(не) сошел с ума.

— Майкл, где мой Майкл? Обеспокоенная женщина рысцой бежит вдоль конной колонны разведчиков, а Риваю нечего ей ответить: Майкл по частям плюхается в желудочном соку десятиметрового гиганта. Они потеряли больше трети группы. Вылазка совершенно пустая: "разведкорпус жрет за счет наших налогов, распните этих мерзавцев!" Ривай стискивает поводья до побелевших костяшек и хочет пришпорить лошадь и пустить галопом, но вместо этого сверлит взглядом гнедую холку и едет дальше. Метр по диагонали справа и позади от командора, гребанная субординация и мундир на все пуговицы. Ему тошно за пустые смерти вверенных им людей, но в повороте головы Эрвина он видит остекленевшие глаза и испытывает мерзкое облегчение. Кому-то еще более паршиво. *** Их вызывают в столицу тем же днем, поэтому зализывание ран они оставляют Ханджи. Вернее, это Эрвина вызывают. Ривай от души не ебет, нахуя ему светиться в Шине, но Смит сильнее обычного сжимает его плечо поверх форменной куртки. Ривай смотрит в глаза и пытается угадать их выражение, но командор в режиме машины. Заморожен в своей бессердечности. Короткий кивок. Хуевы полумеры и необходимость смотреть снизу-вверх. На душе паршиво. Он в разведке уже столько лет, а каждый сожранный солдат все равно приходит к нему во сне со скорбным вопросом в глазах: почему я? Почему матери не дожидаются сыновей, жены - мужей, почему отцы хоронят дочерей и братья — сестер? И комом в горле встает каждый раз, когда он стирает с сапог ошметки гигантов вперемешку с людской кровью. Они трясутся в повозке до столицы целые сутки на перекладных, Эрвин Смит, надежда человечества, напряженно смотрит на улицу тем же стеклянным взглядом, пока уже-не-преступник-а-сильнейший-воин-человечества хочет нож, по старой памяти втиснутый в голенище, по той же старой памяти всадить его кому-нибудь в глотку по самую рукоять. Может, отпустит, хотя маловероятно. — Что-то случилось, капрал? — спрашивает Смит, выходя на улицу утром следующего дня. Ривай соскакивает из повозки следом. И правда, разве что-то случилось? Сука. Всего лишь война, всего лишь люди, которые тоже хотели бы сейчас щуриться на солнце. — Просто жрать охота, — огрызается он тихо, пока идет следом за командором. Ничего не случилось. Всего лишь война. Они не несли таких потерь уже несколько лет. *** — Мы слышали, в последней экспедиции вам крепко досталось? — глава гильдии монетчиков сально усмехается, лучась натянутым сочувствием. Ривай стоит в пяти метрах от него, но даже отсюда может навскидку сосчитать золотые зубы в ореоле жидких усов. Вырвать бы ему их к чертям, можно вместе с челюстью. — Новости летят впереди нас, — Эрвин приподнимает уголки губ, на его окаменевшем лице это смотрится жутко. Дипломатия, напоминает себе капрал, эта мерзость зовется дипломатией. Они стоят в двух шагах у двери, Ривай чуть сзади, перед собранием глав гильдий торговцев и ремесленников, перед зажравшимися свиньями, как два нашкодивших школьника. Смит называет их спонсорами, Ривай называет их мудаками. — Можем ли мы поговорить наедине? Еще одна мерзотная улыбка. Эрвин оборачивается к нему. У него мягкий тон и стальное лицо. — Капрал, будьте добры, оставьте нас. Ривай бы точно воспользовался ножом прямо сейчас, ебаный в рот, что позволяют себе эти ублюдки?! В груди заходится бешенство, отражаясь в суженных до точек зрачках, в напряжении рук и в безапелляционном «Есть». Эти твари, эти скоты — они даже не считают его достойным своей беседы. И вот этот прогнивший мир он обязан защищать и спасать? Мошенников, бюрократов и блядей? Ярость все еще сворачивает и разворачивает свои кольца внутри: проститутки честнее благородных мужей, у убийц больше доблести, чем у рыцарей. *** Ривай яростно выколачивает дурь из стены, срывая злость последних двух суток, пока дожидается Смита в снятом ими номере гостиницы: здесь же, в столице. Сегодня нужно проспаться и завтра выдвигаться обратно. На исходе дня, когда солнце лижет кровавыми отсветами подоконник с зачахшими фиалками, капрал, наконец, может дышать без удушающего спазма негодования. Окидывает взглядом номер, будто не видел долгое время: две грубо сколоченные кровати, между ними окно, шкаф в углу. Набор минимум. Общая баня находится на первом этаже. Пожалуй, это будет вполне неплохим завершением этого паршивого дня. Ривай достает себе застиранное полотенце, кривясь, как искушенный критик от несовершенства, и выходит из номера. *** Тихий скрип двери. Эрвин, ссутулившись, сидит на койке, подперев подбородок руками. Напряженный и злой. Фонит от него этой скрученной в тугую спираль яростью. Ривай все ждет, когда она начнет стремительно раскручиваться, дав выход всему, но за все годы, что знает командора, так и не дождался. Не важно, насколько все плохо. Там, где сам капрал действовал бы по наитию, молниеносно прикидывая, как выкрутиться, у Смита всегда есть продуманная и далеко идущая интрига. Люди и ситуации — ступени на его пути к конечному результату. Силуэт, очерченный солнцем. Сжигает. — Финансирование урезали на тридцать процентов. Ривай снова начинает беситься, пока машинально прикидывает: в три раза меньше зерна и мяса, в три раза меньше снабжения, в три раза меньше оборудования. И это только первые приходящие на ум вещи. — Ублюдки. — Хотели на пятьдесят пять. Чтобы отбить у этих уродов двадцать процентов, надо быть не меньшим мудаком. Риваю остается только мешанина в душе из острой неприязни и сумасшедшего восхищения. Как и всегда с этим манипулятором. Капрал еще у двери улавливает тонкий, острый запах спирта. Подходит ближе, морщась неприязненно: да Смит вусмерть бухой. Вздыхает утомленно и, буркнув что-то вроде «нашел время нажираться», стягивает с широких плеч форменную куртку. Эрвин не отпихивает, но и не помогает особо. Ривай всего несколько раз видел его таким, и предпочел бы выкорчевать из своей башки эти воспоминания, не будь они так важны. Будто подтверждение целого этапа существования. В первый раз Эрвин ненавязчиво, но с изрядным усердием предлагал ему вступить в разведкорпус. Их тогда разделяла решетка, а Ривая через шесть часов ждала виселица. Человека, подходящего под точное определение «расчетливый сукин сын» слали нахуй по ряду причин, но — ох, так вовремя всплыла альтернатива сдохнуть не в петле на площади, а за стенами. Очень грязный, но действенный ход. Жить хотелось до одури, а тут поди ж ты, еще и жрать можно регулярно, и не волноваться, что ночью убьют. Хотя вот тут он ошибся: потом пытались. Разгневанные родственники обокраденных и убитых. Пока не доказал, что и этим недоразвитым фору даст стократ. Во второй раз Смит нес какую-то хуйню про какую-то девку, с которой ему не обломилось, что-то про первую любовь и серьезные намерения. Ривай бы скривился в скептичной гримасе, но тогда ему в рот методично толкался хер и с мимикой вообще беда была. К этому шло, в принципе. Каждый день, как последний, армия, постоянный риск и невозможность обрести что-то долговечное. Чертово ощущение хождения по лезвию, кошки-мышки с правительством и сражения на два фронта. Слишком много времени на войну и слишком мало — на женщин. У Эрвина была атлантова ноша ответственности и утопическая мечта, к которой он рвался так отчаянно и стремительно. Ему нужно было что-то человеческое. Хоть одна отдушина в нормальный мир, впускающий чувства, эмоции и ощущения. У Ривая была странная преданность и довольно четкие предпочтения в постели. А еще ему остро нужно было доверие человека, чьи цели он теперь ставил выше своих. По всему выходило, что сейчас третий раз. Пауза висит душным туманом, в воздухе слышны только короткие матерные вздохи и шуршание одежды. — Они считают, я сумасшедший, — у Смита дергается уголок губ в кривой усмешке. Будто кто-то очень остроумно, но запоздало констатировал то, что и так очевидно для всех. — Ты четырехглазую видел? Она всех переплюнула по этой части. Раздражение то накатывает, то отступает. Неясной волной, удушливым запахом алкоголя. Ривай стягивает с Эрвина один за другим сапоги. Выпрямляется и невольно щурится: непривычно вот так — сверху-вниз. Пускай и совсем немного. — Но ты ведь тоже считаешь так. Командор перестает улыбаться, на лице — вновь застывшие серьезность и отрешение. Оглаживает большим пальцем почти недельную щетину, смотрит исподлобья, с привычным затаенным высокомерием. И тут же смягчается, словно опомнившись. Не та атмосфера. Не тот человек. Не те отношения. И, прежде, чем Ривай взъерепенится праведным «датысовсемохуел», касается его предплечья поверх старого зарубцевавшегося шрама. И смотрит неотрывно. Очень интимно. Слишком. Гораздо интимнее и ближе, чем секс. Взгляды Смита это всегда что-то гипнотическое, такое, что Ривай неизменно теряется в желаниях: вдарить ублюдку, отвернуться или начать целовать. Купаясь в крови и ярости потерь, очень легко позабыть обо всем человеческом. Иногда ему кажется, что Эрвин почти забыл. Но потом тот смотрит вот так, будто им обоим простили все грехи и подарили обычную людскую жизнь. Без грязи, оторванных конечностей и гнилостного смрада из оптимистично разявленных пастей. Будто кто-то ему небезразличен. Ривай наклоняется, хмуря брови, и коротко целует щетинистую кожу в углу рта. Иной раз бы прогнал взашей, и на порог не пустил бы, пока от Смита не будет пахнуть исключительно мылом, но сейчас это просто нужно. Нужно дать немного тепла и принятия. Опускает на покатые плечи ладони в загрубевших мозолях, сжимает поверх рубашки. Не человек — солнце. Подойдешь близко и сгоришь. Но Ривай вообще класть хотел всегда на то, кто и что советует. *** Поцелуи выходят смазанными, донельзя слюнявыми и неудобными — Эрвин едва ворочает языком, сонный от выпитого, но руки поперек корпуса усевшегося сверху Ривая сжимает крепко. Тот вертится и шипит нецензурно, обсценно заявляя раз за разом, что бухой любовник — хуевый любовник, но целовать не перестает. Поспешно тянет в стороны полы форменной рубашки сперва на себе, потом на Смите, и оба так торопятся, будто дышать осталось секунд пятнадцать. Будто жить осталось — всего ничего. Эрвин зацеловывает грудную клетку и ребра, оглаживает намертво впечатавшиеся в кожу следы от ремней привода. Обводит контуры лица, задерживает ладонь на щеке и убирает влажные еще после мытья волосы. Сжимает в объятиях, так, как надо обоим: чтобы каждой клеткой чувствовать, что живые, и сердца еще бьются и горят. В такие моменты капрал ему правда верит. Доверяет всего себя, позволяет себе думать, что правда важен. Безусловно, безотчетно, со всеми грязью и кровью, от которых не отмыться, хоть докрасна растирай. И движения эти поспешные, но выверенные и точные, уверенные, которым хочется беспрекословно следовать, прогибаться под ладонями, жаться ближе и целовать, целовать до одури, до исступленного забытья. В башку ничего не идет, только тающий взгляд Эрвина в конце, от которого капрал захлебывается резким указанием про пожестче. Такой взгляд, с которым любят. У Ривая внутри все обрывается и загорается заново. *** — Скоро начнется война, — говорит Эрвин ему в ключицу, все еще сжимая в грубом объятии. Ведет крупными ладонями по рельефу спины и губами — по шее. Ривай не отвечает. Вся его жизнь — война, только знамена и повод меняются. Война за выживание, война за свободу, война за человечество. Какая разница, какой будет эта. Свою сторону он все равно уже выбрал.