Давненько я не возвращался к родным пенатам. Колесил по стране, совмещая журналисткую деятельность с личным интересом — копил материалы и впечатления для собственной книги. Идея родилась давно, только реализовывалась медленно. Но я никуда не спешил, наслаждаясь самим процессом, новыми мыслями, неожиданно возникающими коллизиями.
Историческая родина в данном аспекте не вызывала у меня воодушевления — всё плоско, изучено и вызубрено до оскомины — и наведываться сюда меня заставлял исключительно сыновий долг. Так было и в этот раз.
Маленький, уютный центр провинциального городка, занавешенный тополями и каштанами, как две капли похожий на сотни своих собратьев. Сонная, благодушная атмосфера неторопливого существования. И это непередаваемое ощущение, что знаешь здесь всё и вся. Ничего не изменилось.
Я бесцельно брёл по аллее старого парка, просто освежая воспоминания. И увидел их. Вокруг было достаточно многолюдно. Но этих двоих я выцепил сразу. Особенно одного, резанувшего по глазам, как вспышка света.
Была в нашем богом забытом селении необычная достопримечательность, из разряда тех, что напоказ выставляется как символ благотворительности, а втихую вызывает страх и кучу суеверий. Хоспис для неимущих. Для тех, кому больше негде достойно умереть. Оказывать хоспису помощь — материальную или физическую — считалось хорошим тоном и чуть ли не обязанностью порядочного аборигена. Наверное, каждый пятый житель этого небольшого городка в то или иное время побывал здесь в качестве пожертвователя или волонтёра. Не миновала сия участь и меня. Кажется, это было в последнем, выпускном классе — я набирал очки для поступления в университет. Впрочем, не суть.
Недолгое время, проведённое в стенах этого «дома скорби» стало не самым светлым воспоминанием в моей жизни, но с тех пор его обитателей я вычленял из массы земляков влёт, даже если те и не отличались особыми приметами. Не знаю каким образом, но так было. Вот и сейчас с одного взгляда я опознал пациента хосписа.
Высокий, худой до истощённости. На бритом черепе едва пробивался темнеющий ежик волос. Парень машинально теребил клетчатый платок на кадыкастой шее, явно заменивший привычную медицинскую маску, и немного нервно посматривал по сторонам, словно не веря, что может вот так спокойно наслаждаться горячим июньским воздухом, ароматом акаций, солнечным светом и… обществом другого парня, что-то оживлённо и с азартом повествовавшего ему, не сводя взгляда с бледного, измождённого лица.
Я знал этот взгляд. Все его знают. Знакомый по тысячам кинокадров, детально описанный сотнями литераторов. Взгляд влюблённого.
Они смеялись, спорили. Смотрели друг на друга, не замечая окружающих, завернувшись в кокон собственного мира.
Я никогда не был пуританином и гомофобом. Мне было плевать на чью-то ориентацию. Я хотел бы порадоваться за них. Хотел. Но не мог.
Второй был совсем пацан, лет восемнадцати, рыжий, вихрастый, весь усыпанный веснушками. Пышащий жизнью и любовью. Знал ли он, что предстоит каждому из них? Глупый, глупый… Но что я мог поделать?
Я видел их в парке каждый день, слоняясь от безделья или спеша по поручениям. Они гуляли, разговаривали, иногда держались за руки. Один раз даже целовались. Странным образом меня это начинало злить. Почему тот, веснушчатый, так спокоен? На что надеется? Может, всё не так уж безысходно? Но с чего тогда хоспис? Двое незнакомцев вдруг стали для меня навязчивой идеей. Что-то бесило в этой ситуации. Что-то… Притворщик. Я знал что.
Новая встреча произошла на автозаправке. Лысый отправился внутрь, оставив своего спутника в машине. Тот, высунувшись из окна, крикнул вслед какое-то напутствие, заставив темноволосого (ну да, как пить дать — прежде он был темноволос) оглянуться. Улыбка солнечным лучом мгновенно преобразила посеревшее лицо. Парень был красив. Очень. Той редкой мужской красотой, что ценится дороже женской. Был.
Не знаю, что подтолкнуло меня — кое-что из архива собственных похороненных воспоминаний или любопытство журналиста, почуявшее свеженькое «мясо». Я даже не знал, что скажу, но…
— Ты волонтёр? — мальчишка вскинул растерянные голубые глаза, не сразу улавливая смысл вопроса.
— А… Да, уже три месяца.
— Вам ведь объясняли, что отношение к подопечным должно быть нейтрально-дружелюбным, без перекосов в симпатию или неприязнь?
— Объясняли, — он заморгал испуганно.
— Ну и?.. — в панике парнишка даже не поинтересовался, кто я и по какому праву пристаю с вопросами.
— Разве плохо — испытывать симпатию? — это прозвучало почти неслышно.
Голубые глаза спрятались под сенью пушистых золотых ресниц.
— Плохо, — твёрдо произнёс я, вспоминая кое-что из личного, — ты же знаешь, чем всё закончится. Тебе будет очень больно.
— Ну и пусть, — теперь я видел только взъерошенный затылок и побелевшие костяшки пальцев на руле. — Но все оставшиеся мгновения я буду счастлив. И он…
Парень внезапно очнулся и глянул остро, подозрительно.
— Кто вы?
Я пожал плечами.
— Никто. Просто доброжелатель. Хотел предостеречь. Я наблюдал за вами, не специально, так получилось… И знаю, что ты чувствуешь.
Он внезапно покраснел стремительно и ярко, так, как это умеют только рыжие. Глаза полыхнули вызовом.
— Поздно. Поздно предупреждать. Я люблю его.
И такая боль, такое исступление в коротких трёх словах, что я понял — действительно поздно.
***
— Привет, … Фрэнк, — я мельком бросил взгляд на бейджик, с интересом гадая, вспомнит или нет. Прошло полгода.
Как ни странно, узнал.
— О, мистер Доброжелатель, — он белозубо оскалился.
Касса ночного супермаркета подарила ещё одну неожиданную встречу
— Ну, как дела?
Рыжик торопливо оглянулся, но других покупателей не было.
— Всё хорошо, — затараторил быстро и возбуждённо, точно зная, на какой вопрос я ждал ответа. — Нам удалось пробиться в экспериментальную программу. И Кевину даже стало лучше. Нет, лекарства всё ещё нет, но ведь каждый новый день — это новая надежда. Может быть, завтра…
Значит, долговязого зовут Кевин И они до сих пор вместе. Мальчик Кевин жив, малыш Фрэнк счастлив. Что за мерзкое чувство? Глупо обманывать себя…
Я так не смог. Я испугался. Я сбежал. И это окончательно и бесповоротно будет со мной до конца жизни. А что, если могло быть по-другому? Теперь это навсегда останется намертво въевшейся занозой. Намертво.
— Э, мистер… Простите, не знаю вашего имени, — голубые глаза смотрели вопросительно.
Кажется, я пропустил большую часть текста. Но к чему мне подробности?
— Джон, просто Джон. — Расплатился за покупки. Пора было уходить. — Надеюсь, у вас всё будет хорошо.
— Обязательно, — снова эта дёргающая нерв улыбка, полная раздражающего оптимизма, — я в это верю!
Вера… Какое чудесное слово.
***
— Джон, останови за светофором, я заскочу в парикмахерскую, — мама деловито командовала с заднего сидения. Покорно затормозил. Напротив — парк. Хм, и что меня тянет туда как магнитом? Впрочем, почему нет? Давненько я здесь не был.
Сегодня тут почти пустынно. Осень. Дети в школе. Лишь редкие собачники и неизменные мамаши с мелюзгой в колясках. И… Нет, не может быть!
Эту огненную шевелюру невозможно было не узнать. За прошедшие пять лет он возмужал, раздался. Вон, офисный пиджак аж лопается на плечах. Работу тоже, видимо, сменил. А черноволосый красавец рядом… Бог мой, Кевин! Жив курилка! Значит, всё могло бы быть и так. И чья-то вера оказалась не напрасной.
Затаившись в тени столетней лиственницы, наблюдаю. Дежа вю. Тот же взгляд, и смех, и руки, украдкой переплетающие пальцы… Малыш Фрэнк и мальчик Кевин. Вместе. Счастливы.
Эшли, если ты сейчас смотришь сверху, прости меня..
