Переступая черту

      Город Готэм уродовал людей, и Брюс давно это знал. Внешние мутации не шли ни в какое сравнение с тем, как выворачивались наизнанку души людей, и вчерашний коп превращался в дикого, неуправляемого громилу с неистребимой жаждой крови.       Он сам едва таким не стал.       Спокойствие, всего лишь временное, окутало город. Прошло около двух месяцев с того страшного дня, но такое чувство, будто это было вчера. Он без конца думал об этом, мучился, изводил себя, а ночью приходили кошмары, и пытка продолжалась. Во снах он снова и снова убивал своего Альфреда, рвал словами, как острым лезвием, его кристально чистую душу. И пусть дворецкий простил его, и кроме нового шрама, в нём ничего не изменилось, Брюсу от этого было не легче. Потому что он-то как раз изменился, окончательно и бесповоротно. Не потому, что история с Судом Сов как-то поспособствовала этому – нет, юноша сам стал другим, долгое время скрывая то, что чувствует, от самого себя.       И всё же этот шрам на душе мешал, от него нужно было избавиться. Несколько сеансов у лучшего психотерапевта Готэма, казалось, избавили Брюса и от чувства вины перед Альфредом, и от ночных кошмаров – но, как выяснилось, не до конца. Спустя две недели кое-что изменилось, и юноша всерьёз задумался о том, что город всё же заполучил его в свои цепкие лапы безумия.       Ему казалось, враги изобрели новый вирус, только теперь он воздействует на людей аккуратнее, исподтишка, проникая в глубины подсознания, разворачиваясь в полную силу всё в тех же снах, только сны эти иного рода. Едва Брюс это понял, мутанты на улицах стали казаться сущим пустяком в сравнении с тем, что творил вирус в его снах.       Он выдумал этот вирус, видя третий по счёту сон с одним и тем же сюжетом. Просто иначе нельзя было объяснить то, что там творилось.       Перед ним в темноте возникало кресло, в котором сидел Альфред. Его взгляд с мольбой был устремлён на хозяина. Дворецкий не был связан или ранен – сон не имел криминального подтекста. Весь ужас заключался в другом.       Кто-то (а может, сам Брюс?) спустил Альфреду штаны вместе с трусами. Тяжело дыша, дворецкий повторял одни и те же фразы: «Позвольте взять вас, мастер Брюс. Я люблю вас! Прикажите мне, умоляю!» Его член стоял, вероятно, до предела надроченный. И каждый раз Брюс просыпался, такой же возбуждённый, только от страха. Его собственный член при пробуждении иногда поднимался, но Брюс раз за разом обманывал себя, списывая это на обычный утренний стояк.       Всё чаще он теперь избегал встречаться взглядом с Альфредом, который не так давно приступил к своим обязанностям с разрешения врачей.       Поговорить с дворецким на эту тему было бы полным безумием, и Брюс продолжал страдать, временами силясь разобраться в себе, выявить причину не в каком-то там выдуманном вирусе похоти, а причину настоящую, - и устранить её миазмы.       Ничего не выходило. Однообразная пошлая муть продолжала сниться ему. И внезапно молодой Уэйн нашёл выход. Тренинг, благодаря которому многие управляли снами, вмешиваясь в сюжет. В Интернете было всё подробно описано, и, проштудировав всё и заучив, Брюс применил эти знания на практике.       Всё, что он должен был сделать – допросить Альфреда в собственном сне. С первого же раза Брюсу удалось: он перестал быть немым свидетелем странной картины, он шагнул к дворецкому и открыл рот. Но вместо нужных слов произнёс другое:       - Я тоже люблю тебя, Альфред.       На лице фантома выступило облегчение. А испуганный юноша не понимал, почему ничего не вышло. Он больше не мог произнести ни слова, ноги подвели его к креслу. А дальше…       Казалось, Брюс запомнил каждый миг этого постыдного зрелища. Вот он не спеша насаживается оголённым задом на твёрдый член Альфреда, и вскоре кресло начинает поскрипывать от первых неторопливых движений. Пока Альфред погружался в него, и, крепко обняв, жадно целовал в губы, Брюс весь горел от стыда и удовольствия, растворяясь в любимом человеке. Это длилось долго – дольше, чем любой секс. Фантасмагория сновидений позволяла и не такое. Возбуждённые до предела, юноша и его дворецкий доходили до пика и сбавляли обороты, уступая место ласкам, затем возвращались к грубой животной страсти. На девятом разе Альфред кончил, взорвавшись внутри охнувшего Брюса тугой струёй спермы.       Собственный пошлый выдох, довольно-таки громкий, разбудил Брюса. Что-то было не так, и юноша, откинув одеяло, увидел свой, только что обмякший член, торчащий сбоку из трусов. Простыня была перемазана спермой.       Пытаясь убедить себя в отсутствии связи между сновидением и эрекцией, юноша торопливо скомкал простыню и засунул её в один из ящиков комода, заперев его на ключ. Альфред уже не будил его по утрам, ссылаясь на то, что Брюс уже взрослый. «Ну да, созерцать утренний стояк подростка то ещё удовольствие», - думал Брюс. Свои привычки Альфред редко менял, а если это и случалось, всегда находились причины, о которых юноша мог только догадываться. Дворецкий знал его лучше, чем он себя, а вот Альфреда Брюс знал не так хорошо, как хотелось бы. После сегодняшнего утреннего казуса он просто не мог не вызвать Альфреда на разговор.       Никто не любит ворошить прошлое, пусть не столь и далёкое. И всё же Брюса подмывало узнать, был ли в исповеди Альфреда в тот день скрытый смысл, какой-либо намёк на то, что чувствует он сам. Когда холодная сталь меча касается кожи, и не такого наговоришь, но Брюс верил, что Альфред был искренен с ним. Так что ему стоит пояснить молодому господину, какая именно любовь кроется за сказанным?       Прежде всего Брюс боялся признаться себе в странном влечении к людям в возрасте. Если оно и есть, это потому, что он не общался со сверстниками после гибели родителей, не влюблялся. Селина, конечно, не в счёт – она дура, пустоголовая дикарка, ей нет никакого дела до них с Альфредом. Это было прекрасно видно по её поведению в больнице. Разве что многомиллионное состояние привлекает её, но никак не искренние чувства, которые можно выразить, лишь любя по-настоящему. Живи Брюс вместе с ней на помойке или в приюте для бедных, эта Селина даже не взглянула бы на него.       «Если удастся выяснить, что Альфред равнодушен к желаниям, испытываемым его копией во сне, – размышлял Брюс, - и если спросит, почему интересуюсь, намекну, что ему пора заводить семью».       Альфреда он нашёл в саду. Дворецкий никогда не занимался цветами – это входило в обязанности приходящего садовника. Более того – Альфред никогда не заходил в оранжерею, предпочитая природе бешеные погони на пару с Гордоном и перестрелки во время очередного вызволения Брюса из лап мафии или сумасшедших мутантов. Что он сейчас тут забыл?       Впрочем, неважно. Предстоял серьёзный разговор, и юноша, неслышно приоткрыв дверь в оранжерею, вошёл внутрь.       Откуда это взялось, Альфред не знал. В молодости он бывал на войне, но никаких следов, кроме неприятных воспоминаний, она не оставила. Никаких психических травм или ран.       В момент, когда собственный хозяин собрался его убить, Альфреда прорвало. Откровения, как оказалось, не спасли, значит, не стоило и признаваться. Теперь Брюс, возможно, забыл о том эпизоде, зато он, Альфред, будет стыдиться сказанных глупостей до конца жизни. Брюс и так знал, как он любит его, и дай Бог, чтобы не понял, насколько сильно искажена эта любовь.       «Я никогда не прикоснусь к нему, не соблазняй», - обращался дворецкий к невидимому собеседнику, стоя на коленях перед клумбой. Сейчас вместо костюма на Альфреде были тёмные шорты и рубашка с коротким рукавом – в оранжерее стояла духота. Протянутой рукой он водил по головкам пряно пахнущих цветов, и пыльца оседала на шероховатой ладони. Раньше он не замечал красоты, растущей рядом. Любой цветок – невинное совершенство, совсем как его мальчик. Покуситься на него – значит, растоптать чистую душу, вырвать с корнем, а тело бросить увядать. Он не мог этого допустить и боролся почти постоянно, с тех самых пор, как впервые взял на руки крошечный свёрток. Вот откуда черпались силы в последние годы. Вот что заставляло простого дворецкого идти в атаку, когда Брюсу угрожала опасность! Да тремя годами ранее это и во сне не могло привидеться. Не будь этой любви, обжигающей, как пламя, настоящей, искренней, живой, его духу хватило бы лишь на то, чтобы вызвать полицию, но никак не самому рваться в пекло, к опасным головорезам и аркхэмским психам.       Когда-то Альфред поклялся посвящать Брюсу всего себя, не переступая границ дозволенного. Поддаться низменным желаниям означало бы для него неизбежное увольнение как минимум и тюремный срок как максимум. Сейчас он находился меж двух огней и, словно мотылёк, стремился к тому, что ярче – к преданному служению, прочь от странных мыслей.       Но пока он пребывал здесь, посреди благоухающих цветов, кое-что изменилось. Его внутренний голос нашёптывал, что одно другому не мешает. Альфред сопротивлялся, сколько мог – до тех пор, пока эту невидимую борьбу не прервал вошедший Брюс.       - Альфред, нам надо поговорить.       Дворецкий дёрнулся от неожиданности и быстро поднялся. В его глазах Брюс уловил тут же ускользнувший отблеск вины. Так преданный пёс глядит на хозяина, собравшегося его отругать.       - Простите, мастер Брюс, мне не следовало быть здесь.       Тень улыбки скользнула по губам юноши, он покачал головой, давая понять, что вовсе не сердится, и приблизился к дворецкому.       - Я о другом, Альфред. Может, пойдём на кухню или в гостиную? Там и поговорим.       Озадаченный тем, что такое нашло на Брюса, Альфред покорно последовал за ним. Оказавшись в привычной обстановке, дворецкий быстро приготовил чай с печеньем и сел за кухонный стол. Брюс устроился прямо напротив. К чаю он почти не притронулся.       - Послушай, Альфред, - начал он. – Как и ты, я всё это время стремился забыть о случившемся и сейчас больше всего на свете не хочу ворошить прошлое. Просто недавно возникла потребность кое-что прояснить в наших с тобой… ммм… взаимоотношениях.       Непритворное удивление Альфреда, как ни странно, сделало Брюса решительнее, и дальнейшие его слова прозвучали увереннее, разве что щёки слегка порозовели. Дворецкий если и заметил это, то не подал вида.       - Да, Альфред, даже под влиянием Шамана я всем своим существом ощущал твою любовь. Те слова, они… проникали в меня, минуя выстроенный барьер безжалостности, этот своеобразный панцирь из брони, которая пала под твоими ударами, хоть и поздновато. Это, а также твоя смерть повлияли на меня гораздо сильнее, чем старания Суда Сов. Знаю, ты не злишься на меня, но твоё признание… Я всё ещё не понимаю, за что ты так меня любишь. Из-за меня ты уже не раз пострадал, и всё же по-прежнему рядом. Неужели твоя преданность настолько сильна? Ведь её ты имел в виду, говоря, что любишь меня? Или же нет?       То, чего так боялся Альфред, случилось. Он не имел права сказать сейчас правду, но не имел права и лгать. Брюс загнал его в угол, из которого уже не выбраться.       Стараясь не показывать волнение, дворецкий сцепил пальцы рук, едва не задев ладонями чашку, и, собравшись с мыслями, ответил, не отрывая взгляда от Брюса:       - Я совершенно точно уверен, что именно чувствую к вам, мастер Брюс. Как и любому дворецкому, мне…       - Говори не как дворецкий, - прервал его юноша. Это было столь неожиданно, что Альфред даже вздрогнул. Во взгляде Брюса сквозило недовольство, и мужчина более не мог его выдержать. Он опустил глаза, уставившись на свои пальцы.       - Говори не как дворецкий, - повторил Брюс. – Ты член семьи, мой опекун, а значит, всё, что делаешь, ты делаешь не ради платы, а ради меня, моего благополучия. Никаких тайн между нами быть не должно. Да, я привязался к тем самым словам о любви и пытаюсь выяснить, что стоит за ними – точно так же, как ты привязался ко мне, ещё когда я был младенцем. Так ответь же мне, Альфред, в чём выражается эта любовь. Только ли в слепой заботе ради долга, ради моих погибших родителей, или же есть что-то ещё? Какая-то иная разновидность любви, более глубокая, более… взрослая? Тебе ничего не будет за это, Альфред, более того – если ты расскажешь, я сделаю то же самое. Неужели ты не хочешь узнать, что скрываю я?       Всё это походило на шантаж или уловку, чтобы вытянуть нужные сведения. Альфред так и не поднял глаз, пытаясь побороть внутреннюю панику. Ужасная догадка поразила его. В речи Брюса ясно проскальзывал недвусмысленный намёк, и дворецкий всё же поднял взгляд, чтобы увидеть в своём мальчике отражение себя самого.       - Этого не может быть… - прошептал он.       - Чего не может быть? – спросил Брюс почти что с вызовом.       Альфред не ответил. Уйти от разговора (и последующих неприятностей) было уже нельзя, и дворецкий решил со всем этим покончить. Он встал из-за стола, шагнул к Брюсу и, заключив его в объятья, поцеловал в губы.       Позже Брюсу казалось, что этот поцелуй длился целую вечность. На самом же деле Альфред почти сразу и резко отстранился, отвернувшись и бормоча что-то вроде: «Что я наделал…» Он спешно вышел из кухни и больше не попадался юноше на глаза.       Будто тяжёлый камень свалился с души Брюса. Больше не было нужды скрывать свои чувства, настало время открыто любить и… Вот только для Альфреда всё это вылилось в сильное потрясение, и Брюс прекрасно понимал, каково сейчас дворецкому. Свои ответные чувства юноша озвучить не успел, поэтому поздно вечером он заявился в спальню Альфреда… совершенно голым.       Дворецкий ещё не спал, но, видно, уже давно просто лежал в постели, скорчившись под одеялом, словно обороняясь от чего-то. Рядом на тумбочке лежал исчерканный лист бумаги. Состояние Альфреда было таково, что даже сесть и написать извинения (или там у него прошение об увольнении?) он спокойно не сумел.       - Ты думал, живя вместе под одной крышей, телесно мы будем порознь? – негромко, но уверенно пошёл в атаку Брюс. Альфред шевельнулся под одеялом. – Прими неизбежность так, как принял её я. Не сопротивляйся истинным чувствам и желаниям и возьми меня, наконец. Тебе полегчает, Альфред, вот увидишь. О нашей с тобой тайне не узнает никто, клянусь памятью родителей… Или ты меня уже разлюбил?       Эти слова заставили Альфреда сесть в постели. На нём была повседневная рубашка, которую он почему-то не снял, ложась в постель. Сейчас дворецкий выглядел испуганным, растерянным, однако без стыда разглядывал обнажённого юношу, не в силах ничего ответить.       Шагнув навстречу, Брюс словно провалился в другое измерение. Исчезли последние стыдливые преграды, мысли и чувства, кроме одного – того, что двигало им сейчас. Альфред готов к этой близости. И пусть засунет куда подальше свой листок, что бы там ни написано!       …Когда Альфред вошёл во вкус, его поцелуи стали грубее. Пальцы Брюса не спеша расстегивали рубашку дворецкого. Все эти шрамы… Он никогда их не видел. Хотелось провести по ним пальцами, затем губами, языком – точно так же, как охваченный страстью мужчина целует сейчас его, Брюса, шею, плечи, водит ладонями по пояснице, спускаясь всё ниже и ниже…       Страшные свидетельства тяжёлых ранений, как ни странно, не внушали ужаса. Брюс знал, что если к ним прикоснуться, - даже к тому, самому свежему, - Альфреду не будет больно, а совсем наоборот. Языком он провёл по самому нижнему, на боку. Альфред простонал, едва слышно и скорее от неожиданности, замер, остановив ладони на ягодицах Брюса. А когда тот провёл языком выше, судорожно сжал их. Юноша не останавливался, переходя от шрама к шраму, проложив влажные дорожки к соблазнительно торчащим соскам, чтобы обласкать и их тоже. Он довёл Альфреда до изнеможения, до высшей степени опьянения похотью, да и сам уже не мог терпеть эту сладкую пытку.       Они без конца оттягивали этот момент, предпочитая мучить себя бесконечной игрой в странную пару любовников – молодого и пожилого.       А дальше – всё, как в том назойливом сне. Стиснув зубы, юноша не без страха опускал зад, пока колечко ануса не коснулось головки отвердевшего члена Альфреда. Дворецкий к тому времени уже вошёл во вкус и перехватил инициативу, раздражённый, что Брюс медлит. Соблазнил его, довёл дело до постели, а сам зажался, как девственница.       - Отступать поздно, мастер Брюс.       Это был уже не тот Альфред, которого он знал. В глазах дворецкого юноша видел одну лишь похоть, под властью которой вот-вот нарушится табу, и, вероятно, утром они оба будут об этом жалеть.       Впрочем, сейчас это было неважно, сейчас они оба хотели одного и того же.       Выдохнув, юноша кивнул партнёру, и Альфред, взяв его за бёдра, насадил на свой член. Брюс не удержался от стона – смазанный всего лишь слюной, ствол входил туго, и боль ещё долго терзала юношу, пока он пытался разработать себя, двигаясь вверх-вниз.       Член Альфреда был слишком большим для такого юнца – да и для женщин, возможно, тоже. Странно, как с таким внушительным хозяйством Альфреда ещё не растащили по кусочкам поклонницы. Раньше, может, так и было – ДО Уэйнов. А теперь этот затворник и вовсе заголубел. Брюсу не слишком нравилось то, чем они занимаются, и он надеялся, что в следующий раз будет не так мерзко или хотя бы не больно. Хотя, возможно, они занимались этим в первый и последний раз.       Будто и не было никогда существующих по отдельности Брюса и Альфреда, и до сего дня они позабыли, что составляют единое целое. Кровать прогибалась под скачущим, опьянённым от страсти Брюсом. Он всё яростнее вонзал в себя твёрдый как сталь, пульсирующий член Альфреда, а их стоны распаляли обоих ещё больше. Никто из них уже не был прежним, никакого Уэйна и его дворецкого больше не существовало. С этого дня они партнёры, любовники, сожители, на первом месте у них секс и ничего, кроме секса и всепоглощающей любви.       Скачки продолжались, пока Брюс не надрочил свой член до предела. Тогда Альфред снял с себя юношу и повалил рядом. Брюс не успел возразить, как оказался перевёрнутым на живот и прижатым немалым весом Альфреда. Дворецкий бесцеремонно подмял его под себя и вогнал член, смоченный второй порцией слюны.       Теперь боль уже не казалась такой сильной, и Брюс расслабился, довольный, что больше не нужно скакать до изнеможения. Сейчас очередь Альфреда.       Дворецкий сразу же вогнал в него член до предела. Горячий и пульсирующий, он сильно растянул стенки ануса, и Альфред, чьё хриплое дыхание обжигало юноше шею, грубо толкнулся, пытаюсь проникнуть поглубже. Брюс застонал, неосознанно извиваясь под мужчиной, и это лишь сильнее распалило дворецкого. Уже на грани терпения, он долбил непокорного мальчишку, сходя с ума от неконтролируемой страсти. Стоны Брюса, уже готового кончить, заводили его не меньше, чем сам процесс.       Особенно громко Брюс взвыл, когда Альфред прикусил мочку его уха и ещё крепче сжал его тело всеми конечностями. Руки юноши сомкнулись на извергающемся члене, Брюс выгнулся, вжимаясь спиной в пропитанную потом грудь Альфреда, который ускорил темп и снова вмял его в кровать. Он кончил следом, и в стоне, слетевшем с губ дворецкого, Брюс уловил: «Хороший мальчик». Возможно, ему это послышалось. Альфред заполнил его до краёв обильной, непрерывной струёй, ему явно было не до восклицаний.       Мужчина долго не отпускал свою драгоценность, лишь чуть-чуть ослабив руки. Стук его сердца Брюс слышал так же отчётливо, как и своё, и в какой-то момент перепугался, как бы сегодняшний «марафон» не сказался на здоровье Альфреда, он ведь наверняка захочет повторить. Теперь Брюс был вовсе не против этого – ему даже понравилось быть партнёром Альфреда в постели. Тем более что стыдиться и скрывать свои чувства более не имело смысла.       Они уснули в одной постели, крепко обнимая друг друга. И за сегодняшним событием Брюс напрочь позабыл, что хотел посоветовать Альфреду всё же найти себе спутницу жизни.