Ночь в Барвихе

      Конец июня этим летом выдался душным и жарким. Но им нужно добраться до деревни в глубине Российской Федерации, потому что по документам, которые он долго и кропотливо добывал в Америке, выяснилось, что столь желанная Книга, дабы не оказаться в руках фашисткой Германии, была перевезена в Советский Союз. На время. Но уже сам факт того, что они напали на след, подстегивал не хуже плети. На любые авантюры.              Федор сладко потянулся, глядя в небо.              От пиджака Фицджеральда пахнет тертой смородиной и цветами георгины. Федор тоже потягивается, делает глубокий вдох через нос, уловив легкую нотку скошенной травы и сосновых веток. Jar Parfums Bolt of Lightning, один флакон которых стоит как зарплата работника среднего достатка, и это без учета билета в Париж и поиска нужного магазина. Даже здесь нужно выделиться, верно, Скотт? С другой стороны, это был, пожалуй, тот редкий момент, когда нос Федора не закатывал ему истерику, едва услышав чужой парфюм. Достоевский улыбается, крутит в пальцах эбеновый портсигар, явно дареный, но от этого еще более ценный. И видно, что выбирали его с любовью. Самый первый подарок любимому мужчине, который нес в себе эмоцию и желание принести радость и быть нужным. Федор гадает, была ли спрятана под крышкой карточка с фотографией Зельды (тогда еще Сейр) или короткое письмо, отдающее дорогим табаком и пудрой?              Федор прижал к щеке теплое дерево, в носу мигом засвербило от запаха сигар, и он шумно чихнул.              — Будьте здоровы, Федор Михайлович, — Ковалев высунулся из окна «Москвича», с тревогой взглянул вперед, затем назад, на Федора. — А…              — Все хорошо, Михаил Александрович, — Федор дернул носком туфли. — Не переживайте.              Ковалев, кажется, с ним был не очень согласен, но возражать не стал.              Федор вернулся к созерцанию безоблачного голубого неба, убрав портсигар. Вздохнул, почувствовав скуку и, покопавшись в чужих карманах, нашел там кнопочный нож из осмия, безумно дорогой, учитывая курс, перьевую ручку и накрепко запертый медальон. В Достоевском проснулся немалый интерес, но застежка не поддавалась, будто сплавленная. Поставив в уме галочку открыть его любыми незаметными Фицджеральду способами, пусть содержимое и уже было ему известно, Федор положил его на место, сел в позу лотоса и, оглядев бескрайнюю степь, раскинувшуюся по обеим сторонам от путников, обратился к вознице.              — Скотт, а ты не мог бы быть чуть быстрее? Мы так до нужного места и к вечеру не доберемся.              Френсис Скотт Кей Фицджеральд, миллиардер, эспер и просто богатый и успешный человек, который на данный момент выполнял функцию живого тягача для сломавшегося посреди дороги «Москвича», уставился на Достоевского неподвижным мрачным взглядом.              Федор по достоинству оценил его холодную жажду убийства и обворожительно улыбнулся неровными белыми зубами.              — Может, ты тогда мне поможешь, м-м-м? — Френсис говорит тихо и вкрадчиво, будто в мыслях уже десять раз свернул наглому русскому тощую шею. — А то тяжело тут одному, и веревка натирает.              — Извини, у меня слабое здоровье и способность не боевого типа, — Достоевский невинен и чист, ведь не врет даже, отвечая на каверзные вопросы американца исключительно правдиво.              Френсис хмуро убрал со лба мешающуюся челку под пеструю косынку. Спасибо, что в машине нашлось хотя бы это, потому что из головных уборов в салоне была только шапка Федора, в которой свернулся клубком крыс Аркадий. На черноволосого Достоевского палящее солнце, похоже, не оказывало абсолютно никакого негативного эффекта. Однако ни на Достоевском, ни на Ковалеве далеко не уедешь.              Поэтому, почтив перегревшийся двигатель машины минутой скорбного молчания и потратив почти час на безуспешные попытки вызвать тягач или хотя бы поймать попутку, мужчинами было принято нелегкое решение использовать безотказную живую силу путем жребия, чтобы все было честно и по справедливости. Сыграв в "камень-ножницы-бумага" и получив одного проигравшего, эсперы продолжили свой нелегкий путь.              — Говорила мне Скотти, что всегда показывать камень не вариант, — буркнул Фицджеральд, закинув пиджак в прицеп к Федору. — Надеюсь, ты там спечешься, как тост в духовке.              — Не дождешься, — Достоевский расстелил пиджак поверх брезента, с комфортом улегся на спину, мурлыкая себе под нос песни из старых советских мультфильмов.              Надо отдать должное Фицджеральду, для своего положения они двигались довольно быстро, хотя работа американцу перепала не легкая. Несколько часов тащить на буксире машину с прицепом и двумя пассажирами-нахлебниками по июльскому зною, мягко говоря, изматывало.              Федор переглянулся с Александром, коротко кивнул.              — Сэр… ээээ… мистер…              — Френсис, — отозвался Фицджеральд, не оборачиваясь.              — Френсис, — кивок. — Вижу, вы уже устали. Поэтому, может, я применю на вас свою способность?              Скотт не остановился, продолжил движение. Молчал. Федор и Михаил не торопили его. Им как раз некуда было спешить.              — И что за способность? — спросил он наконец.              — «Ночь в Барвихе», она работает… странно. Я могу применить ее только на другом человеке. Она позволяет случиться чему-то хорошему в жизни. Небольшой удаче. Она абсолютно безвредная.              — Безвредная, хм, — Федор понимает, что им не верят. — А почему тогда вы не используете ее на мистере Достоевском?              — Я использовал, — доносится из кабины тоскливо. — И по жребию с машиной выпали… вы. — Достоевскому даже видеть не надо, что он сейчас краснеет от стыда. — А чаще, чем раз за ночь, ее нельзя использовать.              Френсис стреляет глазами через плечо. Федор готов поставить на кон свою шапку, что он удавит его под ближайшей осиной, и в притворном покаянии разводит руками.              — Отказываюсь, — хмуро. — Я не верю в чудеса и привык обходиться исключительно своей силой. Или силой денег. Поэтому, если у вас есть что-то ценное и что не жалко, можете отдать.              Федор уже почти готов задремать, только не под солнцем, а на заднем сидении вместе с Аркадием, как его привлекает голос Ковалева:              — Обручальное кольцо пойдет? — Достоевский распахнул глаза и раздул ноздри.              Френсис остановился.              — Так сильно не любите свою жену? — его голос звучит странно.              — Почему же, очень люблю, — Федор слышит стук двери автомобиля и подскакивает к борту прицепа, чтобы все лучше видеть. — Только вы, кажется, свою семью не меньше любите, раз про дочку и жену вспоминали. А я… Думаю, жена бы поняла меня. Тем более там, где она сейчас, ревности места нет, — на его ладони лежит тусклое кольцо. — Не знаю, зачем вам нужно в нашу глухомань, но, думаю повод куда значимее одного кольца без пары, верно?              Френсис разворачивается на носках, смерив мужчину, с которым он знаком меньше суток, долгим тяжелым взглядом. Эспера. Человека, обладающего силой, про которую можно смело наврать. Фицджеральд забирает кольцо, крутит в пальцах. Федор почти касается кончиком носа горячего металла.              Угадал, или нет?              Френсис сжимает кулак, закрывает глаза. Кольцо грустно сверкнуло, будто бы на прощание.              Не…              — В нем нет ничего ценного, — говорит он. — Денег не хватит и на три минуты. Давайте эту вашу Barvihu.              Федор с детским восторгом сжимает зубы на крашеном железе.              У г а д а л.              Ковалев кивает. Френсис замирает в тревожном предвкушении, но нет ни вспышек, ни искр, ни дрожи от чужой силы.              — …              — Я ее использовал.              — Точно?              — Определенно.              — …              — …              — А…              — Тише, — Федор забарабанил пальцами по бортам. — Слышите?              Мужчины прислушались. Знакомое всем гудение трактора, нарушившее знойную тишину, казалось чем-то нереальным.              — Holy shit, — пробормотал Фицджеральд, — глядя, как машина становится все ближе и, моргнув им фарами, останавливается в паре метров от них.              — Что, сломался Боливар? — улыбнулся им пожилой тракторист, высунувшись из кабины и пригладив пышные усы.              — Сгорел на работе, — невозмутимо отозвался Федор. — Мы к деду в Зеленовку ехали - я, дядя и наш троюродный глухонемой брат. Но… — тяжелый вздох.              — О, мне туда же как раз, — тракторист поправил выгоревшую кепку. — Даже разминаться не нужно будет. Хотя я бы вас все равно подбросил, тут пока дождешься кого сердобольного — быстрее пешком дойдешь.              — И не говорите, — Федор краем глаза замечает, как Михаил заталкивает возмущенного Френсиса в салон и захлопывает дверь, прежде чем направиться к трактору.              Фицджеральд, впрочем, показал свое возмущение в лучших канонах роли оскорбленного глухонемого родственника.              Решив, что в машину ему лучше не возвращаться, Достоевский вновь улегся на чужой пиджак, вдыхая запах смородины и георгин.              Скотт, все еще негодующий, но порядком уставший, перебрался на заднее сидение, и, обняв шапку с Аркадием, провалился в сон. Пасюк завозился, дернул ухом, но возражать не стал.              ***              Благодаря удаче или, скорее, способности Ковалева, добрались до деревни они часа за два. Френсис, вопреки опасениям Достоевского, не стал выдавать себя за счет явного акцента и, больно пихнув Федора под ребра, потребовал душ. Федор обратился к Ковалеву и тот, проводив их к своему небольшому, но добротному дому на сваях, указал на «душ». Лицо Фицджеральда выражало такие эмоции, что Федор почувствовал себя даже немного виноватым. Выдохнув, американец, проверив в уличной кабинке наличие мыла и защелки, скинул с себя грязную одежду и, полюбовавшись на единственный кран, открыл воду.              Федор догадывался, что нагретая солнцем вода будет в самый раз и гость сможет нормально отмыться, пошел в дом Михаила. Пожилая улыбчивая женщина, мельком посетовав, какой он худой, предложила ему пирог с вишней и свежие ватрушки. Мягко отказавшись, Достоевский попросил полотенце и ключ от багажника Москвича. Ковалев, со спеху чуть не опрокинувший кружку с чаем, торопливо отдал ему связку вместе с брелоком в виде олимпийского медведя.              Федор закинул полотенце на плечо, прошоркал к убитому авто, открыл скрипучий багажник и достал оттуда саквояж с вещами Скотта. По примерным прикидкам, там было около двухсот тысяч долларов, револьвер с полным магазином, снова нож, в этот раз армейский, зубная щетка и чистые вещи. В какой-то момент эспер подумал, а не спрятать ли ему тесак, если Скотт захочет припомнить ему марафон на трассе, но решил принять наказание за свои преступления с гордо поднятой головой. Распираемый решимостью, он захлопнул багажник, открыл заднюю дверцу машины - оттуда, горделиво дернув носом, шлепнулся на землю Аркадий, тут же скрывшийся в траве. Надеясь, что он не сожрет местных котов, Федор направился к Френсису.              Вода уже не шумела, но Френсис ожидаемо не выходил.              Федор хмыкнул и вежливо постучался в фанерную дверь с нарисованной угольком леечкой.              — Ваши вещи, мистер Фицджеральд.              Клацнула щеколда.              Френсис высунул голову на улицу, подозрительно огляделся, будто проверив, не собрал ли Федор с собой всю деревню, свел брови и, первым делом отобрав у него махровое полотенце, произнес тихо:              — Когда я доберусь до Книги, то, пожалуй, напишу второй строкой, чтобы тебя съели местные москиты.              — Это, бесспорно, жестокая и страшная смерть, пожалей меня, как своего троюродного брата.              — Еще чего, — у него бесцеремонно отобрали саквояж. — Скорее это дополнительный повод избавиться от тебя, как от очередного претендента на мое наследство.              — А вдруг ты будешь моим наследником? Я обещаю завещать тебе Аркадия.              — Крыса меня не прельщает, а вот отправить тебя на тот свет и поглотить твою организацию — вполне.              — Ты злой.              — Я практичный.              Они смеются.              Фицджеральд выходит на свет в брюках цвета хаки, без рубашки, босой и завившимися от воды светлыми волосами.              — Ты кудрявый? — Федор удивленно моргает.              — Нет, тебе кажется, — он фыркнул. Плечо было стерто в кровь, и ранки от воды пустили сукровицу, из-за которой Френсис не мог накинуть рубашку.              Федор поплелся в дом за аптечкой, пока Фицджеральд сушился, пристроившись на скрипучей скамейке под облепихой, поставив рядом неизменный саквояж.              — С чего такая забота? — подозрительно спросил он, когда Достоевский плюхнулся рядом. — Денег не дам.              — Мне не нужны твои деньги, — презрительно хмыкнул эспер, оторвав кусок ваты и смочив ее спиртом. — Считай это помощью доброго христианина.              Френсис скривился, когда ранку противно задергало.              — Ты же вроде атеист.              — Кем я только не являюсь. И атеистом, и коммунистом, и евреем, и свидетелем Иеговы, даже буддистом, что уж говорить о христианине, — от кожи Скотта пахнет домашним хвойным мылом и легким флером Jar Parfums Bolt of Lightning, сочетание настолько абсурдное, но в то же время приятное.              Если бы не спирт.              — Пчхи!              — Будь здоров.              — Спасибо, — раздалось за плечом. — Сейчас положу мазь и чистые бинты, потом займемся руками.              — Я не конфетная дева, переживу. Главное рубашку надеть, а то эти… Смотрят, — он скривился, глядя через забор на заинтересованных наблюдательниц.              — Это козы, Френсис.              — Плевать, мне не нравится такое повышенное внимание ваших русских парнокопытных. — Мазь приятно холодит кожу и унимает раздражение.              — Козы не являются парнокопытными, — Федор накладывает сверху стерильную марлевую салфетку и уже потом начинает бинтовать острое плечо.              — Без разницы, главное, что они пялятся на меня так, как будто я салатный лист.              — Не туго? — спустя пару минут спрашивает эспер.              Скотт двигает плечом вверх-вниз, мотает головой.              Щелкают ножницы. Под лопаткой миллиардера теперь красуется аккуратный бант.              — Покажи руки.              — Они целые и все еще при мне.              — Френсис.              — No.              — Френсис.              — Я глухонемой.              — Френсис, глухонемые не разговаривают и слышать тоже не могут, напомню тебе.              — …              — Я запущу этих коз на участок и тогда они тебя точно сожрут. Рубашку и брюки так точно. Если постараются — еще и ботинки.              — Не посмеешь, — зашипел он не хуже раскаленной сковородки.              — Посмею. Покажи ладони.              Американец закатил глаза, но подчинился.              — Видишь, все нормально, — буркнул он.              Мозолей действительно было куда меньше, чем опасался Достоевский, к тому же они были целыми и невредимыми. Удивительно.              Федор трогает ладонь Фицджеральда подушечкой указательного пальца, склонив голову так, что темные волосы падают на лицо. Ему, наверное, щекотно, судя по тому, как дрогнуло запястье. Но руку в кулак он не сжал и Федору за такую наглость ничего не сломал, уже хорошо.              — Как рашпиль, - почти неслышно.              На самом деле, рук друг другу они никогда друг другу не жали, рукопожатие - это знак добрых намерений и отсутствия кинжала в рукаве. А такого в их шатком союзе не будет никогда.              Фицджеральд смотрел на него в странной задумчивости.              — Ты мне дочку напомнил сейчас. У нее такой же взгляд был. — Его голос звучит неожиданно мягко. — Зельда покупала мне кучу кремов, ругала, на чем свет стоит, «не по статусу» же, но потом смирилась, а я наконец-то мог спокойно заниматься боксом и стрельбой.              — Наверняка без перчаток, — ему до дрожи захотелось коснуться сбитых костяшек. — А еще она стенала от этого ужасного запаха оружейного масла.              — Да… — Френсис улыбается, тень от листвы играет на его лице, скрадывая морщины в уголках глаз и рта. Сейчас он кажется даже моложе Федора.              Достоевский понимает, что в открытую пялится на него.              Фицджеральд ловит его взгляд, хмыкает.              Федор видит перед собой небо и звезды, другие вселенные, и шлепается в траву мешком с опилками.              Ему требуется несколько мгновений и тупая боль в челюсти, чтобы понять, как он упал со скамейки в траву.              Эх, говорил он себе, что они сообщники и бдительности терять не стоит, — сам же и получил.              — Это тебе за «камень-ножницы-бумагу», чертов шулер, — невозмутимо произнес американец, застегивая на себе мятую, зато чистую рубашку.              Федор смаргивает пляшущие разноцветные искорки, лежа в прохладной траве и думает, что когда он получит книгу, нужно будет пожелать отдать Френсиса козлам. В качестве самой страшной в мире смерти.              Фицджеральд гордо прошествовал мимо в ботинках на босу ногу, насвистывая прилипчивый армейский мотивчик.              Аркадий вылез из-под скамьи и посеменил следом за американцем.              Федор, почувствовав себя преданным римским императором, скорбно произнес:              — Предатель.              Но, вопреки его тону и положению, с губ его не сходила неуместная, легкая улыбка.              «Ночь в Барвихе» сработала на ура.