Горько

      Солнечный луч проскользнет сквозь оконное стекло, отразится от зеркальной поверхности серебряного кувшина и, наконец, ринется с головой в золотистую жидкость, заполняющую твой бокал, и утонет в ней, как доживающая единственный день своей взрослой жизни поденка навеки застывает, погрузившись в стекающую по стволу каплю смолы. Ты возьмешь его, нежно и аккуратно, как если бы он был видением, тенью себя, обретшей объем и плотность, и готовой исчезнуть, раствориться в ярком свете в любое мгновение. Напиток плещется в стекле сосуда, переливается оттенками - расплавленный полновесный золотой дублон, рожденный на рудниках Индий и чуть было не обретший смерть в сундуках ломбардских банкиров, кровь мудрого, знающего все тайны мира Квасира, рожденного из слюны асов и ванов, исторгнутая из его горла ножами вероломных цвергов, жидкая ранняя осень, еще не окрасившаяся в цвет стыда Иуды, который не могли затмить, заслонить, возместить тридцать фарисейских монет, пойманная в ловушку зеркал и отразившаяся в воде, твой мед поэзии.       Но первый же глоток заставляет тебя изумленно распахнуть твои голубые глаза и неверяще поставить хрустальное чудо на стол, ведь вместо сладости твой рот наполнился горечью, вором прокравшейся на твои губы, холодными железными цепями сковавшей их, заставляя кривиться в отвращении. Пепел, гниль и полынь поселились на твоем языке, пепел сожженных мостов, гниль умерших, несмотря на всю заботу садовника, растений и вылезшая по весне из земли вместо погибших тюльпанов полынь. Ты глядишь на все еще неимоверно прекрасную жидкость, обманывая себя, надеясь, что твои вкусовые рецепторы тебе солгали, сотворив причудливую аномалию. На миг ты доходишь в своем самообмане до того, что начинаешь сомневаться в собственном психическом здоровье.       Пересилив себя, ты вновь поднимаешь бокал, вглядываясь в золотые глубины медового напитка, вопреки вкусу, кристаллизующегося по стенкам сосуда отнюдь не чернильно-черными, а прозрачными, как и всегда, застывшими капельками сахара, и делаешь долгий глоток, катая жидкость на языке, пытаясь полностью прочувствовать букет. И снова сквозь тонкий слой яркой, самозабвенной сладости ты ощущаешь отвратительный, тошнотворно-горький привкус, рвущийся сквозь нее, как заживо похороненное правдивое признание вылезает из-под завала метафор и трусливых полу-намеков, являя свету все свою уродливую жестокость, от одного присутствия которого хочется кричать. Слезы наворачиваются на твои глаза, вопреки желаниям и воле скатываясь по щекам, срываясь и оставаясь пустыми мокрыми пятнышками на белоснежной скатерти.       Почему же эта горечь притворилась сладостью, как разбогатевший сахаровар, вырядившийся в костюм с сотней лент и разрезов, вздумавший объявить себя потомком древнего рыцарского рода, каких громил легендарный Симплициссимус? Ты знаешь, кто позволил этому случиться, кто заставил слезы течь по твоему лицу, но не можешь понять, зачем он открыл дверь и запустил вора в пустой дом без запоров на сундуках? Предал ли он, жестоко вонзив мизерикорд (о, ирония, немилосерден несущий "милосердие" в руке своей) тебе под лопатку, по злому умыслу и теперь злорадно смеется, давится яростным весельем, глядя на тебя, доверчиво потянувшуюся за блестящим жидким золотом и ожегшуюся о черное пламя, или же он бросил полынь в мед случайно, по недосмотру, приняв за пряность, которая заставит улыбку расцвести на твоем лице? Виновен ли он тогда, честно внесший свою лепту в общее пожертвование, и должен ли отвечать за то, что монета оказалась легкой, неполновесной, фальшивой, по такой же строгости, как изготовивший ее? И, главное, почему ты не можешь остановиться, если эту горечь, временщически воцарившуюся в твоей душе, как узурпатор, сжимающий в одной руке обагренный меч, а в другой - венец, на залитом все еще теплой кровью слишком слабого, чтобы сражаться, будучи загнанным в угол, правителя золоченом троне, ты всегда сможешь заесть, запить, забыть, выбросить из головы? Почему же острая печаль шипами чертополоха впивается в сердце, полоумным стариком с безлюдного острова прыгает на плечи и хватает за горло, душит стальными руками, змееглавым хлыстом сдирает кожу со спины и продолжает насильно заставлять твои слезы изливаться через протоки на белоснежную кожу?       Испорченный напиток тонким вязким ручейком стекает по столу, но щемящую боль в груди от этого зрелища упадка испытываешь не только ты. За морозной, покрытой инеем стеной лжи и недосказанности стоит другой человек, прижавшийся к щели меж холодных камней и ищущий взглядом расширенных в ужасе глаз, много лет не разрешавшихся слезами и потому столь чувствительных к чужому плачу, твое лицо, погибший тысячу раз трус, чье тело разрывают оканчивающиеся трехгранными и крючковатыми жалами стрелы вины и стыда, чья совесть вопит попавшим в капкан зверем, стучась в костяные стенки черепа в кошмарной истерике, по-хореомански изгибаясь, следуя в такт бешеному сердцебиению, глупец, забывший, что больше всего на свете горчат слова и лекарства.