we both know how it works

Он завязывает галстук и идет на работу. Он развязывает галстук и ложится в постель. Он делает это так же, как все обычные жители Сент-Луиса и Соединенных Штатов Америки, он делает все то же самое, что и самый заурядный американец, он готовит завтрак, он готовит обед, готовит ужин, выпивает около литра воды за день, садится в машину, выходит из машины, стреляет в голову человеку, ползущему от него на коленях. Все очень просто, и никаких проблем с этим нет, чего бы там ни выдумывал Виктор, о чем бы там не волновалась матушка. Он покупает хлеб. Не мешает молочное с мясным. Зажигает свечи. Вонзает штык лопаты в череп врагу. Когда он целует рот Виктора, сухой и жесткий, когда он обхватывает голову Виктора ладонями и прижимает ближе, он не чувствует себя прощенным или удачливым, но он чувствует себя живым, и здесь мы возвращаемся к известной загадке, что внутри у Мордекая Хеллера, и есть ли что-то внутри? Да, да, говорит он, когда губы Виктора прижимаются к его шее, вот так, это ответ на вопрос, это сам вопрос. Возьми меня крепче, забери меня домой. Скажи мне заткнуться и не издавать ни звука. Скажи, что это ничего не изменит. Это наилучшее положение вещей. «А это правда, что твой напарник дерет тебя под хвост?» И он не отвечает, но и не злится, потому что в чем смысл злиться на того, кто станет трупом через шесть секунд. «А это правда, что о евреях говорят, будто у них рога под шляпой?» О, думает он, лучше бы они были, тогда мы бы оба знали, где в этой комнате Дьявол и куда надо стрелять, но их нет, а потому — беги как можно быстрее. * В одной из жизней они трахаются в постели Виктора так, что под ними скоро сломается кровать, и Виктор не уверен, что-то, чем они занимаются, напоминает ему секс или даже занятие любовью. С каждым порезом и укусом, который Мордекай наносит ему, кажется, что он забирает что-то у Виктора и не отдает в ответ. Он вор, думает Виктор, зажимая ладонью оба худых запястья Мордекая и крепко привязывая их к изголовью постели, пока тот извивается под ним, он прежде всего вор, и он берет, что пожелает. Самое страшное, что Виктор позволяет ему это раз за разом, этому невысокому мальчишке с пунктиком на начищенных до блеска запонках, этому придирчивому и нелепому чудовищу, этой трущобной дряни. Звуки, которые издает Мордекай, когда Виктор облизывает его член, не похожи на человеческие; они вообще не похожи на звуки удовольствия. Его бьет крупная дрожь. Когда он такой, — связанный, растрепанный, дрожащий, сходящий с ума от гнева и желания, разводящий ноги широко, как только возможно, — Виктор не знает, как сможет смотреть на него на следующий день. Впрочем, смотреть на Мордекая чересчур долго все равно обычно было небезопасно: тот начинал смотреть в ответ. Может быть, именно поэтому Виктор и смотрел. Наутро темные следы на запястьях, горле и плечах Мордекая скрываются за безупречно отглаженной рубашкой. Он зачесывает волосы назад, глядя в зеркало с непроницаемым лицом, поправляет галстук, вспышкой крови выделяющийся на его неброском костюме. — До встречи у Атласа, — бросает Мордекай, быстро собирая вещи. Он тянет руку к своей зубной щетке на раковине. Рука его замирает, и пару секунд он просто стоит у умывальника, словно по голове ударенный, и почти опускает руку. Если бы это был кто-то другой, Виктор бы предположил, что он раздумывает, забрать ли ее или оставить здесь, в этом доме. Виктор бы и не заметил, если бы не следил за Мордекаем взглядом так пристально. Каждое такое утро — попытка разглядеть за броней живое существо. Если оно там вообще есть. Если вообще было. — Выкинь эту расческу, в ней не хватает зубьев, — брезгливо говорит Мордекай, хватает свою зубную щетку и выходит из комнаты. * В кромешной темноте спальни, переплетенные, неотличимые друг от друга, они спят, пока Мордекай не открывает свои медовые глаза с невидящими зрачками. Он отводит лицо от шеи Виктора, в которую уткнулся носом, ровно туда, где бьется пульс, слабое место, идеальное место. Виктор просыпается вслед за ним, резко, словно его встряхнули. Он смотрит на Мордекая непонимающе, не совсем проснувшись. Два круглых горящих огня в густой тьме не отрываются от его лица. — Виктор. — Что, — неповоротливым языком говорит Виктор, чувствуя, как Мордекай легко кладет руку на его глаз. — Я должен вырвать твой глаз, — и боже, он говорит это так доверительно, почти ласково, так, как Виктор хотел в минуты слабости, чтобы Мордекай заговорил бы с ним при свете дня, так, как он никогда не способен был говорить с людьми. При свете дня эти слова звучали бы смешно, как очередное последствие болезненного пристрастия к симметрии, но сейчас, когда комната начинает смыкать свои стены и потолок над постелью, у Виктора холодок идет по спине. Никогда нельзя забывать, с кем ты спишь. Даже лежа Мордекай выглядит так, словно стоит и сжимает в руках оружие. — Спи дальше, — говорит Виктор. Мордекай послушно закрывает глаза, и Виктор прижимает его к себе достаточно крепко, чтобы сделать больно; на улице не горит ни один фонарь, ни один загулявший студент не вываливается из папочкиной машины, чтобы засвистеть вслед проходящим мимо модницам. Виктор не уверен, кто или что сейчас в его руках. * В другой из жизней Мордекай умирает у него на руках. Его голова на коленях Виктора, его безвольные руки, бледные глаза. Как ни странно, внутри этой машины смерти есть кровь, и она горячая, черная, омерзительно вязкая. За всю свою жизнь Виктор видел очень много крови. У каждого человека она одинаковая. В этой жизни жизнь Мордекая подходит к концу. За стеной слышны крики и поиски, выстрелы, шмяканье падающих тел. Они будут найдены минут через десять. Это очень много времени. — Ну что. Мордекай закатывает глаза. — Только давай… без этого… хоть раз. — Уж в последний раз можешь потерпеть. — Сделай милость. Убей меня сразу, без своих причитаний, — раздражения в голосе Мордекая не приглушить даже бульканью крови в горле. Виктору хочется ударить его по лицу, вцепиться в загривок зубами и встряхнуть, как матери делают со своими котятами, или хотя бы пристрелить его самому, чтобы не смотреть, как угасает такой поразительный разум. — И еще, — выдавливает Мордекай, — уйди до того, как я закрою глаза. — Почему? — Beheyme, прекрати спорить! Кажется, что сейчас его шкура не сдержит того, что внутри. Виктор склоняется к нему и целует во влажный от пота лоб. В этой жизни это первое их нерабочее прикосновение. — Пошел к черту, — говорит Виктор так жестко, как только может, потому что позволить нежности прорваться в голос будет банальным неуважением по отношению к умирающему. Он пользуется тем, что у Мордекая больше нет сил на протесты, и остается с ним, пока тот не вытягивается, а глаза его не стекленеют, так и не закрывшись, и ведь, если подумать, Виктор выполнил его требование. Он закрывает Мордекаю глаза, забирает кольт из его еще теплой руки, проверяет магазин и выходит из укрытия. Мордекай Хеллер мертв, тепло его лба все еще остается у Виктора на губах, но чудовища всегда голодны и никогда не останавливаются, а уж кто является чудовищем в этой истории, решать уже не Виктору. *