотя после такого выступления грех чему-то не померещиться. — Два джин-тоника, пожалуйста, — Акааши так долго смотрел на Цукишиму, что тот отвернулся, буркнув: — Молчите. — О-хо-хо, могу я поинтересоваться, что за причина смогла довести такого прелестного юношу до раннего алкоголизма? — бармен вынырнула из тени, держа в одной руке бутылку с водкой, в другой — незажженную сигарету. Бейдж на простой черной рубашке гласил «Тецуко» и ни словом больше. Цукишима смерил бармена непередаваемым взглядом, а Акааши примирительно поднял руки. — Будьте добры, замените на два виски, пожалуйста, — попросил он спокойно, но от улыбки бармена ему стало окончательно не по себе. Бармен безжалостно встряхнула шейкер и демонстративно игнорировала их до того, как не довела до ума прежний заказ. — Так что пьете, детишки? — лениво спросила она, отбрасывая с высокого лба длинную челку. — У меня тут, вообще-то, дел много, определяйтесь. — За стойкой, кроме нас, никого нет, — язвительно откликнулся Цукишима, который до того почти лежал на тусклом темном дереве, положив подбородок на руки. То, что он разговорился — хорошо, как именно — плохо. Акааши почувствовал себя мамочкой, которая следит за ребенком, который носит с собой раритетный кольт, считает это игрушкой и иногда шутки ради начинает палить из него по окружающим. — Все же два виски, будьте добры, — повторил Акааши, незаметно хлопая Цукишиму по спине, заставляя выпрямиться. — Три! Три, Тецу… ах, черт вас дери, пропустите… Тецу, ты слышишь меня? Третью мне! — оборвал зарождающуюся теплую дискуссию громкий голос, Акааши подавился воздухом, а бармен закатила глаза. — Тебя не услышишь, — процедила она сквозь плотно сжатые зубы и достала три бокала. Акааши заставил себя сидеть ровно, настолько ровно, что даже привыкший к его выправке Цукишима смотрел во все глаза. Шелест блестящего белого платья (Акааши буквально затылком видел, как покачивался сверкающий стеклярус при каждом шаге) оказался совсем близко; его обдало ароматом — вот это действительно было странно, учитывая душный запах, стоявший во всем заведении — вербены и свежего лемонграсса. Запах был настолько свежим и настоящим, что и Акааши, и Цукишима непроизвольно сделали вдох полной грудью под короткий смешок всевидящего бармена. «Боже, храни эту странную женщину с совой на голове», — написано было на лице у Цукишимы, который давно готовился грохнуться в обморок от этого дурманящего аромата клюквы, а теперь старался как можно более незаметно подсесть поближе. Странная женщина приземлилась ровнехонько между ними и с удовлетворением потянулась за своим бокалом. Держа его обеими руками, она с наслаждением сделала глоток, а затем еще и ухнула от удовольствия. Честное слово, если бы не сова на ее голове, то вот это было бы самым правильным впечатлением об этой женщине за сегодняшний вечер. — Приятного аппетита, алкоголичка, — с улыбкой, полной ядовитого меда, пожелала бармен. Певица, набрав почти полный рот виски, задумчиво посмотрела на ехидную коллегу напротив, и только потом, словно нехотя, сделала глоток. — Я думала выплюнуть его тебе в лицо, но старина Джек слишком хорош для тебя, — ответила она, и вблизи ее голос был хриплым, очень шершавым, глубоким — как шерстяной плед, как сколотый гранит или как просунуть руку в яму и не нащупать дна. Акааши медленно отпил из своего бокала и старался не пялиться на не самые худые, но сильные ноги — их только совсем слегка прикрывало невообразимо короткое платье. Белый стеклярус будет сниться Акааши во снах, и необязательно страшных. Цукишима ехидно улыбался ему с другого конца стойки. — Это Баллантайнс, невежда. — Как будто ты умнее меня! — Как будто да. — Эй! Я пришла сюда отдохнуть! — Сверкай где в другом месте, у меня глаза болят на тебя смотреть. — Что, завидуешь? На тебя в твоем темном углу никто и не смотрит, а я слишком классная, да? — Бокуто, кажется, налилась самодовольством, ее осанка стала намеренно горделивой и высокомерной. Со стороны Цукишимы что-то подозрительно булькнуло, а сам он спешно отвернулся в сторону. Серьезно, кто посоветовал ей надеть эту сову на голову? — Нет, плакать хочется, — отпарировала Тецуко, зажигая, наконец, сигарету. Она, кажется, намеренно дымила в сторону Цукишимы, который ну очень трепетно относился ко всем неприятным запахам. Цукишима еще больше придвинулся к Бокуто, которая, что удивительно, заметила его поползновения и щелчком пальцев отвела бармена от стойки подальше. Любовно посмотрев на него еще некоторое время, она отвернулась, а потом — потом она встретилась взглядом с Акааши, который почувствовал себя так, будто его застукали за чем-то неприличным. — Хэй-хэй, а что это за прекрасные юные создания меня сейчас окружают, а, Тецу? — странная женщина смотрела на него в упор и не мигала, так что у Акааши был просто восхитительный шанс рассмотреть ее вблизи: эти широкие, явно не видавшие щипцов брови, тонкий нос с чуть заметной горбинкой, ее подвижные губы, изогнутые, точно лук, и острый подбородок. На ней было не меньше килограмма косметики, но Акааши это мало интересовало, пока он тщательно всматривался в ее глаза: они казались непропорционально огромными на ее лице, отчаянно желтые, цвета песчаного бессмертника. И зрачок почему-то узкий, вертикальный. Практически все в этой женщине объяснялось совой на ее голове. Ничто уже не будет более странным. — Он меня изучает, Тецу, — вдруг прошептала она, смешно говоря чуть в сторону и не разрывая зрительного контакта с Акааши, который тут же вспыхнул, как маков цвет, — как я должна себя вести? — В животном мире это нормальное явление, — авторитетно отозвалась Тецуко и даже не попыталась скрыть издевку в тоне. Со стороны Цукишимы снова послышалось подозрительное бульканье. Он убьет его, как только они вернутся. — Простите, что так рассматривал вас, — Акааши извинительно склонил голову, — я поступил неприлично. Молчание. — Думаю, теперь он просто обязан на тебе жениться, — выдавила бармен под громкое «Тецуко!» и зашлась в звонком хохоте. Акааши отодвинул стакан с виски подальше от нее, потому что ему откровенно пофиг, если она подожжет сама себя, но виски — это уже святое. Бокуто вновь развернулась к нему, Тецуко, все еще посмеиваясь, ушла к полкам с выпивкой. Цукишима тем временем пытался выпросить вторую порцию — чтоб он окончательно захлебнулся. — Я — Бокуто Коу, а тебя как зовут? — спросила Бокуто, укладывая ногу на ногу и медленно потягивая виски. Акааши гонял свое имя на языке, словно не решаясь его высказать вслух. — Акааши Кейджи, — ответил он в конце концов. Выразительные брови Бокуто поползли вверх. — Как сова? — Да, как птица, наверное. — Тоже совистый! Ты слышала, Тецу? Нет, ты слышала, слышала?! — Нет, что ты, я же стою за двести километров от сюда. — Вот язва. Не обращай на нее внимания, мы с тобой славно вдвоем поболтаем! — и Акааши очень даже готов не обращать на барменшу внимания. Бокуто широко улыбнулась и потянулась к птице на своей голове, а потом — о, мать пресвятая богородица, она действительно это сделала! — сняла ее жестом почти элегантным, и это оказался обычный обруч для волос. Акааши не смог сдержать себя, пялился во все глаза на нелепое чучело совы и проглатывал вопросы один за другим. Бокуто нетерпеливо щелкнула пальцами прямо перед его носом. — Эй, красавчик, что тебя так интересует? Говори, не стесняйся. Замуж за тебя не пойду, но на вопросы поотвечаю. — А почему вы подобное носите? — он указал на чучело совы, и Бокуто так смешно посмотрела на свой ободок, точно впервые его увидела. Он бы даже не удивился, если бы так оно и было. — А что не так? — спросил она искренне удивленным тоном. Со стороны стеллажей послышалось никем не сдерживаемое хихиканье. Акааши сделал большой глоток и взвесил в уме ответ. — Как вам сказать, — Цукишима открыл было рот, но Кейджи, быстро взяв с тарелки на стойке конфетку — M&M’s, вроде как — без лишних слов запустил ее ему в голову. Кей с гаденькой ухмылочкой словил ее ртом и тихо засмеялся. — Крутеечно! — восхищенно протянула Бокуто, мотая головой то в его сторону, то в сторону Цукишимы. — Вы, мальчики, циркачи? — Мальчики! — Цукишима подавился конфетой и тут же запил смешок виски. Акааши же на автомате подметил, что Кей начинает смеяться пьяным смехом — дело плохо, нужно было возвращаться как можно скорее. Но Бокуто ждала его вопросов, и времени прошло так мало! Бармен, конечно, грубиянка и задира, артистка — личность неординарная, зато тут хороший алкоголь, если судить по тому же Цукишиме. Акааши решил остаться. — Мы не мальчики, Бокуто-сан. — Сколько вам лет? — Двадцать. — Малышня! — закричала Тецуко из своего угла. Зажженную сигарету она без всякого страха засунула за ухо и принялась искать что-то в верхних шкафах. Акааши совершенно отчетливо расслышал «чтоб ты сгорела» со стороны Цукишимы, и был с ним согласен. — Зеленые совсем, — Бокуто, подперев голову руками, не спускала с него глаз. — Зеленые, да, Тецуко? — А ты разбираешься в этом? — Ой, проваливай назад! — она поспешно замахала руками и снова сфокусировала свое внимание на Акааши. — Так что не так с моим ободком? — Очень креативный, — сволочь, увернулся от еще одной, пока Акааши красноречиво не кивнул в сторону тарелки. Цукишима притворно прижал руку ко рту, не пугай, мол, а то испугаюсь. — Вам не тяжело? — спросил Акааши. Бокуто расцвела от удовольствия. — Быть такой классной? Не, все просто! — Я не об этом. Не все осмелятся выступать с совой на голове, — осторожно попробовал он почву. Может, она сама поймет. Ну должен же быть край. Цукишима уже к ним даже не поворачивался, гипнотизировал свой пустой бокал и выглядел так, будто составляет карту в легендарный Эльдорадо. — Не все настолько классные, чтобы уметь выступать с совой на голове! — Бокуто поучительно подняла палец вверх, и это вроде как должно было произвести впечатление на Акааши, но вся его реакция заключалась в приподнятой левой брови. Он даже ничего не успел сказать, когда плечи Бокуто сникли, губы начали подрагивать, хотя она и пыталась держаться прямо. — Значит, тебе не понравилось, да? — спросила она убитым голосом. Кейджи не смотрел в ту сторону, но заслышал шелест подошв по деревянному полу — бармен выплыла из своего укрытия и теперь направлялась назад к ним. — Все ему понравилось, посмотри на него, куплен с потрохами! — сказала она нарочно веселым тоном. Бокуто совершенно не отреагировала. — Они все так, — Бокуто отвернулась от Акааши, придвигая бокал к себе поближе. — Всегда так, Тецу. — Эй, не смей киснуть, на тебе еще остаток вечера! — Я просто посмешище. Все надо мной смеются! Тецуко бросила горящий взгляд сначала на Цукишиму, который, оглушенный происходящим, от растерянности хранил молчание, потом на Акааши, который был скован смущением и вообще не знал, что сделал и что должен делать. Она раздраженно зашипела - точь-в-точь разозленная кошка - и быстрым движением — так ковбои в вестернах выхватывают из кобуры револьвер — достала из-за пояса тряпку и от всей души хлопнула ей по столешнице. Цукишима молча прикрыл глаза. — Не хандри мне тут! — Вы все мне врёте! Просто чтобы я выступала и надо мной смеялись! — Никто над тобой не смеется! Ты наше сокровище! — Ты так говоришь, чтобы меня утешить! Цукишима вновь открыл глаза и, повернувшись к Акааши, одними губами спросил она серьезно? Акааши без слов сделал еще один большой глоток виски. — Эй! — бармену пришлось чуть присесть, чтобы заглянуть Бокуто прямо в глаза. — Что мне делать потом прикажешь?! Акааши сегодня торопился с первыми и важными впечатлениями, но эта женщина правда не уставала его удивлять: отвернувшись от него и прикрыв рот рукой, она смотрела прямо в стойку, и даже в слабом свете свечей Акааши мог разглядеть, какие блестящие и влажные у нее глаза. За длинную накладную ресницу зацепилась слезинка, и Акааши бездумно, скорее по инерции, потянулся вытереть её, — одернул руку, только заметив ошарашенный взгляд Цукишимы. — Я не думал вас обидеть, — Акааши вложил в голос максимум эмоций, на которые он был способен, пока глаза Цукишимы лезли на лоб, — мне понравилось, как вы пели. Это было зрелищно, — Бокуто чуть приоткрыла рот, а Акааши почувствовал, как стремительно краснеет до корней волос. — Не плачьте, пожалуйста, — добавил он совсем тихо, но старательно не отводя взгляда. Песня сменилась на другую, память почему-то подкинула Акааши ассоциации с фильмом «Отпетые мошенники», который его мать любила смотреть, когда он был маленьким. Бокуто смешно хлопала ресницами и молчала, пока Тецуко не заметила ехидно: — Куплена с потрохами. — Иди ты! — невероятно, Бокуто тут же преобразилась, сверкая улыбкой, и это было настолько оскорбительно быстро, что Акааши покраснел пуще прежнего. Он потянулся к своему бокалу, но он уже был пуст, и Цукишима без лишних слов перегнал ему свой через столешницу. — Пойдем отсюда, — позвал он негромко, — погуляли и хватит. — Ты девушке своей тоже так говоришь, а, красавчик? — Тецуко рукой легко отбросила назад челку, распустила волосы из низкого тугого узла. Акааши было отлично видно со своего места, как Цукишима сглотнул — высокая загорелая брюнетка, ну надо же, не меняется с годами, он на других никогда и внимания не обращал. Время Акааши расплываться в паскудной ухмылке, с радостью чувствуя, как щеки перестали гореть от смущения. — Вы со всеми так заигрываете? — буркнул Цукишима себе под нос. Бокуто и Тецуко дружно покатились со смеху. — Я еще даже не начинала! — Очень даже начинала, Тецу! Раздраконила мальчика, — Бокуто спрыгнула со стула и спряталась за спину Акааши, — вот теперь и угощай их за счет заведения. — Ты у нас заведение. — Мне выступать надо! — Дурдом, — прошипел Кей, промаргиваясь. Акааши протянул ему руку, и Цукишима тут же уцепился за нее. Кейджи чувствовал, как его штормит и покачивает. В конце концов, они далеко не так часто ходят напиваться и вовсе не привыкли к крепким напиткам. Он словил на себе скептичный взгляд бармена — Тецуко с сардонической ухмылкой совершенно бесстыдно пялилась на порядком опьяневшего Цукишиму. Акааши до зуда в руках пожелал свалить Кея ей в руки: нравится — забирай! Что-то подсказывало, что Цукишима был бы не в восторге. Или в восторге. Стоило проверить?.. — Донесешь очкарика? — поинтересовалась Тецуко. Кейджи пожал плечами. — Я сам дойду! — Цукишима упрямо выпрямился. Бармен вежливо сделала вид, что очень впечатлена. — Мне Бокуто тоже так говорит, после второй бутылки. — У вас тут очень душно, вот ему и стало плохо, — а еще он, вроде как, истый трезвенник. По понедельникам. Сегодня, кстати, был именно понедельник. — Ну, тогда с богом, мальчики, — Тецуко замахала руками, отгоняя их от стойки, Акааши вообще не знал, законно ли прогонять клиентов, но на сегодня с него достаточно. Они неспешно, собирая почти все углы, потянулись к выходу, когда уши им прорезал сначала мерзкий высокий звук, — такое бывает, если поднести микрофон к динамику, — а потом раздался звучный голос на весь бар. — Эй, мальчик! Акааши-кун! Акааши Кейджи! Акааши-сама! — Кейджи развернулся, а Бокуто махала ему со сцены. — Приходи в пятницу! Будет большое выступление! У Акааши хватило сил кивнуть и выползти из душного зала. Двери за ними захлопнулись сами собой, тишина ночи оглушила неожиданностью. Снег опускался на землю большими ровными хлопьями. На лице ни души — только свет фонарей, да редкие горящие окна. Токио, — горящий, танцующий даже по ночам, — выглядел сейчас непривычно и дико, будто время остановили и перезапустили по новой. Кей нервно озирался по сторонам, кутаясь в пальто. — Сколько времени мы там провели, Акааши-сан? — и сам же опустил взгляд на часы. Снял очки, протёр их о пальто, снова всмотрелся. Потом просто сунул под нос Акааши. — Не может быть, — Кейджи проверил часы на своей собственной руке, но они были так же упрямы, как и часы Цукишимы. Алкоголь там точно дай боже. — По ощущениям будто полчаса прошло. Ну час максимум! — И не говори. Чудеса какие-то. — Как думаете, пустят нас еще в общежитие или уже нет смысла пытаться? Уже за полночь давно. — Как бы то ни было, позаниматься, видимо, уже не выйдет. Акааши высунул язык и словил снежинку, пока Цукишима искал по карманам таблетку от головной боли. Он поднял взгляд на Кейджи и мерзеньким ехидным тоном протянул: — Вы не выглядите расстроенным на этот счет. Это все из-за Бокуто? — А ты не выглядишь расстроенным, что целый вечер задыхался от клюквы и слушал ненавистный тебе джаз. Это все из-за Тецуко? — скопировал его тон Акааши. Кей моментально насупился. — Вы пьяны, Акааши-сан. — Да не очень, на самом деле, — Акааши отряхнул с плеч снег, достал из-за пазухи заранее припрятанный шарф. — Красивые женщины. Интересные. Почему мне должно было не понравиться с ними общаться? — Вы запали на Бокуто. — Чем ты пьянее, тем невыносимее, Цукишима-кун. Нужно было оставить тебя с барменом. Я уже собирался. — И почему не оставили? — Некому будет кактус поливать. Сейчас ведь ноябрь. Откуда столько снега? — Я вам что, метеоролог? — огрызнулся Кей. — Что делать будем? — Идем в общежитие, — со вздохом резюмировал Акааши под стон Цукишимы. — А пока я позвоню Онаге. И ты набери Кагеяму. Надеюсь, они не спят. Может, нам повезет и нас таки пустят.

***

Цукишима сразу же отошёл от Кагеямы, как только увидел Кейджи в коридоре, и кажется, они оба были несказанно рады этому. Кагеяма что-то еще говорил ему вслед, хотя через такое расстояние не расслышать, Цукишима же в ответ только поднял руку, хорошо, мол, я все понял. Кагеяма еще некоторое время поедал Акааши глазами, — Цукишима не раз рассказывал, как сильно Кагеяма хотел пообщаться с ним, — а потом обреченно вздохнул и пошел на второй этаж в одиночестве. Послышался слабый звонок из дальнего холла. Акааши прислонился затылком к стене и упорно игнорировал взгляд Кея. — Акааши-сан, — он взял его футляр в свои руки, и стало стоять капельку легче, — что сказали? Кейджи, собственно говоря, скрывать нечего. Цукишиме ли не знать. Сегодня все пойдет как и всегда, он снова собран и педантичен. Утром они приняли по две таблетки обезболивающего и по очереди чистили зубы минут по двадцать каждый, да потом еще и Ячи, однокурсница Кея, дала им на выходе из общаги по клубничной конфетке. Ни он, ни Цукишима не сомневались, что им сойдет с рук всего одно опоздание, тем более, если сам Акааши прямо с утра пойдет спрашивать извинений. Его дыхание благоухало клубникой, водолазка и пиджак были выглажены до каждой мелкой отвратительной складочки, весь из себя такой идеальный, что его даже и слушать не стали — сразу отпустили с миром. — Поверили, — сообщил он, и брови Цукишимы взлетели вверх, — может, Онага что-то уже заранее сказал. Повезло. Хорошая репутация — полезная штука. — Ну и хорошо, — кивнул Цукишима сам себе. — Вы сегодня как обычно? — Разумеется. Не вижу никаких причин для перемен. В выражении лица Кея что-то на секунду изменилось, и это что-то Акааши совершенно не нравилось, будто Цукишима посмотрел на него так же, как на одного из своих знакомых, только с небольшой скидкой — с хорошо скрытым разочарованием. Кейджи подумал, что у него разыгралось воображение. Цукишима протянул футляр Акааши и поправил свою сумку. — У меня сегодня дополнительные занятия, буду около семи вечера. С меня уборка, посуду тоже вымою. — Договорились. С родителями все решили? Твой друг не передумал? — Пока нет. Вы точно не против? — Нет, если он такой же тихий, как и ты. — Тогда проблем не будет. Но до этого он еще должен приехать, да и Ячи-сан хотела его сначала увидеть. Так что увидим мы его не раньше, чем на вечер его приезда. Акааши все заносил в мысленную копилку, каждую мелочь, каждый факт. Вот и сейчас память любезно подкинула ему картинку: едва уловимое, чуть заметное изменение в выражении лица Цукишимы. Ехидный прищур становился просто спокойным, опущенные уголки губ слегка приподнимались, словно вся злоба, которую он накапливал день за днем, исчезала от одного воспоминания. Акааши не раз видел, как безупречно вежливо и тепло ведет себя Цукишима с Ячи. Наверное, в адрес ее одной никто никогда не слышал грубого слова. Он никогда лично не виделся с Ямагучи, а сам Кей не любил о нем рассказывать. Но он ждал его приезда. Кейджи знал его достаточно хорошо, чтобы утверждать это. Ждал Рождества именно поэтому, хотя никогда бы не признался. — Вы же никуда не выйдете? Погулять? — бесцветным тоном поинтересовался Кей. Агнец небесный. Нашел, кому голову дурить. — Не выйду, — успокоил его Акааши. — Нужно нагонять упущенное. Ключ в замочной скважине успокаивающе зашелестел, и дверь открылась после двух поворотов. В маленькой комнате с зелеными обоями было тихо, но светло. Кровать Цукишимы была чуть примята, он, вроде как, возвращался, чтобы полить цветы. Ну, точно — кактус стоял, залитый водой доверху. Не Акааши было его обвинять. Расписание говорило: достань, уже, наконец, инструмент из футляра. Кейджи, присевший за стол, тупо смотрел на коричневую кожу и не чувствовал никакого желания что-то менять. Он проверил телефон — унылый вторник, пять часов вечера. За окном дети пытались играть в снежки, а получалась больше игра в грязевые бомбы. Ноябрь только начинался. Цукишиме хотелось перегрызть глотку, потому что заветное гулять так и манило. Акааши помотал головой. С ним явно было не все в порядке после посещения питейного заведения. Он разучивал новую композицию, но мозг, раньше работавший точно, как машина, сейчас отключился полностью. В голове крутился прилипчивый мотивчик, и Акааши с удивлением осознал, что напевает приставучую барную песенку. Этого еще не хватало студенту классической музыки. С самого детства Акааши прекрасно знал свои слабости. Калеными щипцами, которыми ему вытягивали нервы, было слово «душевность». Еще в момент, когда его, совсем кроху, поставили перед преподавателем и сказали показать свои умения, Акааши выложился на полную и понял, что ему не хватит этого. «Великолепная техника для ребенка, — скупо обронила его первая учительница музыки, — безупречный слух, но ничего больше. Будем надеяться, что со временем чувства появятся». Когда дети шли гулять, он занимался часами напролет. Когда его школьные друзья звали его на дни рождения, он вручал подарок с положенными пожеланиями и недоумевал, почему в следующий раз его не приглашали. Когда его в первый и последний раз поставили играть в театральной постановке, спектакль был назван очень продуманным, но совершенно безликим. Акааши запомнил это на всю жизнь. Мать сказала ему, что он должен держаться молодцом, и он держался все эти годы, к своему возрасту совершенно разучившись выражать любые эмоции — пусть себе кипят под плотно закрытой крышкой напускного спокойствия. Со временем оно сменилось безразличием подлинным, потому что не отпускающий надежду мальчишка уступил место уже ничего от жизни не ждущему молодому человеку. В Академию его приняли сразу, но и на вступительных добрый старичок экзаменатор со смешком заметил: «Если бы столь блистательно владеющий смычком юноша так же мог захватывать людские сердца, боюсь, мы все были бы в опасности, которая нам, к счастью, не грозит». Он мог выслушать и даже дать хороший совет, потому что многое замечал и старался все запоминать, но не мог ни поддержать, ни высказать сочувствие, даже если очень желал. Он был внимателен, но равнодушен. Трудолюбив, но без конечной цели в жизни. Цукишима был первым, кто сразу заметил в нем эту постоянную личную пытку. Может, потому что сам жил под постоянными взмахами бича, заключенного в слове «недостаточно». Так или иначе, уживались они вполне мирно, и жили бы мирно еще минимум три года. Желания что-то менять у него не было до того, как он не похерил свое расписание ко всем чертям. Ощущение, что он плывет по морю желе, не покидало со вчерашней ночи. Впервые абсолютное незнание, что делать дальше, ударило его по голове с тяжестью деревянного весла. Он будто плыл и заплывал все глубже, а нужно было наверх, и к этому верху он стремился с упорством серфера, которому акулы отгрызли все конечности. — Зоопарк, — сообщил своим нотам Акааши, сам не понимая, имел он в виду метафорических акул или вполне себе реальных сов. Или из чего там был сделан ее ободок. Когда Цукишима вернулся в комнату, Кейджи уже догнал произведение до конца и даже пару раз попробовал взяться за смычок. Впрочем, получалось не лучше. Цукишима же решительно взялся за веник и тряпку, и, наверное, это из-за него все было окончательно испорчено. Акааши все именно так себе и объяснил, когда, не подумав, не то чтобы взял неверную ноту, а вообще ушел не в ту степь. Кей, к его чести, никак это не прокомментировал.

***

Это не прошло даже к четвергу. Он вполне сносно исполнил вторую сонату Баха, так что его остановили и свою высокую отметку он получил даже не доиграв до конца. Он учил историю музыки, посещал по совету преподавателей редкие в Токио католические костелы и прислушивался к органной музыке, составлял новые расписания занятий, убирал комнату, будил Онагу и готовил завтраки, снова ходил по городу. В голове был приставучий мотивчик и глубокий, тягучий, как ириска, голос. Акааши вертел его в голове так и эдак, прикидывая, какие ноты можно взять, какие песни были бы идеальны для исполнения и как он может это использовать. Разумеется, только в учебных целях. Чисто профессиональный интерес. Заглянув на днях по чистой случайности на занятия хористов, он увидел там Ячи — и то только потому, что знал, что она там будет. Она стояла в пятом ряду, и ее тонкий высокий сопрано бесславно терялся в общем пении. Насколько он знал, Хитоку с ее очень трогательным, но довольно безликим голоском редко ставили на главных партии. Откровенно говоря, он ни разу этого и не видел. Она к этому не стремилась, предпочитая игру на фортепиано всему остальному, но насколько бы это шоу было ярче, если бы бархатный голос Бокуто солировал в исполнении. Акааши тогда стало грустно. Так грустно, что он ушел, позабыв, зачем вообще заходил. В четверг он смотрел на скрипку, размышляя, резонно ли будет заявляться в бар, чтобы попросить джазовую певицу позаниматься с ним. Даже в голове это прозвучало так пошло, что он поморщился. Бокуто не пела, а играла своим голосом, больше забавляясь с ним, чем ставя во главу угла правильное исполнение. Временами она не попадала в ноты, временами она опаздывала, но в ее музыке была жизнь и тот поток, которого Акааши не видел уже очень давно. Он задумчиво погрыз кончик ручки. — На боковую? — спросил Цукишима со своей кровати, на которой он мудрил со своими записями. Кейджи вместо ответа откусил пластиковый клип и чертыхнулся. — Вкусная ручка? — Очень. Могу оставить тебе вместо завтрака. — Спасибо, откажусь. — Ты завтра занят? — сорвалось с языка Кейджи раньше, чем он успел его прикусить. Цукишима опустил бумаги. — Хотите на выступление? — нейтрально поинтересовался он. — Вроде того, — Акааши вздохнул и захлопнул футляр с инструментом, держа зубами ручку, отчего вздох вышел сипящим, а слова — невнятными. — Но если ты не захочешь, я не настаиваю, это ведь джаз. — Я пойду. Кнопка отлетела следующей, ручка грустно упала на кровать. Очки Кея словили свет и угрожающе отблескивали, рассмотреть за ними глаз было нельзя, как и понять, шутит он или нет. Акааши решил: будь, что будет. — Хорошо, — откликнулся он таким тоном, точно только что развернул приглашение на свои собственные похороны, — тогда завтра снова идем туда.

***

Акааши переглянулся с барменом и не удержался от легкой ироничной ухмылки. Тецуко вернула ее, усилив яд во сто крат. Цукишима только повыше натянул медицинскую повязку. — Не поможет, — ласково сообщила ему Тецуко, выставляя перед ним рюмку с текилой, — либо ты пьешь, либо ты дышишь чистым воздухом. Знаешь шутку про два стула? Кей отвернулся, не удостоив ее своим ответом. В этот раз они были предусмотрительнее. Хотя, смотря насколько: Акааши просто запасся двумя пачками мятных леденцов, так что от него теперь несло, как от ментоловой фабрики, а Цукишима решил проблему еще проще, нацепив медицинскую повязку. Трудно сказать, давала ли она какой-либо результат, по мнению же Кейджи тут понадобился бы если не противогаз, то как минимум респиратор. Они прибыли к одиннадцати, миновали сову у входа и компанию пьяных забулдыг в первом зале, сразу нырнув в спасительную тень бара. Тецуко сегодня выглядела более празднично, по сравнению с первой встречей: вместо футболки была простая черная блузка, в лихо закрученный пучок воткнута алая роза и две сигареты. Акааши предусмотрительно зыркнул на Цукишиму до того, как с его губ сорвалось «почему незажженные?». Бокуто нигде не было видно, в то же время её присутствие ощущалось очень явно. Так дети чувствуют, что их ведут на праздник или готовят сюрприз, чувство сравнимое с тем, как когда разворачиваешь обертку с долгожданным подарком. Акааши не утверждал, что Бокуто подарок, но чувства были совершенно те же. Футляр со скрипкой он пристроил у своих ног, не обращая внимания на осуждающий взгляд Цукишимы. Он не понимал или просто отказывался понимать, чем им могла помочь клубная артистка. Кейджи склонялся к последнему. — А можно мне сока? — попросил Акааши. Глаза бармена округлились. — Я похожа на продавщицу в фургончике с мороженым? — Почему всегда обязательно хамить? — зло огрызнулся Кей, хотя она обращалась даже не к нему. Тецуко только руками развела. — Мальчики, вы попутали. Здесь кабаре, а не школьная столовая, — со смешком, который умело скрыл пренебрежение, обратилась она к ним. — Если вы не доросли, может, вам лучше уйти? А то тут знаете, взрослые тети танцуют и поют о всяких непристойностях. Цукишима аж закашлялся от негодования. Повязка была снята быстро, но не настолько, чтобы кто-то очень ехидный заподозрил, что он тому виной. Тецуко только довольно и сыто улыбнулась раздраженности Цукишимы, будто он сделал все в точности так, как она и хотела. Акааши предпочел пропустить ее комментарий мимо ушей. — Превосходно, тут еще и французы. Громкое название для старого бара. — Вы ведь не видели выступление. — Я его и не увижу, если притронусь к вашему алкоголю. Сок. Яблочный, — повторил он с нажимом. На этот раз Тецуко без лишних слов выполнила его заказ. — Только потому что сказал, что у нас хороший алкоголь. — Убойный. — Спасибо. От скрипа дерева над их головами Акааши дернулся всем телом. В нос ударил запах жженых спичек, запомнившийся еще из детства, и морской соли. Цукишима поднял голову, да так и завис. Кейджи, повернувшийся к нему, был тут же развернут назад, Кей без единого слова указал наверх. Акааши больше не мог валить вину на алкоголь — в его стакане плескался яблочный сок, Цукишима же вообще не успел сделать и глотка. Необъяснимо, но факт, скажут они потом на досмотре у психиатра. С деревянной балки на них внимательно смотрели два огромных желтых глаза. Прозаично желтых, без всяких там янтарей или топазов, выкрашенные самой обыкновенной краской по дереву. Дело было не в цвете и даже не в том, что эти самые глаза моргали — это могли быть какие-то скрытые механизмы. Глаза же вынырнули из темноты, явив свету тело черного дерева, местами потрепанное, местами потрескавшееся. Хитрая кошачья морда была вырезана с таким искусством, что, не будь Акааши точно уверен в том, что фигура деревянная, сказал бы, что она заколдована. — Он моргает, — сообщил Цукишима. Тецуко, хмыкнув, посмотрела в ту же сторону, куда смотрели они, и, хотя они этого и не видели, расплылась в улыбке. — Кто тут мой хороший мальчик? — замурлыкала она, вытягивая руки вверх. — Иди ко мне, мой драгоценный мешок с косточками, вот так, кис-кис-кис. Цукишима наблюдал за этим без единого звука: как деревянный и совершенно точно неживой кот, свесив толстую и большую резную лапу с балки, принялся играться с рукой барменши, то и дело выпуская когти, но не затрагивая ее. Акааши отпил из стакана, когда ему по лицу весьма весомо прилетело деревянным черным хвостом. — Не бей посетителей, толстопуз, — она погрозила коту пальцем, — а то они уйдут, не будет денег, и ты останешься без еды. Кей закрыл лицо руками, потом снова поглядел наверх. Акааши даже было жалко его: он-то, небось, надеялся, что видение рассеется. Сам он воспринимал это как-то очень отстраненно. Ну, деревянный кот. Ну, мурлычет он оттого, что его чешут за ушком. Ну, переполз с рук бармена на стойку и уселся прямо напротив хранящего молчание Цукишимы. Бога ради, чем его можно впечатлить после той совы? — Это робот? — спросил Цукишима наконец. Тецуко прижала руку к груди. — Как не стыдно говорить о моем любимце как о бездушной машине! — Но это же невозможно, — Кей улыбнулся, но улыбка эта была неприятная, колкая. — Впрочем, если вам нравится хранить это в тайне, я не настаиваю. Бармен выглядела обескураженной недолго. — Начинается, — вдруг сказала она, взгляд ее был устремлен на сцену, — внимайте, мальчики. Акааши, скривившись, обернулся, и гримаса тотчас слетела с его лица, уступив место слабо выраженному изумлению. У сцены, которая не была освещена ничем, кроме как пыльными старомодными лампами, густое серебристое свечение поползло к самому центру, чтобы взорваться тысячами ослепляющих искр. Зрелище напоминало горение бенгальских огней в медленной съемке: вот на сцене не было никого, кроме оркестра, а вот первые искры серебряного света поползли к пианисту. Усатый мужчина, сидевший за роялем, преобразился до неузнаваемости: полосатый костюм обтягивал неестественно худое тело, длинные пальцы бегали по клавишам, задавая настроение. Акааши моргнул, как раньше Цукишима, но видение не исчезло: за роялем совершенно точно сидел усатый скелет с цилиндром на голове, который, весело щелкая зубами, наверное, улыбался всем посетителями, или что-там значит этот вечный оскал. Вступление заиграл аккордеон — большой, красно-черный, и определенно никем не управляемый, хотя и было видно, как клавиши нажимаются то тут, то там. На ум пришел старый фильм «Невидимка» и тут же вылетел из головы: то, что творилось на сцене, было куда более невероятным. Серебряный фейерверк касался почти каждого, искры, долетавшие даже до барной стойки, грели теплом и взрывались у самого лица на десяток еще меньших огней. Удушающий аромат клюквы исчез будто по мановению волшебной палочки, искры несли с собой свежесть сухого лимонника и запах хорошего виски, такого, что опьянеть можно было от одного аромата. Они, верно, и опьянели, а как иначе объяснишь и повсюду загоревшиеся огни, — никакого тебе привычного тусклого свечения, и засверкавшее чистотой и новизной красное дерево — не у Акааши ли руки чесались пройтись здесь тряпкой? Цукишима меланхолично тронул ладонью пустившую росток столешницу, и в руку ему тотчас посыпалось конфетти из раскрывшегося бутона. Виолончелист — девочка ростом не больше метра — подпрыгивая, бегала со смычком то в одну, то в другую сторону, смешно попискивая и усердно взмахивая тонкими крылышками. Под одобрительный свист посетителей пианист с упором поддержал игру аккордеона, фейерверк на сцене закрутился во все ускоряющемся вихре, быстрее, быстрее, еще быстрее, пока резко не остановился, застыв в воздухе. Огромные бело-черные крылья распахнулись во всю свою внушительную длину — так раскрывает крылья филин, готовясь взлететь. Бокуто стояла в самом эпицентре, в роскошном серебряном блестящем платье на бретельках и с совой на голове. — Выпендрежница, — донеслось до Акааши со стороны Тецуко, но он даже не понял, о чем она. Бокуто раздавала публике воздушные поцелуи, что-то говорила в микрофон, а потом запела. Как и в первый раз, когда он услышал ее пение, у Кейджи было стойкое ощущение, что он летит в пропасть, и дна там даже не планируется. Бокуто не ходила из угла в угол, даже не кривлялась на публику, сконцентрировав все свое внимание на микрофоне. Она не пела, а рассказывала историю. Никаких танцев не было, никаких шоу больше — ее хватало с головой. Акааши вдруг почувствовал себя свидетелем чрезвычайно интимной сцены. От чувства неловкости начало подташнивать, но, бросив мимолетный взгляд на Кея, он успокоился — тот наблюдал за ней внимательно и без улыбки. Точно так же он смотрел на игру духовых в Академии — с глубоким пониманием и неприкрытой тоской. Как друг и старший наставник, Кейджи должен был бы тут же вывести его отсюда. Но что-то подсказывало, что в этот раз Цукишима бы воспротивился. Бокуто была центром самостоятельно созданной вселенной, сместите его — все полетит к чертям. Рояль, аккордеон, виолончель, — все здесь существовало только для того, чтобы она могла выйти и вдохнуть в это жизнь своим голосом — мощным, глубоким, тягучим, как клубничное варенье. Он не собирался разбираться, что там было до этого, магия или нет. Настоящее волшебство началось, когда она взяла первую ноту — смело и в точку, и так же бесстрашно пошла дальше. Если Ячи была Русалочкой, каждый шаг которой был полон страха и боли, то Коу, наверное, больше подходила морская ведьма. Кстати о ведьмах, не должны ли их были всех сжечь еще к шестнадцатому веку? Публика зааплодировала по окончанию песни, на сцену полетели цветы. Бокуто поклонилась и сверкнула улыбкой, взглянув в сторону стойки. Тецуко и Цукишима аплодировали нестройно, явно через силу, но было видно, что в глубине души оба остались под впечатлением. Она исчезла из поля зрения, стоило только Акааши на мгновение перевести взгляд. В груди кольнуло острое разочарование. — Отличное выступление, — заметил Кей, и из его уст это была высшая мера похвалы. — Бокуто-сан поет с глубоким чувством. Второй укол в области сердца. Цукишима, будто вспомнив, извиняющееся посмотрел в его сторону. — Чувства есть, мозгов не надо, — пренебрежительно откликнулась бармен, забирая у Акааши пустой стакан. — А вы поете? — спросил Кейджи из интереса. — Ой, не, — Тецуко фыркнула и отошла от стойки, — я петь вообще не умею. — А играть? — продолжил напирать Цукишима. — На барабанах, — она, подняв их бокалы один за другим, быстро протерла столешницу, — и на рояле немного. Совсем не ваш уровень, птенчики. Вы-то у нас, небось, и на семи языках говорите, и атомные бомбы строите, и на саксофонах играете, все в одном. Карма быстро вернула должок. Акааши даже не заметил, скорее, почувствовал, что Цукишима ощутимо напрягся, и поспешил увести разговор в более приятное русло: — Бокуто-сан сегодня выступила только с одной песней и все? — Тецуко в ответ иронично хмыкнула. — Нет, она тут всю ночь будет отжигать. Но не советую смотреть шоу до конца. — Почему? — Акааши отпил из бокала — на этот раз в нем был апельсиновый сок. Хотя завтра и должна была быть суббота. Бармен лихо откупорила бутылку коньяка и плеснула в пустой бокал Цукишимы. Тот удивленно посмотрел на женщину, но ничего не сказал. — За счет заведения, — без улыбки сказала она и снова обратила внимание на Акааши. — Навечно застрянешь. — Так интересно? — Я тебе не для того коньяку подлила, чтобы ты раскрывал рот, когда взрослые говорят, — но резкие слова были смягчены улыбкой, так что Цукишима не стал возникать. Акааши перегонял в бокале апельсиновый сок и думал, что если он и не пьян, то как минимум просто не желает проникать в суть проблемы глубже положенного. — Вам, наверное, в институт нужно будет с утра. Шоу затянется надолго. — По субботам у нас нет занятий, — сообщил Кей мирно, — и мы учимся в Академии. Музыкальной. — Где-где? Он должен был понять еще на моменте, когда дышать стало ощутимо легче, но не расстроился, что заметил ее так поздно. Бокуто щелкнула пальцами. — Акааши Кейджи? — он кивнул. — Я тебя помню. В прошлый раз ты не говорил, где учишься. — Добрый вечер, Бокуто-сан, — поздоровался Акааши. — Вы были в…- он осекся, увидев отчаянно машущую за спиной Коу Тецуко, которая упорно делала крест руками и мотала головой. Акааши вновь посмотрел на горящую от нетерпения Бокуто и неуверенно промямлил: — впечатляющи. — А, пустяки, дело житейское, — махнула она рукой, Тецуко любезно подогнала ей бокал белого вина. — Приятно видеть, что ты пришел посмотреть, как я пою. — Да, я тоже рад, что пришел. Цукишима за его спиной хмыкнул и пошел прочь от стойки. Еще бы дал пять бармену, сволочь. — Бокуто-сан, я понимаю, что не имею права, но могу я вас кое о чем попросить? Если вас не затруднит? — Акааши мысленно похвалил себя за ровный вежливый тон и непроницаемое выражение лица. Бармен, слава богу, уплыла куда-то в закоулок, где ее не было ни видно, ни слышно. Коу наблюдала за ним с любопытством, но без издевки. — Что ты хочешь? — спросила она. — Чем смогу — помогу. Позорно и по-детски залившись краской от таких слов, Кейджи продолжил: — Вы поете очень эмоционально. Можете научить меня так играть? Бокуто зависла на пару секунд, а потом расхохоталась так, что пришлось утирать слезы с накладных ресниц. — Научить эмоциям! — она смеялась и смеялась, пока Акааши чувствовал себя все большим дураком и желал пробить пол в попытке провалиться под землю. — Ты нравишься мне все больше, Акааши! Ну, хорошо, — вмиг посерьезнела она. — А что ты уже имеешь? — Я неплохо умею играть на скрипке. Это все. — Покажи. — Здесь? — он покрутил головой. — Но ведь вы не услышите. Музыка играет. — Идем со мной. Подхватив футляр с инструментом, он двинулся за ней в темный невзрачный коридор. На стенах слабо потрескивали горящие лампы — сейчас он уже не обманывался внешней обшарпанностью помещения. В сумраке он двигался на звук ее шагов, пока не обнаружил себя стоящим посреди самой захламленной комнаты на планете. Обсессивно-компульсивное расстройство нестерпимо зачесалось. Это была комната или гримерка Бокуто. В каждой вещи — Бокуто. Белое, золотое, серебряное, черное. Перья, стеклярус, шелковые и шуршащие ткани, разбросанные ноты, губная помада на зеркале и кисть кабуки у туалетного столика. — Показывай, — приказала она, присаживаясь на резной стул. И Акааши повиновался. От его игры не запели ангелы и не было разбито ничье сердце. Как говорил его старый преподаватель, и слава богу. Кейджи играл так, словно ноты были у него прямо перед глазами, играл быстро, грамотно. Единственное чувство, которое он сумел вызвать — желание заплакать, потому что ничего он вызвать этой игрой не сумел. — Да ты же гений, — выдала Бокуто. Акааши поднял на нее глаза: нет, не шутила. — Вы смеетесь надо мной? — Нет. Мне никогда не достичь такого мастерства. У меня нет твоего слуха. Что же ты от меня хочешь, имея такую прекрасную технику? — Научите меня выступать так, как выступаете вы. Коу приложила пальцы ко рту, задумчиво куснула ноготь. Ответа Акааши ждал как смертного приговора. — Вот, что мы сделаем, — сказала она, наконец, — если ты так хочешь, приходи сюда по вечерам. К полуночи. Будешь выступать со мной. Мне как раз необходим хороший скрипач. Большего я тебе предложить не могу, Акааши, но так ты может чему и выучишься. Кейджи протянул ей руку. — Благодарю вас, Бокуто-сан, — и она с улыбкой пожала ее.

***

Цукишима лыбился так паскудно, будто все случившееся было его личной заслугой. — Будь так добр, отвернись. — И что вам сказали? Я слышал про «лед тронулся». — Умом кто-то тронулся, а не лед, — огрызнулся Акааши, массируя виски. Кей даже не думал перестать улыбаться. Акааши ходил в бар уже четыре недели. Каждый день он отправлялся туда с каким-то самоубийственным удовольствием, прекрасно сознавая, что не вписывается, что это ему ничего не дает, что он там вообще лишний. Он говорил себе, что у этого есть смысл. Первое его выступление в кабаре можно было описать словом «ужас». Ужас ведь тоже эмоция? Он чего-то добился. Как Акааши представлял это себе: ему расскажут немного о привычках обитателей бара, покажут, где он должен стоять, расскажут о репертуаре, познакомят с людьми, дадут ноты, костюм (хотя он собирался отказаться его надевать). Лишние планы. Как это было на самом деле: Тецуко смотрела на него жалобно-жалобно, в момент когда Бокуто чихнула, тыкнув от удивления пуховкой прямо в нос. Облачко пудры взвилось в воздух. — Ты же умеешь на скрипке играть? — спросила она. — Вот и играй. И всё. И Акааши играл, а Цукишима глушил смех в текиле — он пришел посмотреть, потому что, по его словам, он не любитель пропускать настоящие шоу. Кейджи стоял, как дурак, в том, в чем и пришел, и тупо водил смычком по струнам, охваченный таким паническим ужасом, который не описан ни в одном руководстве «как вести себя перед публикой». Бокуто беззаботно пела, крошка виолончелистка носилась из стороны в сторону, от бойкого фортепиано уши закладывало. Вопреки всему, рука у Кейджи была твердая и ходила по струнам с уверенностью профессионального музыканта. В конце ему аплодировали вместе с остальными. После пятой песни Бокуто отправила их домой. Когда он вернулся в общежитие, ему показалось, что его мозг всю ночь поедали чайной ложечкой. Вот таким было его первое выступление. И, хотя Цукишима и хихикал противно, и подначивал, но это определенно давало свои плоды. Акааши узнал о баре всё, что было доступно в его положении: где находится винный погреб, где хранятся костюмы для выступлений, где хранят инструменты и где готовятся к шоу. Он познакомился с Крошкой — ее так все и звали, маленькую виолончелистку, выслушивал советы от других товарищей Коу по группе. Иногда они ставили шоу, иногда исполняли что-то лиричное, временами это был настоящий цирк без клоунов, в котором безусловной примадонной была, конечно, Бокуто. Она не говорила ему, что делать. За этот месяц он постиг ее эгоистичную натуру в полной мере, чтобы понять, что образованием занимается тот, кто хочет образовываться. Но своим примером она будто давала ему ориентир, словно держала в руках клубок ниток, конец которых она дала ему, чтобы он не заблудился. Кейджи и шел, будучи прилежным учеником, учась и впитывая знания, точно губка. Он понял, что выступление для себя — тоже выступление. Она играла в первую очередь потому что ей нравилось играть, а не потому что ей было скучно или нужно было кому-то понравиться. Конечно, публика была ей важна, но во главу всегда ставились только ее собственные желания. Коу играла даже наедине с самой собой, когда никто не смотрел на нее. Он научился не оглядываться, и, спустя три недели, сдавая новую композицию, он уже привычно почувствовал некую свободу в пальцах. Учитель снял очки. — Акааши-кун, не могу поверить, что говорю это, но вы играли так, словно вам нечего терять. Ему действительно нечего было терять. Цукишима ходил с ним, пусть и не так часто, но все же он четче всех ощутил ту самую внутреннюю перемену. Кейджи выступал в ослепительном белом фраке и с цилиндром на голове, на следующий день — в черно-красном брючном костюме, еще через день — в разноцветном парике и с гримом. Поначалу он смущался, отказываясь перевоплощаться, но Бокуто была непреклонна. — Им все равно, — сказала она ему однажды, подводя его губы маленькой кисточкой с алой помадой. — Они ждут шоу, а не тебя. И людям действительно было все равно, носил ли он идеально отглаженные рубашки нейтрального синего цвета или стоял на сцене в костюме детектива. Ушло достаточно времени, прежде чем он понял это. — Границы в голове, все остальное решает желание, — смеялась Бокуто. Он начал понимать, что она имеет в виду. Акааши с удивлением узнал, что она очень образованна и умна. Она свободно общалась со всем разношерстным людом, который собирался под крышей их кабаре, бегло говорила по-французски и по-итальянски, в ее английском акцента не слышалось совершенно. Акааши знал двоих людей, преуспевающих в языках — Цукишиму и Ячи — и даже они не могли похвастаться таким идеальным выговором. Когда он поинтересовался, откуда она так много знает, ответ поразил его больше, чем он ожидал. — Жила в Америке некоторое время, — ответила она, посасывая леденец, — очень давно. — А французский? — Celui qui sait beaucoup dort peu,* — и расхохоталась, глядя на его выражение лица. — Очень смешно. — Что ты парня смущаешь, — вмешалась Тецуко. Бокуто пренебрежительно отмахнулась от нее. — Не лезь, Куроо. — Молчу, молчу. Иногда за рояль садилась Тецуко. Она никогда не участвовала в выступлениях, но играла неплохо, хотя до профессиональной пианистки ей было далеко. Она превосходно разбиралась в искусстве и истории, в ее комнате хранилась коллекция старых и очень дорогих кимоно, которые на ней сидели так, словно их только для нее и шили. Ее талант заключался в искусстве смешивать алкогольные напитки, поддевать людей и танцевать танго. О последнем Акааши и не догадывался, пока она не вызвалась ставить его стойку во время выступлений. В отличие от Бокуто, она давала много советов: как нужно двигаться, как нужно стоять, чтобы на тебя смотрели или не смотрели, а под конец даже прошлась с ним в туре вальса. Танцевала она так же самозабвенно, как Бокуто — пела. Так они и жили. Сегодня Акааши весь день жил под давлением календаря. Стрелки часов упорно ползли к полуночи, чтобы возвестить четвертое декабря. Само по себе четвертое декабря его не пугало, но вот за ним следовало пятое. Кейджи взял себе пару выходных, чтобы отдохнуть, а вместо того страдал от мигрени и постоянно подкалывавшего его Цукишимы. — Если в тебе есть хоть капля жалости, Цукишима-кун, оставь меня в покое. — Я уже. Хотя Цукишима и оставил его в покое, но покой все никак не приходил. Кейджи то и дело переводил взгляд на телефон, на котором не было даже намека на пропущенные сообщения или звонки. Через день ему исполнялось двадцать один, но помнил об этом только сосед по комнате да товарищи по курсу. — У тебя нет планов? — спросил Акааши Кея вечером четвертого числа. Цукишима пожал руку Гошики и отошел с Кейджи в угол. — Нету. Хотите как-то отметить? — Нет. Просто отдохнуть. — Просто отдохнуть — это напиться? — Может быть. Цукишима открыл было рот, но тут же закрыл, встретив его взгляд. — Я с вами, — согласился, наконец, он. — Кто-то же должен нести вас до дома. Акааши в ответ только раздраженно цыкнул. Голова не проходила второй день.

***

Бокуто встретила их у входа с ключом на шее. — Только потому что ты сотрудник, — она подняла палец, — и у тебя день рождения, мы открылись. — Вообще-то я брал у вас выходной. — Сегодня у нас никого нет. Проходите. Тецу, Тецу! У Акааши день рождения! Доставай «колумбию»! — Я знаю, что у Акааши сегодня день рождения, — недовольно пробурчала Тецуко, но тут же улыбнулась, увидев Цукишиму. — Оя, кто к нам пожаловал. Рада видеть тебя, Цукки. — И вам добрый вечер. — Проходите за мной, — она повелительно махнула рукой. Бокуто куда-то исчезла. Бар казался запущенным и очень старым без персонала и посетителей. Акааши на автомате поднял руку и почесал деревянного кота за ухом — это вошло у него в привычку. Иногда ему казалось, что он — герой нового романа Нила Геймана, который воспринимает происходящий вокруг себя абсурд с выражением лица, будто так и должно быть, как в «Американских богах». Так он мог не задумываться над тем, что происходит. Комната Тецуко не отличалась ни роскошью, ни бардаком гримерной Бокуто. Маленькая, темная, уютная, в которой пахло кофе, розами и алкоголем. Отмечать еще не наступившую ночь рождения он бы явно хотел не здесь. Здесь все было слишком личное: вырезки газет на стенах, старинный шкаф, разбитое зеркало. Кей был здесь впервые и с интересом осматривался. Его внимание привлекла полка с фотографиями. Сам Кейджи никогда не рассматривал их, считая это отчасти хамством, да и не был он в комнате Тецуко настолько частым гостем. Сейчас она копалась в верхних шкафах в поисках того, что обозвали «колумбией». Кейджи только молился, чтобы это не оказался ром. — А почему вы держите у себя это фото? — спросил Цукишима, подняв со стойки рамку с фотографией. Взгляд Акааши зацепился за фигуры на картинке: молодой мужчина невысокого роста, длинные черные волосы собраны в небрежный хвост, рядом с ним — юная девушка в традиционной японской одежде, и, хотя фото и черно-белое, Акааши мог поставить тысячу, что волосы у нее рыжие — веснушки выдают. Ребенок стоит посередине — уверенно сложив руки на груди, сам лохматый-лохматый и улыбается так, будто готовит какую-нибудь пакость. Тецуко неспешно и удивленно повернулась к ним. — Хм? — Это невежливо, — прошипел Акааши в ухо Цукишиме, но тот пожал плечами. — Я просто хотел спросить, почему люди в военной форме и на черно-белой фотографии? Нравится стилистика пятидесятых? Тецуко снисходительно хмыкнула и вновь отвернулась к шкафчику. — Типа того, — отозвалась она туманно, — чувствовали особенную близость с людьми того поколения, вот и сфоткались так. — Даже ребенок? — Думаешь, мальчишке может быть неинтересна война? — Мне — нет. Акааши-сан? И Акааши-сану — нет. — Ну, он ребенок немного другого воспитания, чем ты и Акааши-кун. Ему интересно, — она загремела чем-то тяжелым и повернулась к ним уже с большой жестяной банкой. — Колумбийский, — объяснила Тецуко тут же, — просто превосходно. На вкус, как шоколад, а крепкий, как виски. Кофе. — А кто это? — спросил Кей во второй раз. — Ну, на фото? — Тецуко что-то промычала себе под нос, ковыряясь в темных нижних полках серванта. — Или это личное? Если личное, извините, можете не отвечать. — А? Это? — Тецуко встала, оправляя короткие шорты. — Да нет, все нормально. Бывший муж. И сын. И жена его вторая. Цукишима, к его чести, даже не выронил рамку прямо на пол. Акааши закрыл ладонью глаза. Смотреть на этот спектакль и испытывать испанский стыд он не имел никакого желания. В комнате резко стало душно и жарко от смущения. Кей мялся на месте, то краснея, то бледнея, хотя выражение его лица совершенно не менялось. — А, — только и сказал он. — Понятно. Извините. — Все окей, расслабься, — рассмеялась Куроо, забирая из его рук фотографию и ставя ее назад на стол, где ей и место. — Или теперь ты раздумал на мне жениться? — она в притворном ужасе прижала ладонь ко рту, когда Цукишима отмер от смущения и привычно закатил глаза. — Ну, теперь точно умру старой девой! Умру, помяни мое слово! — Уже засекаю время. — Ты всегда такой невежливый? — Нет, только когда ко мне пристают. — Тебе неприятны только приставания дам, которым за двадцать пять? Все вы мужики молоденьких любите, во все годы одинаковые, аж тошно с вами. — Что за бред. Ничего подобного, — с достоинством ответил Кей, аккуратно возвращая очки на место, — это ложные обвинения. Ой, дура-а-ак. Тецуко плотоядно улыбнулась. — Так, значит, все же любишь дам постарше? — Акааши то ли фыркнул, то ли хмыкнул, и тут же замаскировал это приступом кашля, пока Тецуко продолжала: — Не стоит так легко себя выдавать. Цукишима гневно открыл было рот, готовый вылить на нее целый набор отменных язвительных замечаний — и закрыл. В его случае это действительно разумное решение. — То-то же, птенчик. — Да перестанете вы меня оскорблять или нет?! Акааши незаметно выскользнул из комнаты, пока эти двое были заняты внутренними псевдоразборками и не заметили его исчезновения. В баре по-прежнему стоял удушливый запах засахаренной клюквы, практически мрак, пустота главного зала давила на психику. Сейчас почему-то было ощутимо холоднее. Глупо говорить «почему-то»: наступил декабрь, снег выпадал почти каждый день, а свитер заменил ему верхнюю и нижнюю одежду. — Тецу нашла кофе? — как и всегда, сначала он услышал шелест стекляруса, а уже потом появилась Бокуто. Акааши кивнул вместо ответа. — Не советую туда заходить, — предупредил он, когда Бокуто решительно взялась за дверную ручку. — Это еще почему? — Ну, зайдите, проверьте. Бокуто надула губы, в раздумьях глядя то на дверь, то на Акааши, — слава богу, он был способен сохранять невозмутимое лицо в девяноста девяти процентах нелепых ситуаций, — потом прислонилась к двери ухом, и брови ее комично поползли вверх. — Что? — спросил Акааши. Бокуто смотрела на него широко распахнутыми честными глазами. Сердце пропустило удар. Бокуто взяла его за руку — ее руки были горячие, сухие, чуть жестковатые. Закусила губу. Быть такого не может. Это просто невозможно. Он же сможет стебать Цукишиму до наступления конца света. — Не поверишь. — Что там? — Я ничего не услышала. — Чтоб вас, — выругался он, вырывая руки, а Бокуто зашлась в хохоте. Она приобняла его за плечо, обдавая шею жарким и чуть-чуть пьяным дыханием. — Теперь будешь совершеннолетним, да, Акааши? — Да, Бокуто-сан. — Хороший возраст. Двадцать один год! Молодость, возможности! Уйдешь от меня скоро, как только посчитаешь, что теперь получил все, что мог, да, Акааши? — спросила она странным тоном. Кейджи вывернулся из ее рук, не заметив, как искривилось ее лицо. — Я не понимаю вас, Бокуто-сан, — сказал он растерянно, — пока что меня все устраивает. — Пока что, — как эхо повторила она, — пока что всех все устраивает. От неловкого разговора их спас звон часов. Не спеша прозвенев двенадцать раз, циферблат выплюнул кукушку и снова затих. Бокуто невинно коснулась его щеки губами. — С днем рождения, Акааши. — Спасибо, Бокуто-сан. Когда Коу ушла к болтающим за стойкой Тецуко и Кею, Акааши еще раз достал телефон и проверил входящие. Моргающий синим значок сообщения на удивление не вызвал в нем ровно никаких чувств. «С днем рождения, милый! Мы с Томоко передаем тебе большой привет, здесь трудновато, но мы держимся. Завтра Нью-Йорк, играю в твою честь! <3». Кейджи смотрел на фотографию и не сознавал, кто на ней изображен. Мама в очередной раз перекрасилась и сменила имидж, Томоко держала в руках крошечный кекс с синей свечкой и улыбалась беззубой улыбкой. Глядя на фотографию, он не испытывал ничего, кроме облегчения. Раньше мать любила присылать ему многочисленные фотографии из всех уголков мира, где ее носило, пока бабушка не сказала ей прекратить. От Томоко вообще нечего было требовать — Акааши даже не чувствовал, что она его младшая родная сестра. Цукишима был ему младшим братом в большей степени, чем она: его он видел хотя бы раз в сутки, а Томоко — раз в полгода. Иногда ему искренне казалось, что он приемный. Чаще всего он пребывал в уверенности. Кейджи принюхался к шоколадному аромату — истинный колумбийский. Терпкий, горьковатый и густой аромат, а еще долгие беседы за барной стойкой, Бокуто, исполняющая заурядную песенку, Тецуко и Цукишима, оба гораздо менее пьяные, чем хотели казаться, вышагивающие в танго. Этим ему запомнилось спасение от боли, которую причиняли безликие пиксели. И одиночества.

***

Акааши, проживший на земле уже двадцать один год, знал, что только одного закона жизнь придерживается: закона подлости. Только этот изящный выверт какого-то небесного адвоката соблюдался безукоризненно. Знал Кейджи и то, что все хорошее имеет привычку заканчиваться — про плохое он такого сказать не мог. К чертям все полетело в одночасье, в поздний декабрьский вечер, когда Ямагучи Тадаши приехал навестить своего друга в Токио. Вернувшись вечером с занятий, Акааши, наконец, имел удовольствие лично познакомиться с ним и был немало удивлен, встретив робкого, тихого юношу, который в некоторой мере был полной противоположностью Кею. Он уже успел аккуратно разместить свои вещи на половине комнаты Цукишимы, и с поклоном преподнес Кейджи небольшой сверток в фольге. — Это клубничный пирог, — пояснил он, — спасибо за ваше гостеприимство. Акааши ответил поклоном и предложил выпить чаю. Ямагучи вежливо и осторожно расспрашивал Кейджи, не помешал ли он им, как проходят их дни, чтобы ему под них подстроиться. Про себя Кейджи сделал вывод, что Ямагучи — человек мягкий и податливый, хотя не неприятный. Цукишима был еще молчаливее обычного и за все время не проронил ни слова, даже когда Тадаши, извинившись, ушел к Ячи — как они и договаривались с самого начала. Перед этим он остановился в самых дверях и посмотрел на Кея. — Он лежит в красной сумке. Акитеру-кун просил передать. Кей не ответил ему, и Ямагучи вышел. Кейджи задумчиво доедал третий кусок клубничного пирога. Что-то было не так. Цукишима, не поднимая головы от рук, спросил: — Вы сегодня выступаете? — Да. Хочешь со мной? — Если вы не против. — Конечно, нет. Так и получилось, что раздражение, накапливавшееся в Цукишиме весь декабрь, точно огромный снежный ком, нашло выход после очередного шоу. Сегодня они обыгрывали тематику Эдгара Аллана По, до которого Бокуто оказалась большой фанаткой. Крошка нашла откуда-то потрепанные костюмы и даже пенсне, так что Акааши выглядел даже еще более нелепо, чем обычно. — Мне не идут пиджаки, — заметил Акааши, стоя перед зеркалом. Бокуто повернулась к нему. — Замени на жилетку и темную рубашку. Еще возьми часы на цепочке. И бабочку. Пока Акааши облачался в жилетку, точно в броню, Коу пристраивала на голове очередное чучело совы. У нее их была целая коллекция, дальше Кейджи даже не интересовался. Как не интересовался и тем, как завязываются бабочки. Бокуто, увидев в зеркале его старания не ударить в грязь лицом, поднялась и направилась к нему. — Ничего? — спросила она, взявшись за темно-зеленую ленту. Акааши помотал головой. Бокуто ловко, несмотря на длинные ногти, завязала хитроумным узлом податливую ткань. Бабочка села так, будто он в ней родился. — Спасибо. Бокуто отошла чуть назад, не переставая смотреть на него. Кейджи с искренним удивлением и смущением прочитал в ее глаза восхищение, которое она тут же прикрыла широкой улыбкой. — Ты очень красивый, — заметила она, — тебе идет зеленый. Акааши, пробормотав что-то невнятно в ответ, вылетел из гримерки, напрочь позабыв про часы. Их ему потом вручила за барной стойкой Тецуко. — Растяпа, — пожурила она незлобно, — вам скоро начинать. — А вы не видели Бокуто-сан, Козуме-сан? — Не-а. Прилетит, куда денется. — Развлечете Цукишиму? — Положись на меня. Акааши, будучи от природы наблюдательным, вовсе не был от природы равнодушным. Как и все люди, он просто приспосабливался к окружающему миру, как мог. Играл он сегодня легко, будто какие-то боги водили его руку, но, когда в самый разгар шоу он случайно бросил взгляд в сторону бара, по спине потек холодный пот. С Цукишимой у них были отношения на равных. Никто никого не щадил, никто никому не врал и не говорил то, что не считал нужным говорить. Акааши же временами казалось, что он знал Кея всю свою жизнь — до того тот был простым. Те же болячки, что и у всех остальных, прикрытые надежной броней высокого интеллекта и острого языка. Не страшно было, когда Кей язвил или грубил, не страшно было, когда он раздраженно цыкал или проклинал вполголоса. Страшно было, когда он улыбался. Уже спускаясь со сцены, Кейджи понял, что безнадежно опоздал. Тецуко бросила на него умоляющий взгляд, Цукишима же стоял спиной к нему, так что понять, что происходит, он пока что не мог. — Тебе ведь предложили хороший шанс выступать с одной из реально лучших певиц в своем жанре, — говорила Тецуко, — да что с тобой не так? — Вы поверите, если я скажу, что просто не хочу? — Нет, разумеется. И если ты будешь так дальше выкаблучиваться, — быстро вернув на лицо улыбку, заметила Тецуко, — то никогда не сможешь снова играть, так и засохнув над своими нотными грамотами. Акааши выругался сквозь сжатые зубы. О том, что барменше было известно столько же, сколько и ему, он явно не знал. А может, это и было пальцем в небо. Хотя вряд ли: мало ли, что мог Цукишима сболтнуть ей по пьяной голове, да и стоящий рядом с ним длинный красный чехол наводил на мысли, что разговор он пережил пренеприятный. Благими намерениями, как говорится. — Тецуко, что ты делаешь? — подлетев к ним, воскликнула Бокуто. Акааши закрыл глаза рукой. — Прошу прощения, Бокуто-сан, — в голосе Цукишимы был слышен кипящий вулкан, прикрытый для приличия хлопковой простыней, — я отойду. — Наступили на мину, Козуме-сан, — Кейджи кивнул в сторону позабытого футляра. Хлопнула входная дверь. У Тецуко дернулся глаз. — Я ведь не хотела, — необыкновенно мягко проговорила она, — но это был его шанс, который он собрался спустить на помойку. — Какой еще шанс, Тецу? О чем ты говоришь? Акааши, закатив глаза, пошел в сторону выхода следом за Кеем. Тот ходил по кругу у самого крыльца, засунув руки в карманы и опустив голову. Когда из бара вышел Акааши, он подопнул снег и закружился на месте. — День такой, — с неприятным, очень злым смешком возвел Цукишима глаза к небу. — Дурацкий день. — Ты в порядке? — вопрос прозвучал просто нелепо, и Цукишима, почувствовав это, только горько усмехнулся. Акааши наблюдал за ним со стороны, как он постепенно берет себя в руки, как холодный свежий воздух остужает его гнев и уносит с собой бессильную злость. — Нет, я не в порядке, Акааши-сан. Но я буду, — взгляд его потеплел на одну сотую градуса, когда он увидел выражение лица Кейджи, — не беспокойтесь обо мне. — Идем назад. Здесь холодно. — Нет, спасибо. Я, пожалуй, домой пойду. — Твое пальто осталось там. И шарф. — И правда. Принесете потом, ладно? — А саксофон? Сейчас тебе вынести? — Потом, — он махнул растерянному Акааши рукой, разворачиваясь, — принесете, когда пойдете домой. — Ты пойдешь прямо так? Цукишима! Но он уже неспешно побрел в сторону маленького бульвара. На плечи ему опускался хлопьями мокрый снег. Стояла оглушительная тишина, не слышно было даже звуков голосов из бара. Кейджи устало надавил пальцами на переносицу. Ему от всей души было жаль Цукишиму, но он лучше всех знал, что бегать от своих демонов не имеет никакого смысла. У Кея же эта игра в прятки неприлично затянулась: после провала брата на вступительных экзаменах в Академию на духовые, он и сам решил идти на композитора. Видит бог, существуют гораздо худшие творители музыки, но его сочинения — это что-то с чем-то. Шел снег. Предпоследняя пятница декабря подходила к концу.

***

Акааши хотел сбежать. Цукишима, крепко взяв его за локоть, с утра пообещал ему до конца года следить за цветами, делать генеральную уборку в комнате и даже иногда протирать от пыли фигурки динозавров, которые он привез из дому. Ячи и Ямагучи пока о чем-то беседовали, сидя на его кровати. — Пожалуйста, Акааши-сан, — Кей нечасто его о чем-то просил, и отказать как-то даже язык не поворачивался, — так будет удобнее и мне, и им. Они шли чуть позади парочки, больше похожие на двух телохранителей, чем на компанию друзей. Ячи прятала руки то в свои карманы, то в карманы Тадаши. Ямагучи то и дело оборачивался, чтобы взглянуть на Цукишиму и что-нибудь у него спросить, на что Цукишима отвечал коротко и односложно, даже где-то резковато, но, похоже, для них это было в порядке вещей. Они шли впереди все такие счастливые, рождественские, в ожидании Нового года и чудес, которые он принесет, разглядывали каждую витрину, советовались между собой по поводу подарков родным и друзьям… Цукишима стоял в стороне. Акааши хотел сбежать. — Я же мешаю, — тихо, так, чтобы услышал только Цукишима, проговорил он, — очевидно лишний. — Думаете, я не лишний? — чуть раздраженно откликнулся Кей. Туше. Тадаши, кажется, прекрасно ориентировался в городе и отлично знал, куда идти, хотя, по словам Цукишимы, он не так часто приезжал сюда. И от него же Кейджи узнал много нового о родном городе: когда Ямагучи набирался смелости говорить четко и по существу, он мог вполне сойти за хорошего экскурсовода. Не сказать, чтобы их прогулка была плохой. Просто они были не к месту. Акааши даже не сомневался, что в итоге они все же придут сюда, но думал, что Цукишима все же не позволит этому случиться. Но он шел, полностью погруженный в свои мысли, совершенно не замечая, что происходит вокруг, а Акааши спрашивал себя, почему сейчас, снаружи, бар кажется таким тихим, безлюдным, да и вообще — заброшенным. С той пятницы прошла ровно неделя, и ровно неделю он не появлялся там — просто не мог себя заставить, видя постоянное угнетенное состояние Цукишимы. — Не может быть! — воскликнул вдруг Ямагучи и помчался вперед, прямиком к неказистой постройке. Мягко провел рукой по деревянной отделке дверей, посмотрел на сову у входа. Ячи удивленно повернулась к ним, на что Акааши и Цукишима синхронно пожали плечами. — Уникальный памятник, Цукки! — Уникальный там только алкоголь, — откликнулся Цукишима негромко. Кейджи хмыкнул. — Акааши-сан, вы знаете, что это за здание? — пропустив мимо ушей ядовитую реплику, продолжал Ямагучи. — Бар, — сказал Акааши, — и Цукишима-кун прав, алкоголь там действительно редкостный. — Не в этом дело. Очень старое здание по меркам Токио. Одно из немногих уцелевших после Второй Мировой, — пояснил Ямагучи, — ну, после бомбардировки и пожара в сорок пятом. Узнал его сразу: нам показывали презентацию с фотографиями, оно было в их числе. Их всего-то по пальцам пересчитать, но уже даже на то время это было популярное заведение. Ответом ему послужило дружное молчание. Тадаши прошел немного дальше по улице и вернулся назад. — Удивительно. Большие окна, но за ними совершенно ничего не видно. Вы говорите, здесь бар? Все еще? Само здание ведь уцелело, только потому что бетонное, а весь Токио был деревянным. — Это было здание каких-то важных людей? — спросила Ячи заинтересованно. Ямагучи покраснел. — Нет, совсем нет, — запнувшись, ответил он. — И люди в нем погибли, насколько я понимаю. Там стояли деревянные двери, точь-в-точь как сейчас. Хорошая реконструкция. Думаю, огонь ворвался внутрь, а люди не успели выбежать, вряд ли успели бы. Тут же смерч огненный был, они были обречены. О, так он закрыт! Жаль, очень бы хотелось взглянуть на интерьер, сравнить, как здесь было раньше. А вы там были, да? — Да, — Акааши посмотрел на Цукишиму, но тот стоял с совершенно непроницаемым выражением, — были. — И как там? — Не помню, — соврал Кейджи не моргнув глазом. Цукишима весело фыркнул. — Это потому что там вы в основном играете или пьете. — Вы играете?! И пьете?! — ахнула Ячи. Акааши вздохнул. — Доучитесь до моего курса, Ячи-сан, тогда посмотрим. — Вообще ничего не помните? — Кота помню, — Кейджи вновь посмотрел на Цукишиму. Тот намеренно отвернулся. — Большого, черного. Деревянного. Над барной стойкой. Ямагучи неуверенно переминался с ноги на ногу. — Кот лежит, свесив хвост? — Да. — Вы смотрели снимки, Акааши-сан? — Нет, конечно. Я и понятия-то не имел, что оно такое старое. — Значит, удачная реконструкция. Наверное. — Вам рассказывают такие подробности на лекциях? — Акааши постарался придать голосу как можно более безразличный тон. Тадаши в ответ робко улыбнулся. — Я ведь на историческом, Акааши-сан. — А. — Что здесь было раньше, Ямагучи? — подал голос Цукишима. Тадаши чуть вздрогнул, встретившись с ним взглядом. Снег тихо опускался на дорожку, тут же расплываясь в противную слякоть. Хитока стояла, прижав руки к груди, не решаясь ни подойти к Ямагучи, ни к Цукишиме и, видимо, решив, что Акааши — наиболее безопасный вариант, подошла к нему. Акааши ее даже не заметил. — Идем, Тадаши-кун, — подала голос Ячи, — пойдем дальше. Мы тут замерзли. В этот раз ему повезло: бросив взгляд на Кея, Акааши встретил такой же растерянное и обреченное выражение, какое, должно быть, было у него самого.

***

Акааши всматривался в ноты уже двадцать минут, но не смог бы по памяти воспроизвести ни одной. Куда там, он не помнил даже, какое произведение он учил, сколько ни массировал виски и ни всматривался в заледеневшее стекло. Ярко горевший свет давил на глаза, смотреть вверх было просто больно. Часы Цукишимы невыносимо громко отсчитывали девять минут до окончания самостоятельных занятий, в течение которых он не сделал ровно ничего. — Цукишима, — позвал Акааши, не поднимая головы, — сними часы, будь добр. Противное тиканье тут же умолкло. Дверца тумбочки негромко хлопнула следом. Кейджи устало пережал пальцами переносицу. Было слышно, как сглотнул Цукишима. — Ну и что ты скажешь? — подал голос Кейджи через еще три минуты — мысленно он отсчитывал каждую из шестидесяти секунд. — По поводу? — Пятница. Выступление. — Пойдете? Я пас. Акааши не ответил. Они помолчали еще немного. На этот раз Кей решился прервать тишину первым. — Я гуглил этот бар. Ничего о нем нет. — А их? — Тоже. — По обеим? — Про Козуме-сан вообще ничего нет. Ни страниц в социальных сетях, ни информации. Ничего. Акааши моргнул. Деревянная столешница под ним поплыла розовыми кругами. Не иначе просветление господне. — Куроо. — Что? — Бокуто-сан как-то назвала ее так. Куроо. Может, фамилия в девичестве? — Как пишется знаете? — Откуда? Цукишима цыкнул и достал с тумбочки телефон. От щелчков клавиатуры голова снова разнылась, Акааши принялся массировать виски. Жутко захотелось кукурузного виски, вроде того, которое стояло у Бокуто в гримерной. Башка от него болела так же, но процесс распития был куда более приятным, чем затянувшаяся тишина со стороны Кея. — Не нашел? Цукишима отложил телефон на место. — Нет. Акааши хотелось смеяться и плакать, а еще выкинуть часы Цукишимы в окно — в такой тишине они сидели, что звуки часового механизма были слышны так отчетливо, словно их не отделяла от комнаты как минимум набитая хламом тумбочка. — Нам нужно туда сходить, Цукишима-кун. Так мы ничего не добьемся. — Я и так уже с ума схожу. С меня хватит. — Тогда я пойду один. — Ради чего? — слышно было, как Цукишима поднялся с постели. — Что вы хотите там увидеть? Акааши поднял голову и посмотрел в окно. За узорами хорошо было видно поплывшую под натиском слякоти улицу и редких прохожих. Пейзаж такой же поганый, как и состояние Акааши, который еще и от Цукишимы должен был выслушивать то, что сам себе говорил каждый день после отъезда Ямагучи. Зато его преподавателям наверняка было бы очень интересно узнать, почему их любимый прилежный ученик не просыхает которую неделю, пусть и играет очень душевно в последние месяцы. Такие вещи — с ними без выпивки никак. Надо бы запомнить, что устройство личной жизни приводит к алкоголизму. — Я хочу играть, Цукишима-кун. Представь себе. — Ага. — А ты не хочешь? — Нет. — Ты хочешь спросить про тирикан.** — Я хочу, — Кей сжал руки в кулаки и тут же разжал их, — я хочу отдохнуть. У меня вступительные экзамены. То есть просто экзамены. — Ты много женщин видел, которые умеют так лихо облачаться в кимоно без посторонней помощи? — Любой японец знает, как завязывать оби! — взорвался Цукишима. — И не японец — тоже, потому что эти чертовы «Мемуары гейши» смотрел, кажется, каждый идиот! И про заколки тоже всем известно, и какие прически были в те времена. — Ну и какие же были прически в те времена, Цукишима-кун? — поинтересовался Акааши осторожно. Цукишима наградил его злобным взглядом. — Разные, — едко отозвался он, — вас какие-то конкретные интересуют? — Ясно. — Вот именно. Акааши встал и подошел к кровати Цукишимы, молча взял с тумбочки телефон. Кей сидел на его собственной, положив голову на сложенные руки и напоминая какое-то длинное долговязое насекомое. — Точно не пойдешь? — спросил Акааши еще раз, стирая из браузера страницу с фотографией молодой красивой гейши. Цукишима деликатно не ответил на вопрос про обеих женщин. Кейджи и без него знал, что поисковик выдаст погибшую в сорок пятом известную американскую джазовую певицу японского происхождения. Кей опустил голову ниже. — Этого просто не может быть, — просипел он, из-за одежды его голос звучал еще глуше. — Это же невозможно. Почему вы так легко относитесь к этому? — Да я и не знаю, — Кейджи потянулся за шарфом и чуть не опрокинул стойку с обувью. — Так не бывает. Это какой-то сумасшедший дом. — Согласен. Они сидели друг напротив друга: Акааши, одетый даже в зимнее пальто, и Цукишима, откинувшийся спиной к стене. В тот вечер Акааши так и не пошел на выступление.

***

— Акааши-сан? Вы куда? — Кагеяма остановился в паре шагов от него и снял шапку. Акааши, забросив на плечо сумку и покрепче взяв в руку футляр со скрипкой, сдержанно ответил: — Гулять. — А почему так поздно? — Народу меньше. — Вас пустят потом в общежитие? Вы договорились? Если что, я на связи, — он выглядел искренне обеспокоенным, и проще было действительно с ним согласиться. Чистое невинное дитя, желающее света и мира. — Буду признателен, — ответил Акааши с легким кивком. Кагеяма, сверкнув на мгновение смущенной улыбкой, уже пошел дальше в сторону общежития, как Акааши, не успев пройти и десятка метров, вновь услышал его голос: — Цукишима, а ты куда намылился?! С чистым и невинным Акааши поторопился. — Акааши-сан, стойте! — послышалось за его спиной. Кейджи, развернувшись, увидел спешащего за ним Цукишиму: волосы растрепаны, очки сбиты набок, шарф завязан кое-как, зато чехол для саксофона, больше, вообще-то, похожий на футляр для двустволки, был при нем. Кагеяма стоял в полнейшем ступоре, Кейджи его в этом полностью поддерживал, хотя и отмер первым. Ну, зато Кагеяма сможет рассказывать внукам, что видел куда-то отчаянно бегущего Цукишиму. Акааши бы ему не поверил, кстати. — Тобио-кун, возвращайся в общежитие, все нормально. — Ладно, — с сомнением протянул он, осторожно скрываясь в темноте заснеженных деревьев. Кей дышал так, словно пробежал в быстром темпе олимпийский марафон. — Решили уйти и, — прохрипел он через силу, — уходите… Акааши и сам знал, что он уходит: футляр с собой, а больше ему вроде как ничего и не надо. По старой привычке кинул в сумку пару чистых рубашек, органайзер и ручку. Он идет в бар, чтобы заниматься музыкой. Какого черта тут делает Цукишима, Акааши все еще не понял. — И мне не сказали… — Зачем? — резонно спросил Акааши, чувствуя легкое нарастающее веселье — он уже догадался, что за этим будет. — Ты же и так у нас с ума сходишь, Цукишима-кун. — Да чтоб вы сгорели все, — прокашлялся Кей с хриплым смешком. — Мне-то уж точно здесь делать нечего. Кто-нибудь может и стал бы его отговаривать сейчас. Вот пусть кто-нибудь этим и занимается. Акааши, покопавшись немного, достал из своей сумки бутыль с водой. Кей тут же в три больших глотках опустошил ее минимум на четверть. Отер рукавом рот и, хмыкнув, закрутил крышку. — Знаете, я прожил с вами… два года? И это первый раз, когда мне не хочется стукнуть вас за ваш педантизм. — Спасибо за честность, только эта самая педантичность не раз нас спасала. — Не стану спорить. Шли молча, Акааши то и дело опускал взгляд на часы. До шоу оставалось еще больше часа, но все равно казалось, что времени не хватит. Цукишима шел чуть впереди, закрыв наушниками уши и иногда похлопывая рукой по чехлу с инструментом. Акааши шел справа и чуть позади, озираясь по сторонам и впитывая окружающую обстановку, как губка. У самого входа они немного помедлили. — Перед смертью не надышишься, — мрачно пошутил Цукишима и первым открыл дверь. — Надо подать им идею с освежителем воздуха. — А говорил не надышишься. В баре практически не было людей, сцена пустовала и столики тоже не были заняты. Непривычную тишину нарушала старая музыка из приемника, чуть потрескивающая, как дрова в камине. Кот над барной стойкой потянулся и уставился на Акааши своими желтыми глазами. Раздался скрип открываемой двери. — Добро пожа… о, — только и вымолвила Тецуко, выплыв из темноты. Кажется, она была создана, чтобы появляться из тумана, как искушающий свою жертву демон. Цукишима быстро перехватил чехол с инструментом на манер пушки. А там точно саксофон? — Не рады меня видеть? — поинтересовался Цукишима. Акааши устало вздохнул. — Ты что, заигрывать со мной вздумал? А честь не запачкаешь? — Тецуко улыбалась, но Кейджи в ее привычном насмешливом тоне совершенно отчетливо услышал натянутость. Кот спрыгнул с балки ей в руки и, скрипя деревянными ногами, принялся ласкаться. Она, не глядя на него, автоматически почесывала ему загривок. Во всей ее позе угадывался испуг и хорошо скрываемое бешенство. Тут бы впору выразить восхищение. Цукишима опустил футляр и аккуратно прислонил его к стулу. Тецуко, не моргая, наблюдала за ним. — Мне без разницы, — просто сказал он. Акааши скользнул в знакомый коридор, освещаемый только фонариками-гирляндами. За его спиной еще слышны были тихие голоса, но он к ним не прислушивался, да и не стал бы, даже если бы мог. Непотребство, которым дальше будут или не будут заниматься Цукишима и Куроо, его мало трогало. Его вела музыка, юношеская влюбленность, а еще желание наконец вдохнуть что-то свежее, а не эту треклятую клюкву. Ну, бывали мотиваторы и хуже. Перед дверью в гримерную Акааши замер с поднятой рукой. Небольшая сова расправила свои крылья, ее большие глаза внимательно изучали гостя, пока Кейджи решался постучать. Сова с любопытством смотрела на его согнутую ладонь и, видимо, решив, что так они тут долго простоят, быстро опустив голову, постучала по дереву клювом. Акааши редко когда чувствовал себя глупо, но чтобы быть большим тормозом, чем кованая птица на двери — это у него впервые. — Тецу? Что такое? — послышался знакомый чуть приглушенный голос. Акааши чувствовал себя в первом классе, когда он впервые дарил девочке самостоятельно сорванный цветок и получил первый отказ. Вместо цветка, в этот раз, он предлагал сам плохо понимая что. Вот моя скрипка, вот мой безупречный слух, вот мое обсессивно-компульсивное расстройство — всё в вашем распоряжении. Кому он такой нужен? Сова клюнула его в лоб, вынудив отойти от двери, которая тут же распахнулась. Ее комната все так же была воплощение слова «бардак» — за словарем ходить не нужно было. Все почти на прежних местах, кроме нее самой. Бокуто выглядела обычно. То есть — обычно. Никаких диких причесок. Никаких ресниц длиной в палец. Ни даже белого платья. — У вас совы на голове нет, — не подумав, брякнул Акааши. Ему почти мерещилось ехидное хихиканье Цукишимы и Куроо. — Да? — тут же спросила она, потрогав голову рукой. — Блин. Ситуация стремительно становилась дурацкой. До Бокуто, кажется, это тоже дошло: она развернулась к нему в полный оборот и посмотрела так, словно впервые увидела. — Не пригласите меня войти? — попробовал разговорить ее Кейджи. Но она застыла каменным изваянием: вот уж никогда не думал, что сможет назвать ее лицо — подвижное, живое, очень выразительное — бесстрастным. — Нет, Акааши, — она поджала губы, — извини. — Почему? — Потому что тебе нужно будет скоро уходить. Ты не приходил столько времени и исчез без предупреждения. Если хочешь продолжить выступать — иди к Крошке! Шоу начнется позже. А ты пришел без приглашения. И это моя гримерка. И мои правила! — Значит, вам больше не нужен скрипач? — Нет, — для убедительности она помотала головой. Акааши чуть скосил взгляд: перебирает пальцами. Когда нервничает, она хрустит ими или перебирает, слабость номер одиннадцать. — Понятно. Очень жаль. — Да, очень жаль, — с достоинством повторила она и шмыгнула носом, но тут же взяла себя в руки. — Тогда вы не будете возражать, если я останусь до самого утра? В лице Бокуто впервые появился настоящий ужас. От лица отхлынула краска, уступив место зеленоватой бледности. Глаза на белом лице горели лихорадочным блеском. — Нет, Акааши, — твердо сказала Бокуто, встречая его взгляд, — ты уйдешь после пятой песни, не позже. — Но ведь я же ваш скрипач, Бокуто-сан, — Кейджи улыбался. Бокуто бледнела. — Нет, — повторила она, — нет, даже не думай. — Всё в порядке, — Акааши крепко, но аккуратно сжал руки Бокуто в своих, делая глубокий вдох, — я никуда не спешу, Бокуто-сан. — Ты не понимаешь, — она с какой-то истеричностью улыбалась, в то время как Акааши было радостно, по-настоящему радостно, — тут все не так, как там, на улице. — Я понимаю. Время меняется. Я знаю, Бокуто-сан. — Акааши, я же не говорила тебе, никогда не говорила, а должна была, потому что это было нечестно, — продолжила она сбивчиво, даже не заметив, что он ей ответил. — Мы тут все не в себе, но ты-то правильный! Ты такой правильный, Акааши, мне это очень нравится, — и добавила безжалостно: — Уходи ты отсюда. Этот бар — он не совсем нормальный. — Я догадался по сове на входе, — иронично откликнулся Кейджи. Щеки Бокуто вспыхнули ярко-розовым. До чего милая, когда не ведет себя, как будто ее в младенчестве уронили мимо колыбельки. — Ой, — только и сказала она. — Ой, — со смешком подтвердил Акааши. — Ну и еще по паре сотен мелочей, которые случались здесь постоянно, вроде расцветающей столешницы или этого странного кота у Тецуко. Типа «Задверья». — Он царапается, — на миг она подхватила его настроение, но тут же в уголках губ вновь появились горькие складки. Кейджи было больно на нее смотреть, на ее смирение — за столько лет чему только не научишься. — Акааши, ты что, дурак, скажи мне? — Самому себе я таким не кажусь. — Ты же знаешь, что я права. — Это как посмотреть. — С какой ни смотри, все дурачок, — она смешно нахмурилась, когда сова деловито приземлилась ей на плечо. — У тебя есть девять минут, чтобы уйти. Я тебе это серьезно сейчас говорю. Все — от первого и до последнего слова. А то я тебя не отпущу потом. — Бокуто подняла руку, и птица взлетела в воздух. — Девять минут, Акааши. — она подняла голову и глаза ее поймали взгляд Акааши. Он опустил чехол со скрипкой на кресло и сам присел на подлокотник. Сова опустилась к нему на плечо и ласково толкнулась головой под подбородок. — Так, — начала Бокуто, сложив руки на груди. К кому относилось предупреждение — непонятно. Акааши улыбнулся, притягивая ее за руки к себе, заправил за уши выбившиеся кудрявые серебряные волосы. Бокуто — красная от смущения, растерянная, напуганная, такая живая, несмотря на то, что умерла больше семидесяти лет назад — плакала, и слезы капали на ее руки. Кейджи поцеловал каждый палец и не собирался больше выпускать ее руки из своих. — Тогда давайте подождем, пока они пройдут, Бокуто-сан, — тихо предложил он. Бокуто опустила подбородок ему на макушку. Он не был уверен, что расслышал верно, но ему почудилось чуть слышное «спасибо тебе, господи». О философии, атеизме и карме он растолкует ей позже, пока же у них были дела важней. Торопиться им было некуда.

***

В этом году полноценная зима наступила еще в ноябре, а сейчас, перед самым Новым годом, снег валил сплошной стеной. Люди спешили по домам, но из-за снегопада часто врезались друг в друга и с улыбкой просили прощения. В свете фонарей казалось, что в воздухе летают маленькие огоньки, а не снежинки. Весь город гудел от приятного оживления, в предпраздничной суете то здесь, то там были слышны детские визги и смех. — Пожалуйста, держись за мою руку! Потеряешься же. — Я хочу есть! Пап, где мама? Она уже должна была вернуться. — Мама встречает дядю Тобио. — А чего он, сам дойти не может что ли? Ямагучи, — а молодым мужчиной в невзрачном сером пальто был именно он, — ласково поправил ребенку шапку. Мальчик сердито вздохнул и всмотрелся в конец аллеи. На фоне горящей огнями улицы четко вырисовывались два силуэта: высокий и широкоплечий, рядом с ним же будто плыла по воздуху маленькая фигурка. — Ну, вот и они, — улыбнулся Ямагучи, принимая у подошедшей Хитоки сумку с продуктами и отвечая на рукопожатие Кагеямы. — Как доехал? — Нормально, спасибо. Я вам не помешаю? — Я уже сказала ему, что может оставаться на сколько пожелает. — Не хотелось бы вас притеснять. — Когда даешь концерт? — Завтра. Субботнее что-то там. Хитока рассмеялась: еще со времен студенчества Кагеяма слабо представлял, где, зачем и почему он выступает. Выступает и все, что еще от него надо? Они медленно шли по вечернему Токио, и Кагеяма заинтересовался рассказом Ямагучи о его работе в университете. Тадаши о своих успехах рассказывал спокойно, ровно, хорошо поставленным голосом, и про себя Кагеяма удивился, как же сильно изменило время этого человека и в лучшую сторону. Хитока шла чуть впереди них, держа за руку мальчика, она что-то втолковывала ему прямо на ходу. Пешеходный переход. Парк. Маленький бульвар. — Вестей все еще нет? — Нет. Но мы ждем. — Не скучаешь по нему? — на суровом лице Кагеямы что-то дернулось. Воспоминания о бывшем одногруппнике были тем, что их сближало все эти годы. Просто Ячи постучала в их комнату, никто не открыл, она спустилась к вахтеру, дверь взломали, телефоны прозванивали, но все было без толку. Допросили Кагеяму, да только все понимали, что он там ни при чем. Кактус стоял на месте. Кровати заправлены. Часы Цукишимы показывали без девяти минут одиннадцать. Сейчас они хранились у Ямагучи — вставшие, старые, поломанные, стрелка на них не изменяла положение вот уже двенадцать лет. Их просто не стало. Словно никогда и не было. — Глупый вопрос, Тобио. — Акааши-сан бы тоже так сказал. Они встали на месте, и Ямагучи, закрыв глаза, подставил лицо падающему снегу. Кагеяма поплотнее запахнул пальто. — Тадаши? — позвала Хитока. — Тобио? — Идем, — отозвался Кагеяма, подбираясь. — Не отставай. Мальчик ухватился за руки Кагеямы и тут же повис, как на качелях. Хитока со смехом принялась его раскачивать, чем вызывала еще более бурные восторги. Ямагучи легонько перекатывался с пятки на носок, глубоко вдыхая зимний морозный запах. Вода. Деревья. Лед. Асфальт. Засахаренная клюква. Окна светились ярким желтым. Из бара доносился смех, пение и тонкие звуки скрипки. После вступления саксофона Ямагучи совершенно отчетливо расслышал аплодисменты. — Иду, — улыбнулся он, аккуратно опуская часы назад в карман и оставляя позади старую постройку. Пятница. Часы Цукишимы показывали ровно полночь.