Остатки звука пеплом покрывали

Девушка кивает ему, садится рядом, и сразу закуривает тонкую сигарету, щёлкая старомодной зажигалкой. Он протягивает ей столь же старомодную книгу. — Неплохо. Мне понравилось. — Я едва что не выросла на этой истории. Отвратительно. — она с нежностью ведёт пальцами по мягкому корешку, покрытому белыми полосками, будто бы кто-то слишком часто листал истерзанные временем страницы, и убирает комикс во внутренний карман куртки, — Узнай отец, что я вообще когда- либо читала это — у него был бы шок. С обложки усмехается слишком наглый проповедник. Авитус не спрашивая тянется за сигаретой, и девушка смеётся, подавая ее турианцу: — Согласись, с чем-то они помогают. Не зря притащила. — Мне понравились стихи, которые Кастер читает в конце. — он только тянется к танцующему огню, и поджигает сигарету, наблюдает, как та медленно тлеет. — Ты про «Я лишь забытая мечта»?.. — Райдер улыбается уголками губ, и садится удобнее, поворачиваясь к нему боком; Авитус же не отрывает взгляда от иллюминатора, и произносит, глядя куда-то вдаль: — «Далекая, как снег, что летом спрятан на вершинах гор.» — Я не помню дальше. — она откидывается назад, опирается на холодный металл стены, и выжидающе смотрит на него, сверлит взглядом, наклоняя голову. — Черт с ним. — первопроходец устало осматривается. Перед ними искусственное небо, картинка, противная и сладкая голограмма идеального мира. — Все бы отдал за глоток воздуха. Свежего. — Сказал он, выдыхая дым. — она стряхивает пепел, - Что мешает? — Долг и бюрократы. Райдер хмыкает; снова затягивается. Дым танцует в воздухе, завиваясь в спирали. — Ты ведь любишь стихи — ну, человеческие? Читал? — спрашивает она, спокойно, будто бы так и должно быть. Будто бы это нормально: два первопроходца, сидящие на самом краю стены на задворках «Нексуса», курящие сигареты, чей срок годности должен был истечь несколько веков назад, и обсуждающие комиксы и стихи. Будто бы у них остались варианты. — Ага. — он кивает, — Мне было интересно. — И как? Нашёл что-то хорошее? Необычное? — Не знаю. — он отшвыривает сигарету; та искрой стекает по водопадам воздуха, вниз, куда — то в темноту служебных шахт и тоннелей. Они молчат пару секунд. — Может быть. Помню сейчас одно. — Прочитаешь? — она делает вид, что не замечает, как его когти нервно скребут по металлу, и что не видит, с каким желанием он наблюдал за медленным падением горящей бумаги. Будто не знает, что ей не стоит просить его о подобном. Несколько долгих минут Авитус молчит. Потом набирает в грудь воздух и начинает говорить: до мурашек медленно, странно растягивая не менее странные слова, не сразу ясные ей слова. — Часы останови, забудь про телефон, — тёплый голос обволакивает, позволяя забыть о вечной прохладе космической станции, — И бобику дай кость, чтобы не тявкал он. Райдер было непонимающе приподнимает бровь, готовясь что-то спросить, но не смеет прервать; Авитус не смотрит на неё, он только продолжает говорить, глядя куда-то сквозь стекло, сквозь металл и сквозь пиксели иллюзии. — Накрой чехлом рояль; под барабана дробь и всхлипывания пусть теперь выносят, — неестественная пауза не сбивает ритм, когда горькие, как морская вода, субгармоники, выделяют последнее слово, — гроб. Несколько секунд отрывистые слоги звенят в голове голым эхом, а затем он продолжает, чуть поднимая голову — как если бы над ними было небо: — Пускай аэроплан, свой объясняя вой, начертит в небесах «он мертв» над головой, — турианец закрывает глаза, отрывисто вырывая слова из собственного горла, вместе с мясом, вместе с откровенностью, которой — на самом — то деле, ещё, пока, нет, и Райдер понимает это, когда последующее «пусть» обрывается нервозным выдохом, — И лебедь в бабочку из крепа спрячет грусть, регулировщики — в перчатках черных пусть. Он молчит лишь долю секунды, но девушке кажется, что турианец дрожит, что эта дрожь исходит откуда-то из желудка, из рёбер, из хитина. — Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток, — искренность в дрожащем голосе заменяет даже распахнувшие себя, вскрывшие себя изнутри скальпелем памяти субгармоники; даже Райдер узнает в этом голосе эмоции, понятные, простые, отвратительно знакомые и — парадоксально — ясные ей не до конца. — Мой шестидневный труд, мой выходной восторг, — он все ещё не открывает глаза, но кажется, будто мандибулы сводит в искрящей улыбке какого-то воспоминания, — Слова и их мотив, местоимений сплав. Райдер смотрит на турианца, а тот продолжает читать — самому себе, не ей — человеческие стихи, и она делает затяжку, выдыхая невесомый дым. Авитус не знает, откуда берет силы продолжать говорить; только думает, может, оттого, что слова принадлежат не ему: — Любви, считал я, нет конца. Я был неправ. Созвездья погаси и больше не смотри наверх. Упакуй луну и солнце разбери, слей в чашку океан, лес чисто подмети. В отличии от разрывающих техногенный воздух чувств. Он открывает глаза, и встаёт на ноги, просто чтобы забыть ощущение спокойствия. Райдер смотрит на него снизу вверх, не находя слов. Авитус ещё раз осматривает голограмму: на ней есть солнце, и океан, и мечта художника, который совсем иначе представлял себе эту галактику. — Отныне ничего в них больше не найти. — заканчивает он, и протягивает ей руку. Девушка только передаёт ему сигарету. Затем, давая турианцу время ещё раз наполнить лёгкие противным, но, отчего-то, успокаивающим, дымом, поднимается и застегивает куртку, будто бы ей внезапно стало холодно. — Чьё это? — Хью Оден. Давно нашёл. Он интересно пишет. — бросает бывший Спектр, возвращая ей ещё дымящийся пережиток прошлого, — Увидимся на работе. Затем он отворачивается и уходит прочь. — Увидимся. — она знает, что ее не слышно, и не смотрит вслед уходящему турианцу. Только с размаху швыряет остатками сигареты в экран, так, что та ударяется об него, и падает вниз, тонет в шуме электричества, благодаря которому этот космический город ещё не развалился; шипит, и гаснет в темноте, теряя свою форму; падает, пока не ударяется о железо далеко внизу. Картинка на голограмме меняется на пейзаж пустыни, а Сара Райдер уходит прочь.