my love is on fire

Жизнь Лалисы Манобан, обыденная и тошнотворная, словно вчерашний завтрак, для неё в определенный момент распалась на две большие и болезненные части: до и после. Между двумя половинами одного разбитого и скленного целого пролёг большой чёрный шов, оставленный грубыми нитками где-то на аорте. Его имя — Расставание.

ДО

Лалисе всего семь, и каждую ночь она видит один и тот же кошмар сон, после которого на душе появляется горький осадок, а в горле першит от желания позвать мамочку.

— Ты кто? — Розе. — Я Лиса. Друзья?

Лиса-Лиса, о чём ты только думала, когда это говорила?

Манобан страшно. Страх давит глотку, перекрывает доступ к воздуху, и девочка думает, как бы не задохнуться от страха… и этой чертовой красоты. Розе. Даже имя красивое, от красоты хочется просто умереть, попасть в ад и забраться на дно обжигающе горячего чана с кипятком — остудить ожоги. В сердце пожар, но почему-то никто не спешит его потушить. Огневолосая Розе заботливо гладит Лису по голове и берёт обожжённые руки в свои, а та думает, как бы не сгореть со смущения, как не превратиться в горсточку пепла от чужих прикосновений и взглядов. С глаз искрами сыпется сострадание, а раскаленные руки лишь сильнее сжимают чужие в своих. Мама, а разве от огня не должно быть больно? Лалиса Манобан не знает, а лишь смотрит на мириады искорок, разлетевшихся по комнате… и самыми яркими сияет Розе.

От горячих рук почти не больно, только Лиса почему-то всё равно обливается слезами. Прекратипрекратипрекрати. Она слишком ярко горит, чтобы тушить этот огонь своими слезами.

Розе обожает сидеть на её кровати и смотреть в никуда, листая чужие книги и оставляя на них темные следы от языков пламени. А Лиса всё чаще думает о том, что хотела бы быть Снежной Королевой, потому что лёд не горит. Но это всё игра-игра-игра. Детская игра. Желание украсть спички с родительского стола, не потому что хочется, а потому что нельзя. Прожженные простыни, сожжённые письма в сны Лисы никуда и выжженная дыра где-то в области грудной клетки. В голове чертовы радиопомехи. Розе растёт вместе с ней, и на месте детских очертаний проступают девичьи: огневолосая хвастается появившейся талией, а Лиса сама про себя подмечает округлые формы и появившуюся грацию в движениях.

Будь ты проклят, пубертат. Она никогда не повзрослеет настолько красиво.

На кончиках тонких и таких женственных пальцев Розе сияют маленькие огоньки; и её тело в обрамлении лучей света достойно шедевра Клода Моне со всей хрупкостью и нежностью. Глаза излучают добро; а Лиса всё не понимает: как можно было влюбиться в сотворение собственного разума? Не понимает, как и почему; почему, чёрт возьми, этот пожар всё никак не может затухнуть? почему ещё несколько секунд наблюдения за Розе так сильно режут где-то? и почему у этого чувства вкус дешевого вина и папиных сигарет? Наркотик. Лисе почти шестнадцать, и ей не хочется ни во что верить (особенно в то, что она видит своими глазами). Хотела бы, ущипнул бы кто; но вот беда — ожоги на руках и так слишком реальны.

Мама, помоги, почему сны лучше жизни?

Но мама уже устала спрашивать, почему пантенол приходится покупать чаще, чем обезболивающие. Просто обнимать Розе — слишкомслишкомслишком приятно. Кожа краснеет и пухнет, по коже бежит жар миллионами бугорков — и снова этот взгляд прости-это-моя-вина.

Когда-то Лалиса спалит свой дом и себя в нём.

Огонь лижет Лисе пальцы, болезненно обжигая тонкую бледную кожу, язычки то затухают, то снова вспыхивают с новой силой, и Манобан отдергивает руку: не потому что не хочет обжечься, а инстинктивно. Просто потому что матушка природа так сказала.

Ах, какая жалость, что природа не привила ей инстинкт подальше держаться от таких, как Розе.

Лисе восемнадцать — и вот в чём проблема. Огневолосая девушка не выходит из головы, только забирается всё глубже, облизывая пламенными языками черепную коробку.

— Уходиуходиуходи. — Уйти? Я уйду. — Да уйди ты из моей жизни уже наконец!

Отцовская зажигалка летит в стену, а спички сгорают вместе с привязанностью и чувствами. Гори оно всё синим пламенем.

Чувства не сгорели.

ПОСЛЕ

Лалисе двадцать с лишним, и она не видит снов вот уже несколько лет, перманентно ощущая фантомные боли где-то в районе выжженной дыры в грудной клетке. Девушка чувствует, как с каждым днём отмирает всё больше и больше клеток её опаленного прошлым мозга. Без старых кошмаров она чувствует себя овощем.

Ей нужны эти сны, чтобы не сойти с ума. Парадокс в том, что она уже сошла.

Зажигалки и спички давно перестали ее слушаться, и Лалису стал раздражать огонь. Своей загадочностью, недоступностью, своими огненными волосами и глазами в искорках. Проще уж всё отпустить и забыть, но беда — это когда уже мозг заклеймен вместо с телом, душой и сердцем. Беда — когда Розе в который раз нет, и всё, что осталось — ворох воспоминаний и шрамы на бледной коже. Беда — это когда Лису уже давно накрыла тьма, и она не видит ничего, кроме безграничной черноты собственного разума. А маяка всё нет. Потому что нет Розе.

— Придипридиприди, только не оставляй меня одну.

И рядом на постель ложится воплощение пламени, только сейчас уже холодное и безжизненное, уставшее и неживое, тлеющее. Весь вид кричит прости-это-твоя-вина, и Лиса вспыхивает; кладёт свою руку на чужое тело, ощущая холод кожей.

Температура Лисы для Розе сейчас равна извержению Килиманджаро.

Пальцы сплетаются, огонь сплетается, девушки сплетаются в одну. По подушке разметаны огненные волосы, а каждое прикосновение — свежим ожогом по еле зажившим ранам. Лалиса горит, внутри и снаружи, разумом и сердцем; желание сжечь всё дотла, только бы не отпустить снова. Потому она прижимается в девушке всем телом, обнаженной кожей к чужому телу; обнаженной душой к чужой душе; обнимает так крепко, что печёт невыносимо. Болит, печёт, зудит. Зудят какие-то слова, как и слёзы в переносице, но Лиса молчит и лишь кусает губы, потрескавшиеся от жара.

Ну и к черту. Ну и плевать.

Лиса обхватывает девичью талию левой рукой, а правой скользит по линии чужой челюсти. Губы к губам; жажда; внутри пустыня Сахара; а по сердцу словно наждачкой проехались. Только вот уже абсолютно всё равно: так и быть. Пускай. Пускай Розе сожжёт её дотла, превратит в горсточку пепла; пусть кожа покроется уродливыми ожогами шрамами. Пусть. Её ничего уже не держит в этом мире.

Ведь любить Розе больнее, чем сгореть заживо.

А потом прозвенел будильник.