Не проиграй, Джон Сноу

      Ты молчишь мне в глаза…       Нас так легко предать и запутать, Сноу. Нас так легко обмануть призраком дутых идеалов — добра, свободы, счастья, долбаной справедливости, которой не существует, — иначе бы меня уже давно бы повесил собственный отец за смерть Домерика.        А так — я жив, здоров, я на коне, и у меня есть войско (кстати, намного больше твоего), я женат на твоей сестре, которая меня ненавидит, но не в ее силах сбежать из Дредфорта или противостоять мне по ночам, — так что о какой справедливости может идти речь? Ведь, Джонни, радость моя: я по всем меркам должен сейчас быть скормлен лютоволкам, а мои кости отданы на поругание родственникам всех убитых мной, — ну, почти всем, на кого хватит костей…       Что ты на это скажешь? Но ты молчишь… — ты со своим войском, на противоположном краю равнины, и глаза твои мрачны и непроницаемы.       Я устал рисовать…       Я ничего не могу противопоставить твоей совести, чести, честности и упертой башке, — ничего, понимаешь, да и не хочу противопоставлять: мне куда как лучше искренне быть эгоистом и ебашить всё вокруг по своей же прихоти и исключительно для личной пользы, чем притворяться, что я наемник и убиваю во славу Мелисандры / Бога Огня / Матери Драконов / Вселенской Справедливости, дери ее во все щели / хуй знает кого еще.       Нет, Джон, я люблю убивать и не считаю ни одного их тех, кого я убил, невинными овечками, — у каждого из них был свой мешок дерьма за пазухой, и, не убей я первым, они убили бы меня — без мыслей и речей о «справедливом суде» и «надо все-таки казнить, а не прикончить, в подвале». Так что не ищи во мне ничего хорошего: я бы и тебя убил, представься не такая возможность, убил бы, не раздумывая. Поэтому, сделай милость, — бей первым, не плошай, ведь девиз моего рода: «Наши клинки остры».       Не стоит проверять это на своей шкурке, волчонок, — спроси хотя бы у Вонючки-Грэйджоя. Спроси, каково это — жить неполноценным, зная, что ни удовольствия, ни потомков у тебя никогда не будет. Спроси — хотя бы потому, что с тобой я не хочу делать этого же. Просто потому, что…       Я устал рисовать… —       Ведь я ни хрена не умею рисовать, да и ненавижу это дело. Куда как лучше танцевать ножом по коже, чем пером по бумаге.       Ты так похож на Домерика, Джонни, — лицо у тебя помассивнее, конечно, чем у моего сводного брата, но такое же…красивое.       Я это сказал — я, который и красоту-то ненавидит? Да, сказал. Но Домерик мертв, — я его убил, именно потому, что он был слишком красивым. Значит, он никогда бы не стал принадлежать мне, уродливому бастарду. Я и красота несовместимы, мы убиваем друг друга, — именно поэтому я бью первый, и бью на поражение, иначе красота меня отравит.       На закате наши тени издают голоса…       Закат уже прошел, — я отказал тебе в праве на единоличное сражение, ты все равно не отказался от дурацкой мысли повести свои втрое меньшие, чем мои, войска на верную гибель, — уж прости, но в численности и тактике я превосхожу тебя. Тебе не хватает элементарного опыта битв не с Одичалыми, а с лордами, — с теми, кто любит строй и военные стратегии.       Когда мы говорили с тобой, а Санса насмешливо кривилась, я наблюдал за игрой наших с тобой теней на земле, — они то сплетались, то медленно уклонялись друг от друга, то накрывали одна другую, то превращались в параллельные линии. Знаешь, так проще разговаривать, глядя на тени, — будто смотришь на размытое отражение человека в грязном стекле.       Когда Санса сказала: «До рассвета, Болтон», а ты кивнул и повернул ей вслед коня, наши тени на мгновение пересеклись, — моя накрыла твою вдоль груди, будто я склонился к тебе на плечи. Знаешь, это было прекрасно, — и мне не захотелось эту красоту убить или растоптать. Я бы даже сохранил иллюзию отраженного призрачного объятия, — но ты уехал, иллюзия тут же распалась. Осталась лишь моя одинокая тень и поодаль, не пересекаясь с ней, тени нескольких моих всадников — скучные, смазанные, одинаковые.       Одинокая тень — вот кем я стану, если убью тебя: у меня не будет соперника. Одинокой тенью я останусь, даже если ты будешь жив: в таком случае, тебе придется убить меня, и мое имя изгладится из человеческой памяти, — людишки слишком трусливы, злобны и мелочны, чтобы понять, что нет у проклятого выблядка другого исхода, кроме как убивать, насиловать, резать, кастрировать, сбрасывать единокровных братьев в пропасть, — и наслаждаться этим, да, наслаждаться!       А почему бы и нет? Вот, действительно, почему: если насилие и существование за гранью дозволенного для человека и есть моя жизнь, то почему я не могу хотя бы просто получать удовольствие от своих деяний?       Нет уж, нахрен: да, чудовище и выродок, да, «ебаный полудурок на троне Болтонов», да, «чтоб тебе сгнить, мразь!» — да, это я, Рамси Болтон. Сир Болтон, — не забывайте мой титул, господа, когда вздумаете ко мне обратиться.       Я бежал за твоим запахом…       К сожалению, на самом деле я не дурак, чтобы не суметь осознать очевидного: я все время бежал за тобой, за твоей… славой? душой? добротой?       Нет, Джонни, именно за тобой: ты стал для меня своего рода кумиром, заменив в памяти убитого мной Домерика. Когда появился еще один бастард, претендующий на Железный Трон, я вначале не принял тебя во внимание, не поверил и не проверил, — но я просчитался: ты достойный соперник, правда. Тот самый, которому и «проиграть не стыдно».       Одна проблема: проигрыш в нашей с тобой игре означает смерть проигравшего, а я не хочу умереть так рано, нет, — и не могу позволить умереть тебе раньше твоего срока. Ты еще должен меня позабавить, показав, на что ты способен, порченый волчонок.       Оставалось лишь дышать,       Как цена за лишний шаг…       Да, радость моя, мое каждое новое преступление приближает меня к смерти — и я это знаю, но у меня нет ни другого выбора, ни желания сменить квалификацию с палача на миротворца. Я убийца, садист и палач — и мне это нравится.       Но каждый раз, когда я обнажаю нож, — я чувствую, что от меня откалывается еще одна моя часть, еще частичка моей жизни. И каждый шаг моего коня к тебе по равнине, — сейчас, перед битвой — выбивает из меня воздух: ты рискуешь, не просчитывая последствия своих поступков, поэтому ты слишком легкая добыча. Пойми: я очень хорошо владею еще и луком, и, если я не застрелил Рикона раньше, — я просто хотел поиграть с ним, посмотреть, как быстро будет бежать затравленный зверек Старк.       А ты стоишь на слишком соблазнительной позиции для смерти. Ты идиот, Сноу, не искушай меня…       Миг — и мои руки рвут лук из-за спины, пальцы сноровисто натягивают тетиву, Рикон падает замертво. Так лучше. Не ты, Сноу. Не ты.       Ты почти не снишься, знай…       Ты почти перестал мне сниться: сны, где я пытаю Джона Сноу в своей самой грязной клетке, где я отрубаю тебе пальцы, член, вырываю зубы, насилую, отдаю своим вечно голодным и похотливым кобелям на растерзание и еблю, а ты все так же смотришь на меня, все так же смотришь, — зло, непреклонно и, вместе с тем, с затаенной тревогой, опаской и попытками понять, что я замышляю, — эти сны сводили меня с ума. Они прекратились, слава сатане.       Но были и другие сны: где мы рука об руку завоевываем Трон, убиваем твоих сводных братьев и сестер, Фреев, Ланнистеров и прочих претендентов, а потом сбегаем к чертовой матери, оставив бесхозные владения и море крови, — сбегаем туда, куда нас никто не найдет. В этих снах мы были равными, я не унижал и не пытал тебя, а ты не старался найти во мне только лишь одну мерзость, — ты просто был рядом со мной, рядом с Рамси Болтоном, — был, как когда-то Домерик…       Вот в этих снах и жило настоящее безумие: о каком равенстве можно говорить, когда мы враги, настолько идеальные, что хоть на площадь выводи для показа образцовой вражды?! Что за хрень осаждает мои мозги по ночам? И какого черта мне вдруг становится срать на власть, если ты оказываешься рядом? Вот это уж точно бред: я люблю, когда мне подчиняются, — желательно, насильно.       Были и другие сны, Джон… Но хорошо, что ты почти перестал сниться.       И ты превратишься в рану…       А ведь превратишься, Джон: я могу превратить тебя в живой кусок мяса, практически лишенные кожи, — недаром на нашем фамильном гербе изображен освежеванный человек. Надо же оправдывать символ рода Болтонов, — я, все-таки, последний наследник по мужской линии, и плевать, что незаконный.       Слишком много красного цвета на гербе, ярко-красного — так светится обнаженная плоть. И ты можешь стать таким же… обнаженным, — ведь:       Ты и гордыня не стали врагами.       Ты слишком гордый и слишком глупый, Сноу. Ты хочешь победить мою армию практически в одиночку — ту группку отрядов, которые собрались вокруг тебя, я армией назвать не могу, уж извини. Херня это, а не армия: разрозненность, тупость Одичалых, твои собственные колебания в исходе сражения, которые вымораживают соратников, — да блядь, будь уверен уже, хватит дрожать, как сука перед случкой! Хватит, — это адски бесит!       Какая, нахрен, разница, победишь ты или проиграешь?! Да никакой: в случае твоей победы ты все равно останешься один, — людям нужны армия и деньги, а у тебя ни того, ни другого, и наследным лордам срать на тебя, — они не присоединятся к тебе в будущем.       Ну, а если ты проиграешь, — мерзко усмехаюсь, — ты долго будешь развлекать меня: мои подвалы крепки, собаки — голодные, а сам я так долго ждал тебя, — так долго, что даже готов дать тебе фору в битве: мы не сразу возьмем вас в кольцо, а поиграем, как коты с глупой мышью. Ведь ты — глупая мышь, которая:       Вернулась туда, где мы лгали…       Да, Джон, — иначе какого хрена ты тоже на этой равнине, напротив меня и моих войск? Здесь мы с тобой разговаривали накануне, и ты солгал, предложив битву один на один, а я солгал, отказавшись.       Ты лгал потому, что тебе нужна победа с войском, а не драка один на один, — ты всё еще хочешь отмыться от своего клейма бастарда и сразу прыгнуть в полководцы, ведущие за собой целые армии. А драться один на один — удел грязных ублюдков, рожденных вне брака.       Я же был не против: мы с тобой, друг против друга, на одной равнине, и никто нам не помешает, — это прекрасно, почти так же прекрасно, как тот момент, когда я поворачивал нож в груди Домерика, целуя его. Попробуй, кстати, так сделать с кем-нибудь, — ощущения непередаваемые.       Но я все же отказался от сладких грез: ты сильнее и гибче меня, а еще ты меня ненавидишь, — как бастард может ненавидеть другого бастарда. Поэтому исход был предрешен: я бы упал на серый песок, убитый или тяжело раненый, а ты бы не торопился меня добивать, — тебе тоже нужно выплеснуть эмоции, и ты бы избил меня, а потом уже добил. Ты же такой, Джон Сноу, каким бы гребаным ангелочком ты ни казался всем остальным.       А сейчас мы вернулись на место заключения обоюдного лживого договора о том, как лучше убить друг друга.       Ты не знал, что я тону…       Ты не станешь спасать меня, Джонни, ты не станешь прыгать с краю, дабы спасти мою заблудшую душу, — тебе плевать на меня и мою душу, которой, впрочем, у меня и нет, и я искренне рад этому. Ты будешь рад просто убить меня и покончить с бастардским противостоянием, над которым смеются все правящие дома Королевства: как же, ведь безродные псы делят между собой королевскую трапезу, ха!       Беда только в том, что им недолго остается смеяться: ни у одного дома не осталось прямых наследников, которые бы не находились в бегах или при смерти. Так что династическую проблему решаем сейчас мы с тобой, Джонни. Проникнись важностью своей миссии, бастард.       Ты не знаешь, насколько мне плевать, кто победит: я медленно, но верно приближаюсь к смерти, потом что живу на грани, не по людским законам чести, совести и справедливости, и каждое мое новое убийство приближает меня к исключению из мира живых, из родовой памяти. Я тону в своей собственной жизни-не-жизни, и нет для меня пути назад, да и я не согласился бы вернуться: за человеческое прощение я должен буду расплатиться своей свободой убийцы и садиста, своим правом жить вывернутым из мира, который я ненавижу. Я умру, и ты мне не поможешь, — может, только сдохнуть.       Впрочем, скоро финал нашей с тобой странной связи, — так не проиграй, Джон Сноу. Не проиграй.