Больше целого мира

Утро начинается не с кофе, не с теплой газеты, не с поцелуя. Утро начинается с доклада младшего лейтенанта Борецкого, который каждый день, ровно в семь сорок пять, исправно стоит под дверью кабинета помощника главнокомандующего пехотой, Отабека Алтына. Борецкому Отабек разрешает заходить без стука. Этот робкий мальчишка пунктуальный до чертиков, надежный. Он всегда вытирает ноги, прежде чем зайти, бесшумно закрывает за собой дверь, доведенным до автоматизма движением отдает честь и докладывает о ситуации на фронте, а потом зачитывает списки погибших. Сегодня вместо Борецкого пришел лейтенант Гриневский. Сегодня фамилия Борецкого мелькает в списке погибших. Просто строчка, просто звук. Отабек прерывает Гриневского, спрашивает, как так вышло с Борецким? Он ведь не был задействован в операции. Гриневский отвечает: - Подменял маркитантку Рудскую, которую ранили пулей в живот. - Надо его похоронить, хороший был солдат. А Рудская жива? - Госпитализирована, сейчас в крайне тяжелом состоянии, командир, - чеканит Гриневский, - а с Борецким никак не получится, командир. Его тело разорвало гранатой, - немного подумав, добавляет: - с вашего позволения, командир, прошу присвоить младшему лейтенанту Борецкому звание героя. Когда граната упала рядом с ранеными солдатами, которые не могли скрыться, он накрыл гранату своим телом. - Как те раненые? Спаслись? - Да, командир. Это были сержант Щепкин, старший лейтенант Жозе, старший лейтенант Ферской, лейтенант Лунин. Сейчас они находятся в северном госпитале. Отабек знал Жозе, выписанного из Франции по приказу, знал и Ферского. Опытные и смелые, прекрасные стратеги и ценные солдаты, они были назначены главными в этой операции. Младший лейтенант Борецкий мог спастись, но он предпочел подарить армии проверенных отважных солдат. Он мог думать о себе, но думал о благополучии армии. Глупость для обычного человека и бесценное свойство для военного. Бывают жизни, которые стоят десятков других. Это были жизни Жозе и Ферского, и Борецкого. Печальная арифметика войны. - Я сделаю все возможное, чтобы имя младшего лейтенанта Борецкого не забылось, - заверил Отабек. И он действительно сделает. - Назначены на сегодня встречи? - С прапорщиком Бельским в два и с командиром разведки Плисецким в пять. - Перенесем с пяти на одиннадцать вечера. Передашь? - Так точно, командир. - Сегодня в деревне танцы. Идите. Гриневский замялся, опустил глаза в пол, но Отабек успел заметить, как его губы тронула робкая улыбка радости. Едва ли что-то может исцелить кровоточащую, изуродованную шрамами душу солдата, но ее можно смягчить, приласкать и успокоить на время. Пусть сегодня порцией обезболивающего послужат пестрые юбки деревенских девушек. - А вы не пойдете, командир? - У меня другие планы. У этих планов даже были имя и должность - командир разведки Юрий Плисецкий. Отабек надеялся, что эти планы займут всю ночь. Плисецкий прокрался в кабинет бесшумно, как кошка. Подошел сзади, накрыл ладонями лицо Отабека, прошептал на ухо: - Как жизнь, командир? - Помнишь Борецкого? Он мертв. - Мой Савельев тоже. Хороший был парень. И вот так у них всегда. Вместо нормального приветствия - о войне. Перед поцелуем - о войне. В постели, цепляясь друг за друга, - о войне. Война - прелюдия, спутница, призрак, шпион, сам воздух. Плисецкий проводит языком по шее, кусает ухо, а Отабек не может выбросить из головы звонкий голос Гриневского, зачитывающего список погибших. Отабек ненавидит войну. - Расслабься, - шепчет Плисецкий и опускается на колени. - Ты думаешь, это мешает. Отабек помогает распутать ремни, роняет на пол кобуру. Плисецкий становится коленями на носки Отабековых ботинок, облизывает головку и спускается цепочкой поцелуев к основанию, трется носом о бедро. Медленно, тягуче. Не так, как обычно. - Вы сегодня сами на себя не похожи, Плисецкий. Плисецкий отрывается, смотрит на него внимательно и грустно. - Назови меня как раньше. Как раньше - это до войны. Отабек кладет широкую ладонь на светлую макушку и пробует: - Юра. Голос предательски дрожит. Юра - это как будто все хорошо, и небо над головой ясное, мирное. Юра - это как два года назад, когда в самолетах были пассажиры, а не бомбы. Юра - это как будто они мечтатели, счастливые, влюбленные. - Завтра операция, - говорит Юра. - Я иду на юго-запад. Отабек понимает, что это значит, и от этого липкий холод оседает в легких. Это значит, что сегодняшняя их встреча может стать последней. Юра целует пупок и заглатывает головку, перекатывает на языке, прижимая то к небу, то к щеке. Отабеку хочется еще, но он подцепляет пальцами Юрин подбородок, тянет вверх. Юра слепо шарит губами по лицу, находит губы и впивается в них, как умирающий от жажды в спасительную флягу. Отабек знает: ему страшно. Юра боится не провала операции, а гибели товарищей. Юра боится не врага, а разрухи, которую он несет. Юра боится не смерти, а того, что они, возможно, видятся в последний раз. Отабек понимает, потому что сам боится того же. Отабек расстегивает Юрину гимнастерку, кусает шею, оглаживает худую спину. Юра достает из кармана платок цвета сырой земли и завязывает Отабеку глаза. Он делает так с тех пор, как живот и грудь расчертили уродливые шрамы. Плисецкий и сам понимает, что это глупо: Отабек видел раны и пострашнее. Но иначе он не может, не хочет, чтобы Отабек своими глазами видел следы войны на его теле. Отабек нащупывает шрамы - Юра сжимается, пытается закрыться руками. Отабек прижимается губами к рубцам возле плеча, обводит их языком - Юра сдается его ласке. Юра спускает штаны до колен, седлает бедра Отабека и насаживается резко, без подготовки - потому что не жалеть себя уже вошло в привычку, потому что их встречи так редки, что нельзя терять ни минуты. Внутри Юры до боли узко и горячо. Отабеку хорошо и горько, и не понять, чего хочется больше - оставить на коже эфемерные следы нежных поцелуев или грубых страстных укусов. Юра все решает за него, скользнув зубами у основания шеи. Отабек в ответ кусает плечо и подбородок. Юра постоянно сбивается с темпа, насаживается порывисто, дышит рвано. Отабек помогает, сжимает в мозолистых руках ягодицы, кладет Юру грудью на стол и вбивается в узкую влажную дырку. Юра глушит стоны в сгибе локтя, Отабек - в его волосах. На спине у Юры тоже шрамы, еще совсем свежие. Отабек чувствует их грудью, пытается дотянуться губами, но Юра нетерпеливо сжимает ягодицы, и Отабек выполняет негласную просьбу: быстрее, у нас не так много времени. Юра сжимается особенно сильно, ругается сквозь зубы, как всегда во время оргазма. Отабек быстро подставляет ладонь, собирает горячую сперму и сам кончает следом. Юра поворачивается, облизывает Отабекову ладонь, тщательно обсасывает пальцы. Очень хочется посмотреть на Юрино лицо. - Можно снять платок? - Подожди. Отабек слышит, как звенит пряжка Юриного ремня, как шуршит грубая ткань его гимнастерки. - Снимай. Юра лохматый, взмыленный, красный. Отабек не лучше. - Во сколько ты выходишь? - В три. - Это уже через два часа. Тебе надо поспать. Юра мотает головой. - Нормально. Знаешь Мирского? Ему тетя прислала банку кофе, нормального, не как у нас. Приходи к нам в штаб, попробуешь. Юра всегда говорит что-нибудь такое перед вылазками. Приходи. Попробуем. Сделаем. Вместе. На его языке это значит "все будет хорошо". - Приду. Обязательно. А теперь поспи. - Да не, - говорит Юра и роняет голову ему на плечо. Отабек переносит его на старую скрипучую раскладушку, находит в шкафу пропахшее нафталином одеяло. Через час надо будить. Отабек садится рядом, любуется. Юра бледный, как мел, худой, с впалыми щеками, но Отабеку кажется, что он ничего прекраснее не видел. Перед ним его маленький кусочек рая, перед лицом войны - фамилия, имя, звание. Юра уходит в половине третьего. Ныряет в темноту и растворяется в ночном воздухе. Отабек заворачивается в одеяло и вдыхает едва ощутимый запах спирта, оставшийся от дешевого Юриного одеколона. Через два дня Гриневский кладет на его стол согнутый пополам листок. В нем всего два слова, но для Отабека они значат больше целого мира. "Я жив".