Сказать «никогда»

      Кто-то из них — кто, не различить — подхватывает Цунаде на руки ещё в дверном проёме, когда они втроём пытаются разом втиснуться в спальню. В темноте они идут наощупь, беспорядочно избавляются от гэта и джонинских жилетов, и Цунаде ловит вслепую чьи-то губы, жадно и торопливо пробует — Джирайя; к тянущей боли возбуждения прибавляется томительное неведение, как в их самый первый неловкий раз: довериться обоим, спустить на глаза ленту протектора, зажмуриться для верности, подставить нецелованный рот — угадай, мол, кто...       Перед тем, как повалиться на спину на скомканный футон, Цунаде успевает ухватить Орочимару за плечо, подмять под Джирайю, втянуть в сосредоточенную возню. В маленькой комнате жарко, хоть недавно прошёл обильный ливень, кленовый сад дышит в окна приторной духотой, роняя вовнутрь шелуху листьев. Их долгое-долгое мирное лето близится к концу, Цунаде пока не верит в рядовые миссии, в размеренные вечера после тренировок, во множество возможностей повседневной жизни — подняться в выходной день, когда солнце уже в зените, ожить далеко за селением, лёжа в траве, пропустить очоко-другую саке — желательно, не одной, понежиться в онсэне — и снова, конечно, втроём. Но сейчас они абсолютно трезвы, их объятия нерасторжимы, и Цунаде буквально оглушает невозможностью происходящего — они вместе, вместе, никто и ничто не заставит их отречься друг от друга.       Спящая Коноха.       Вечный август.       После всех битв — мир.       Она откидывается на футон, повисая у Джирайи на шее — душно, кружится голова, нечем дышать; он с готовностью льнёт к её окаменевшим поверху грудям, обжимает сквозь ткань тёмного хаори, не торопясь его распахнуть, и она решительно разводит ноги под разошедшимися полами:       — Джирайя-кун, — она сама себя не слышит, желание — пульсирующий раскалённый шар, не задавишь, не потушишь, — пожалуйста...       — Сейчас, — невпопад кивает он. Орочимару, обнажённый по пояс, весь из сухих, детально рисованных мышц, бело-голубой в тлении светильника, с нечитаемой улыбкой протягивает руку и любовно оглаживает напряжённое бедро сокомандницы, ведёт ладонью от паха до колена — от сторонней ласки она пуще взбрыкивает, прищемляет собственные волосы, забившиеся под лопатки. — Сейчас, химе...       — Быстрее, — торопит Цунаде, ей не нужно никаких «сейчас». Мгновения ожидания — самые напряжённые, острые, как лезвие нагинаты, тем слаще и пьянее награда за них, и Орочимару нравится видеть её именно такой: чуть растрёпанной, белеющей в просветах одежды нетерпеливым телом, с разалевшимися щеками.       — Химе, — Джирайя выпускает её на мгновение, выпрямляется у неё в изножье, мучительно краснеет, путаясь пальцами в узле пояса на юкате, — я только...       — Я помогу, — шепчет Орочимару — язык заплетается, и развязывает злосчастный узел одним рывком, смотрит посветлевшими от вожделения глазами. Грудь товарища вспахана посередине грубым шрамом, и два его щупальца тянутся кверху, к шее, обвивают петлёй. Орочимару замирает, так и не убрав рук, — от этого зрелища у Цунаде щекотно тянет внутри, она незаметно вцепляется себе в изнанку бедра, чтобы не застонать, не спугнуть, и Орочимару, приняв это за знак одобрения, обнимает Джирайю за пояс, припадает сдержанным поцелуем к солнечному сплетению.       — Орочи... мару, — Джирайя сбито дышит, не решаясь противиться нежному касанию, спускает с плеч юкату, открывая округлые бицепсы. Цунаде растворяется в их взаимодействии, смотрит, изнывая, как Орочимару увлечённо выцеловывает Джирайе загорелые ключицы, влажным языком обводит тёмные соски, спускается ниже, гладит твёрдый живот. — Ты что выделываешь... чтоб тебя, а?..       — Тс-с, — шипит он, ловко управляясь с завязками на штанах, проходится по крепким поджатым ягодицам, задерживается губами там, внизу, на каждом дюйме негустой серебристой поросли. Тёплые отсветы играют на белом профиле Орочимару — почти совершенном, выделяют прямой нос, своенравные брови, чёрные стрелы на веках, всю его изысканную, развратную красоту, и Цунаде совсем не против, чтобы он ласкал вот так Джирайю — у неё на глазах, бесстыдно и исступлённо.       — Эй, — Джирайя хрипнет от волнения, упирается мозолистыми ладонями ему в плечи — достаточно широкие, но прохладные и гладкие на ощупь, как у девушки. — Не собираешься же ты...       Договорить он не успевает, захлёбывается от восторга, а Цунаде даже прикусывает щёку изнутри — великолепное, дразнящее зрелище. Орочимару выгибается в пояснице, склонившись; она прекрасно видит, как перекатываются тугие мышцы на его шее, руках, под рёбрами, как смыкаются его ресницы, как Джирайя, тихо охнув, плавным и осторожным движением на всю длину подаётся в его шёлковый, тут же плотно сомкнувшийся рот. Цунаде приподнимается на дрожащих локтях, впитывая каждую секунду происходящего, как дорогое крепкое саке, — тяжёлый упор Джирайи на коленях, гибко склонившийся перед ним Орочимару, эти мерные и чувственные раскачивания, позванивающие в такт серьги, пальцы, так и танцующие в вороных волосах... Джирайя стонет сквозь сжатые зубы на самых низких, бархатных оборотах, в полумраке клановые татуировки на его щеках выглядят совсем алыми, кроваво ползут вниз, изгибаются, когда он скалится или тихонько рычит. Цунаде зачарованно смотрит то на трепещущие веки Джирайи, то на губы Орочимару, будто обведённые тёмной брусникой, — они скользят мягко и беззвучно, у основания расширяются в безупречную округлость, у кончика — смыкаются, пропуская язык со всхлипыванием затяжного поцелуя, и его тонкое остриё обводит, поддевая, чувствительную кожицу, вспухшие русла вен. Джирайя стонет в голос, не сдерживаясь, глаза у Орочимару закрыты, и только раз, почти выпустив товарища, Змеиный саннин одаривает Цунаде косым сомлевшим взглядом, золотая радужка застывает каплей смолы и тут же закатывается обратно под растушёванную по веку стрелку — он снова подаётся вперёд и вбирает Джирайю целиком...       Каких-то пару лет назад юная Цунаде снимает ленту протектора, облизывает загорчившие после поцелуя губы:       «Это был Орочимару».       «И снова да, — покатывается Джирайя. — Всё, хватит с тебя на сегодня!»       «Стой-стой, — лукаво подмигивает принцесса Сенджу, к которой ещё не успело пристать клеймо Легендарной Неудачницы, и хватает его за полу. — Моё желание, ты не забыл?»       «Я...» — деваться некуда.       «Теперь ты — целуй его, — смело приказывает Цунаде и подталкивает к нему Орочимару — юноша с аккуратно набелённым лицом и крохотным бурым полозом на запястье ничуть не удивлён. — Целуй. Я хочу это видеть».       «Ты с ума сошла, — пылит Джирайя. Он не знает, что некоторые вещи были более явными для Сенджу, чем для него — эту тонкую, тщательно скрываемую тягу одного любимого мужчины к другому она прочувствовала чисто интуитивно. — Я, между прочим, не из...»       «Какая разница, — из её голоса уходит насмешка, она даже хрипнет от предвкушения. — Один раз. Давай. Никто не узнает».       Орочимару тянется к Джирайе первым, привстаёт на носках — ещё не перерос, легонько касается угла его упрямо сжатого рта — пробует, смотрит прямо и зачарованно, мерцает своими страшными, чудными глазищами.       «Ты тоже, Джирайя, — командует Цунаде. — По-настоящему, ну?»       И Джирайя пересиливает себя, обхватывает Орочимару за гибкий пояс, и неожиданно его не передёргивает от отвращения, не отшвыривает осознанием роковой ошибки, наоборот, он теснее обжимает змея, пытаясь прощупать под слоями одежды худое ребристое тело, горячее и податливое, по движениям угадывает: поднажми он чуть-чуть, и... Что будет дальше, Джирайя старается не думать, Орочимару так и стоит-тянется перед ним на носках, — пугающий мифический образ, сотканный из черноты длинных волос и запутавшихся в них серёжек, из хрупких скул, из расшитых подолов и просторных рукавов. Намного позже Джирайя догадается, что его писательский талант, вспыхнувший вскоре после подростковых экспериментов, подогрет ничем иным, как безусловной красотой Орочимару и страстью Цунаде, но пока он просто касается товарища — неумело, даже грубовато, безжалостно закусывает прозрачную кожу...       «Эй, — окликает их Цунаде; она тоже хороша — румянец во всё лицо, губы искусаны. Смущённо одёргивает кимоно, плюётся: — Разошлись, тоже мне! Чтоб я ещё раз согласилась заниматься с вами такой ерундой!»       Джирайя быстро выпускает Орочимару, не зная, чем заглушить привкус стыда, — разве что Цунаде затискать, да разве ж она позволит? В тот же день все трое понимают, что прежней дружбы — чистой по-книжному, взращённой на идеологии их сенсея, им уже не вернуть: она уходит в прошлое, уступает место чему-то новому, более сильному и желанному.       Цунаде больше никогда не прерывает их — даже сейчас, заворожённая до состояния гипноза, и спохватывается, лишь когда Джирайя едва заметно горбится и шепчет с присвистом:       — Остановись, — и отталкивает Орочимару, — я больше не могу...       — Можешь, — ахает Цунаде, — Орочимару-кун, довольно!       Змеиный саннин резко откидывается назад, расслабляя немыслимый узел языка, и Джирайя, коротко вскрикнув от боли, наклоняется над Цунаде — химе лесного клана, готовая и распалённая донельзя, истекает ароматными смолами, мёдом и падевым соком, — сдёргивает ей до колен короткие купальные шорты, и схватка начинается сызнова. Быстро, слаженно, раскованно — Джирайя с силой вжимается в неё, надавливая на прогнувшуюся в сладкой судороге поясницу, — так они чувствуют друг друга ярче, и тут же рядом ложится Орочимару — шипит ей что-то, отводит со лба волосы, он здесь, при них, вся его вёрткая, тёмная, гладко-маслянистая суть...       Ещё несколько ночей саннины повторяют это безумие — Коноха спит, в лесах дотлевает вечный август, а они трое сгорают от любви, а потом всё рушится в одночасье.       Орочимару уходит навсегда.       Джирайя уходит за ним.       Цунаде остаётся — и ищет утраченное чувство всю жизнь. Никто не дополняет её так, как товарищи — холодящее слово «бывшие» она предпочитает не употреблять, она так и не находит никого похожего — ни в Стране Огня, ни за её пределами, ни в крупных городах, ни в закрытых военных деревеньках. Цунаде пытается заново открыть заржавевшее сердце, Цунаде встречает множество — смелых шиноби, весёлых игроков, просто загадочных мальчиков-странников, чья ветреность и прелестная наружность не позволяют пройти мимо, но ни один из них не способен дать ей то, что растащили на части, унесли с собой в горы и речные устья Джирайя и Орочимару.       На четвёртом десятке она снова пробует — с Джирайей, они оба — совсем взрослые, опытные, и поражение приходится делить пополам.       — Извини, — постель разворошена, а всё без толку. Возраст подарил Цунаде-химе пущий пыл и сочность зрелой женщины, и Джирайя, знаменитый соблазнитель Джирайя искренне не понимает, в чём его огрех. — Всё не то, извини. Я... не должна была.       — Чего ты хочешь? — злится Джирайя: он уязвлён и не пытается это скрыть. — Как ему это удалось?!       — Я не знаю, — признаётся Цунаде и вглядывается напоследок в его лицо, не замечая выступивших слёз. — Ступай, Джирайя. Пусть горы тебя берегут.       А на пятом десятке перед ней предстаёт сам Орочимару — прекраснейший из демонов, потерянный для всех предатель, одной ногой побывавший в могиле, и просит, обманчиво-покорный:       — Исцели меня, — он пожирает её золотом глаз, обжигает болотным дыханием, — исцели меня, химе, и я всё тебе верну...       Её пальцы танцуют в вороных волосах, капли янтаря катятся из-под век.       — Я верну тебе сторицей. Его верность. Нашу тройственность. Как прежде. Соглашайся, химе.       Слёзы душат — не вздохнуть; Орочимару останется, Джирайя вернётся, и они...       Нет.       Пальцы крепко сжимаются в кулак, концентрируя чакру, и Цунаде-химе уверена, что после тысячи ошибок она знает правильный ответ.