Горечь полыни, сладость белладонны

Зерат почти не помнит ни матери, ни отца, ни многочисленных сестер и братьев. Лучше он помнит соседей — темнокожего врача с корочкой СССР и женой-шурави. Они иногда подкармливали его, учили считать и писать, как и немногих детей, которым тоже такое было интересно. Они были определенно хорошими людьми, и Зерату стыдно, что он не может вспомнить ни имен их, ни даже лиц. О своей семье он помнит и того меньше. У него... Было сколько-то сестер и братьев, вечно измученная мать, вечно пашущий и расслабляющийся блядками и анашой отец... Когда в их деревню пришли радикалы отец трусливо сбежал — и получил пару десятков пуль в спину. Вот это Зерат вот помнит. Мать с перерезанным горлом — тоже. И соседей — всю их семью — побитую камнями. Он никогда не сможет забыть. Он не покидал опустевшего дома. Он жил в страхе и старался никому на глаза лишний раз не попадаться. Он был бесполезен и слаб и не мог работать в поле наравне со сверстниками, но… Зерат умел читать, худо-бедно писать буквы нескольких алфавитов и... считать. Вот считал он действительно хорошо. И поэтому, когда группировка отправилась дальше... Зерата они забрали с собой. И весь его маленький мир стал бесконечно огромным — и бесконечно жестоким. Зерат не хочет об этом вспоминать. Наивны те, кто считает, что не осталось в XX веке рабства. Зерат переходил из рук в руки не как трофей, но как привычный и очень полезный инструмент, между ячейками, между кланами — между добрыми врагами тоже случалось... И тот, кто сегодня друг, завтра вполне мог стать непримиримым врагом и еретиком... Но Зерат умел приспособиться. И он приспосабливался любым из возможных способов: всячески демонстрировал свою полезность, верность и неопасность, балансируя вечно на острие ножа. Он научился собирать и разбирать оружие, смешивать из диких трав лекарства, верно рассчитывать пропорции взрывчатки… Он был полезен — достаточно, чтобы ему начали доверять и не пустили за малейшую ошибку в расход, но недостаточно, чтобы последнее захотели сделать враги его нынешних хозяев. Это… сложно, особенно оттого, что хозяева у Зерата менялись не реже, чем у спорных предгорий. Иногда он поступал иначе. Иногда он подбрасывал ядовитых скорпионов и змей в палатки своих обидчиков, иногда откровенно лгал и выворачивал перед командирами факты, сеял в них зерна сомнений — и собирал урожай. В этом он поднаторел не хуже, чем в сборе гранат и составлении лекарств и ядов. Зерат убивал. Но чаще следил за патронами, за сухостью пороха и чистотой, за взрывчаткой, мешал... разное и для совсем разных целей. О бунте и бегстве он и не думал. Ни в горах, ни в степи, ни, тем более, в почти-пустыне он один бы просто не выжил. А потом, пройдя тысячи тысяч шагов от родного дома, оставив за плечами годы самого настоящего рабства… Он оказался здесь. И впервые за много лет увидел настоящий луч солнца. Почти вспомнил значение слова "надежда". Тот мужчина был высок и плечист, и взор его горел небесным праведным пламенем, и слова его, практически непонятные — слишком уж далеко занесло Зерата от полузабытой родины — звучали ужасающе и прекрасно. Так, что замирало сердце. Зерат стоял перед ним на коленях — уже седой, уже тысячи раз отчаявшийся — последний в ряду пленных боевиков и думал о прекрасном. О смерти. Об освобождении. Командиру уже отрезали голову, его правой руке — выстрелили в спину… Зерат думает, что приготовили для него самого — пулю, нож или камень — и облизывает давно не знавшие влаги губы. Он предпочел бы нож — нож вернее пули и быстрее камней. Это — не худшая из смертей… — Сколько тебе лет, мальчишка? — Спрашивает мужчина, медленно, четко и отрывисто. Зерат понимает его — но ему нечего ответить. Он не знает. Потому Зерат лишь пожимает плечами — и щерится голодным шакалом. И отвечает вдруг смело: — Слишком мало для войн. Слишком много, чтобы войне было похуй. И он готовится к смерти, он ждет ее, он желает… но мужчина смерти ему не дарит. Мужчина тихо смеется. А затем взмахивает рукой, складывая другой какой-то жест и показав на Зерата. Автоматная очередь его оглушила бы, но он слишком привык и к грому, и к свисту, и к шороху пуль. Зерат не морщится, даже когда на щеку ему брызгает чужой кровью. — Ты не с ними, — не спрашивает, а утверждает мужчина. — Не по доброй воле. Зерат снова щерится и закатывает глаза, потому что, ну, очевидно, кто бы вообще захотел… о том, что среди боевиков было достаточно таких же мальчишек — идейных, горячих и теперь мертвых Зерат не думает. Он не помнит о надежде, но отчаянно хочет, чтобы его судьба не стала хуже, чем смерть посреди нигде. — Идем с нами, — не говорит, приказывает мужчина, и крепко, но бережно хватается за его плечо, поднимая тощее тело с колен. Зерат мог бы выхватить его заткнутый за пояс кинжал, вцепиться в глаза пальцами, выдавить их и взрезать столько глоток, сколько сможет… А затем смотрит в печальные, лишенные злобы глаза — и передумывает. Пока что. Если его новый хозяин сделает что-то не то, откроется, даст ему повод… Зерат убьет. Зерат уже это делал. Его нового хозяина зовут Насус. И Насус отказывается стать для Зерата хозяином. Он становится для него учителем. И — богохульно, гореть Зерату за это в огне, — почти-божеством. Первым — и лет на десять единственным — в личном пантеоне Зерата.