coup d'oeil

      В этом году весна, казалось, не задалась на всей планете.       Максимально втягивая голову в плечи, пытаясь укрыться от мерзкой смеси дождя и снега, Грантер рывками передвигался по Парижу, перебегая от одной станции метро к другой и всей душой ненавидя того, кто придумал делать пересадки между линиями на улице. Его последний зонт не выдержал слишком долгого и слишком неуважительного с собой обращения и отказал ещё три месяца назад, поэтому единственное, что ему оставалось — прикрываться папкой со своими рисунками и надеяться, что она выдержит это природное мракобесие и защитит от всемирного потопа не только его малевания, но и его самого. На покупку нового зонта не хватало ни времени, ни денег, ни желания — даже когда зонт был ещё в более-менее приличном и рабочем состоянии, Грантер всё равно предпочитал оставлять его дома — тот был невыносимо громоздким и отвратительно мокрым после использования. Для того, кто практически каждый день таскает на себе мольберты, добрую дюжину всяческих листочков с эскизами и охапку кистей, брать с собой ещё хоть что-то казалось непозволительной роскошью.       На самом деле, если бы не противно липнущая к телу мокрая одежда, ледяные капли в запутавшихся кудряшках да не пронизывающий ветер, Грантеру было бы совершенно не на что жаловаться. Ему нравилось в дни, подобные этому, сидеть в тёплом и уютном кафе где-нибудь у окна, делая быстрые наброски портретов посетителей и стараясь запомнить каждую деталь пейзажа за окном, чтобы потом, дома, нарисовать это на большом холсте масляными красками. В такую погоду он мог быть спокоен и волен предаваться меланхолии хоть весь день. Солнечные, яркие и слепящие глаза дни всегда влекли за собой шум, всеобщую ненужную кутерьму и толпы туристов на улицах — такие дни даже на холстах выходили бессмысленными резкими пятнами.       Поправив для надёжности сумку на плече, сжавшись и прикрыв голову папкой с бумагой, не испещрённой рисунками, Грантер парой широких шагов пересёк пространство между кафе, в котором обычно работал, и ближайшей станцией метро. Его любимое кафе было одним из тех немногих, которые работали допоздна и не выгоняли своих посетителей ровно в шесть вечера. Возможно, именно поэтому оно ему и нравилось — никто в половину шестого не бросал на тебя и твои разложенные по всему столу блокноты полные неудовольствия взгляды, не протирал с выразительным намёком столы прямо перед носом. Можно было сидеть, пока совсем не стемнеет и не придётся опять ехать в свою маленькую, холодную и не самую привлекательную квартиру, где тебя всё равно никто и ничто не ждёт. Если бы ему не нужно было где-то спать, да ещё, пожалуй, хранить все свои мольберты и краски, он бы с радостью от неё отказался, сохранив при этом кучу денег. Грантер старался проводить в ней как можно меньше времени, потому что старая мебель да обшарпанные обои действовали на него более, чем удручающе, и вдохновения для работы совершенно не приносили. Скорее даже наоборот.       Грантер со всего размаху влетел в лужу, раскинувшую свои берега прямо при входе в подземку, и сотни грязных капель радостно взвились вверх, осев на его джинсах. Чертыхнувшись сквозь зубы, он с трудом пересёк непреодолимое препятствие в виде турникета, мысленно проклиная узкое расстояние между ними, в которое он еле протиснулся со всем своим художественным арсеналом.       Он предпочитал засиживаться допоздна в кафе ещё и для того, чтобы переждать час пик в общественном транспорте. Дождавшись, когда все офисные клерки массово отбудут в свои резиденции после продолжительного рабочего дня, он безмятежно садился у окна в полупустом вагоне, сопровождаемый лишь постепенно уменьшающейся компанией таких же полуночников, как и он сам. Только сев и закинув ноги на сиденье напротив (чтобы никому и в голову не пришло усесться рядом с ним), Грантер ощутил слабость, тут же разлившуюся по всему телу. Когда находишься в постоянном движении, никогда не успеваешь понять, насколько ты на самом деле умотался; но стоит хоть на минуту прервать нескончаемую беготню, как усталость тяжким грузом наваливается на тебя и спешит побыстрее придавить к земле. Откинув свои бумаги и кисти на соседнее место, он невидяще уставился в туннель, бессмысленно цепляясь взглядом за изредка пролетающие надписи на стенах. В его голове было почти так же пусто, как и в вагоне, и он старался не обращать внимания на промокшие кеды и стекающие с волос ледяные капли ещё не успевшего высохнуть дождя. Вспомнив о неоплаченных счетах за электричество и о первом дедлайне в университете через неделю, он попытался поскорее забыть об этом и принялся разглядывать своих немногочисленных попутчиков в метро.       Взгляд его сразу же наткнулся на единственного не сидящего юношу, несмотря на то, что вокруг было полно свободных мест. Он стоял, прислонившись к дверям, и внимательно читал какую-то книгу. Присмотревшись получше, Грантер разглядел название на обложке, и едва удержался от того, чтобы не закатить глаза — ну кому в нормальном состоянии придёт в голову почти в одиннадцать вечера читать такую скукотень, как «Количественные методы и модели оценки эффективности государства»? Ещё и стоя. Ещё и с таким, по всей видимости, усердием.       Немного повозмущавшись про себя небывалой трудоспособности незнакомца (хотя, может быть, тот специально читал учебник на ночь, чтобы потом лучше спалось?) и опять на пару минут залипнув в окно, Грантер не сдержался и вновь покосился на белобрысого стоика. Отчего-то от него не хотелось отводить взгляд — хотя, впрочем, не трудно было догадаться, почему: тот был красив, как древнегреческий бог, и обладал пропорциями складнее, чем тот нагой юноша с картинки в его учебнике по анатомии. Хоть он и стоял в расслабленной позе, небрежно облокотившись о дверь, фигура его обладала какой-то величественной статностью, и казался он неприступным, как камень, из которого высекали свои прекрасные холодные статуи античные скульпторы. Аполлон — именно так про себя тут же окрестил его Грантер — слегка хмурил брови и морщил лоб, осмысляя прочитанное; его светло-голубые глаза неотрывно бегали по книжным строкам, и, казалось, кроме этой книги и написанного в ней для него не существовало ничего другого. Со внимательностью художника Грантер отметил, что на нём плотное дорогое пальто, не менее дорогие брюки по щиколотку, новые ботинки безупречной чистоты (это в такую-то погоду…) и рубашка, застёгнутая на все пуговицы до конца. Грантер вдруг почувствовал, что его сильно раздражает эта по-педантски застёгнутая последняя пуговица у самого горла, и у него зачесались руки от желания расстегнуть её — проверить, так ли на самом деле остры его ключицы, как он успел себе вообразить. Если бы он мог, он бы расстегнул первую пуговицу — зачем зазря скрывать эту красивую длинную шею, и обнажил бы ключицы, и, будь его воля, он бы с удовольствием расстегнул и вторую, и…       Грантер резко оборвал себя на этой мысли и, нахмурившись, поспешно отвернулся к окну. В голову зачем-то полезли всякие незванные мысли и воспоминания, типа тех, как ему на протяжении трёх месяцев изменял его прошлый парень, после выяснения чего, ему, конечно, пришлось его бросить, и как до этого от него ушла девушка, узнав, что тот предпочитает не только дам. Это, в принципе, ничего страшного, он был даже в какой-то степени рад, что от него так довольно быстро отвалились люди с гнильцой внутри. Но осадочек неприятный остался, конечно, куда ж без этого.       Грантер опять украдкой посмотрел на незнакомца, и руки его зачесались снова. На этот раз сработал чисто профессиональный рефлекс, и они сами потянулись к папке, отыскивая чистый кусок бумаги и карандаш. Он, может, и устал, но упускать шанс запечатлеть этого спустившегося на землю греческого бога прямо с натуры не собирался. Устроившись поудобнее и сделав так, чтобы рисунок в случае чего не был бы виден Аполлону, он внутренне взмолился, чтобы его ничего не подозревающему натурщику ещё не скоро нужно было выходить из вагона и принялся рисовать.       ***       Почувствовав на себе чей-то взгляд, Анжольрас оторвался от книги.       Он успел пересечься взглядом с каким-то пареньком, сидящим у окна, который поспешно отвернулся и принялся старательно возить карандашом по бумаге. На соседнем сидении сбоку от него валялась сумка, из которой, едва не вываливаясь, торчали обрывки бумаги и, кажется, пара кистей. Придя к очевидному заключению, что перед ним — какой-то неугомонный художник, не выпускающий карандаш из рук даже в столь поздний час и в столь неудобной и не располагающей обстановке для рисования, Анжольрас снова уткнулся в учебник.       Тем не менее, он уже успел сбиться с мысли и теперь лишь бессмысленно пялился в текст, в десятый раз перечитывая одну и ту же строчку, не понимая её смысла. Довольно сложно сосредоточиться, когда с самого утра сидишь на парах по конституционному праву и политическому анализу, потом мчишься на заседание в студсовете, на котором разразились долгие и жаркие дебаты по поводу изменений в общежитии, да и в политическом клубе в последнее время поприбавилось дел в связи с надвигающимися выборами. Если бы не его неугомонное желание совершенствовать всё вокруг себя, стремление держать всё под контролем да не постоянная жажда справедливости, только благодаря которым он всё ещё держался на плаву, он бы с удовольствием упал на кровать лицом вниз и не вставал с неё по крайней мере дня два. Но, увы или к счастью, позволить себе этого он не мог — хотя бы потому, что его двухэтажная квартира недалеко от центра Парижа, подаренная родителями на его двадцать первый день рождения, уже целый год с лишним служила основным штабом созданного и возглавляемого им политического клуба, временным убежищем каждому нуждающемуся, да и просто излюбленной точкой сбора его друзей. Анжольрас не мог не признавать, что стесняется и даже в какой-то степени стыдится богатства своих родителей, которые предпочитали делать нескромные подарки их обожаемому и единственному ребёнку, несмотря на его протесты, в то время как сотни семей вынуждены прозябать на улицах города — ему было страшно представить, куда они деваются на время зимы. Он долго терзался в сомнениях, пытаясь намекнуть родителям, что двухэтажная квартира — слишком шикарно для него одного и в то же время не желая их расстраивать, пока Комбефер не высказал дельную мысль, что столь большую площадь можно использовать в благих общественных целях — и с тех пор квартира Анжольраса превратилась в приют, гостиницу, штаб и попросту проходной, но всегда доброжелательный и гостеприимный, двор. Родители, конечно, были не в восторге, когда узнали, как именно используется купленное ими пространство, но особо протестовать не стали. Правда, при этом намекнули на то, что подарок скорее предназначался для их сына и его девушки, которую он, как они надеются, в скором времени найдёт — а уж она-то наверняка позаботится о том, чтобы навести в доме порядок и, несомненно, выдворит этот весь балаган за дверь. Конечно, пока загадывать рано, но в квартире в случае чего хватит места и для внуков, хотя бы на первое время — ведь нужно же им когда-то передать своё состояние по наследству. Анжольрас едва сдержал мгновенно подступивший при таких словах праведный гнев, смешанный с возмущением, но решил пока не разбивать розовые мечты родителей вдребезги. Сколько он себя помнит, всю жизнь его интересовала лишь Франция, он любил её историю, мог часами зачитываться книгами о событиях 1790-х годов и восхищался Всеобщей декларацией прав человека — но никак не девушками. То есть, конечно, были девушки, которыми он восхищался — типа Клары Цеткин или Соджорнер Трут, но что-то ему подсказывало, что это восхищение было немного не того плана, которое бы хотелось его родителям.       Анжольрас расправил затёкшие плечи, переступил с ноги на ногу и, поняв, что сейчас он с трудом воспринимает прочитанное, закрыл учебник и оглядел пустующий вагон. Взгляд опять зацепился за художника, который сидел, развернувшись к нему лицом, оперевшись ногами на сиденье напротив и рисовал что-то на согнутых коленях. Его тёмные отросшие кудряшки, в которых до сих пор блестели невысохшие капли дождя, иногда падали ему на лоб, мешая рисовать, и он быстрым, нетерпеливым движением заправлял их за ухо, не отрываясь от работы. На минуту Анжольрас завис, наблюдая за чёткими ритмичными движениями его рук, водящих карандаш по бумаге — здесь он, кажется, провёл одну размашистую линию, а тут, похоже, что-то мелко заштриховывал. Несмотря на то, что Анжольрас никогда особо не интересовался искусством, в особенности живописью, в особенности произведениями, созданными позднее начала двадцатого века, ему в какой-то степени даже стало любопытно, что можно рисовать в столь поздний час в столь неподходящем для творчества месте с таким сосредоточением и усердием. Он так увлёкся, размышляя о том, что это могло бы быть, что чуть не пропустил свою остановку — и, когда осознал, что ему пора выходить, поспешно нажал кнопку на двери.       Двери перед ним раскрылись, и, прежде чем сойти на платформу, он зачем-то в последний раз бегло оглянулся на художника.       На секунду их взгляды вновь пересеклись; в отличие от прошлого раза, тот не отвёл в смущении взгляд и не уткнулся обратно в рисунок, а продолжал смотреть прямо на него.       Анжольрас развернулся и вышел из вагона.