Венгерские танцы

В декабре Долорес Дроуэлл велела себе отдыхать по средам. Устраивать выходной — да посреди недели! — еще не вошло в привычку, но мисс Дроуэлл уже не чувствовала себя вовлеченной ни в ребяческую шутку, ни в таинственный, одной ей известный ритуал. Нравилось. Нравилось: брать отгул; просить Мэри заступить в приюте за аккомпанементом; отменять и домашние встречи — за хозяйским пианино; и вместо пыльных папок с нотами с утра держать в руках свежую газету. Полюбилось: только к полудню, когда чужие туфли уже расчистят снег и слякоть с крыльца, выходить из дома; подниматься по улице в сторону Вест Энда, а не спускаться в дремучие переулки, подолгу слушать чтения у церкви и игру органа или же садиться на скамейку у парка перед консерваторией. Забавляться мелочами: к примеру, купить по дороге домой огромную сытную булку, какую не удержать в руках; после скормить добрую её половину городским птицам, добрую треть — детям на паперти, добрую четверть обронить на обочине, испугавшись кэба, а кроху, промасленную, подгоревшую, откусить самой ночью, за чтением в полутьме. И, только пуще оголодав с этой крохи, ненасытно читать, читать! В среду читать — с чистой душой и сердцем — было увлекательнее, чем в любой дугой день недели. Впрочем, зачем эти другие, серые декабрьские будни, когда есть среда — день, целиком и полностью принадлежащий Долли Дроуэлл? Счастливой маленькой Долли, не знающей ни болезни, ни горя. Потому стук в дверь — в сонное утро среды — удивил. Хозяйка квартиры просыпалась поздно, заглядывала редко; за почтой нужно было спускаться на улицу и обходить дом полукругом; из объявления в газете — «Учитель музыки на дому: фортепиано, вокал», — так красочно расписанного дядюшкой Кристофером, часы записи значились после двух и до чая в пять. Кто же?.. Не ученик, не почтальон, не хозяйка, не даже сам дядюшка: он давненько подался к тёплым морям и изредка, но многословно чиркал о своих похождениях, снисходительно справляясь о матушке Британии и здоровье двоюродной внучки. Так кто же? Долорес не спешила открывать и замерла под дверями комнаты. Будто за шпагой, потянулась за зонтом у туалетного столика. В житейской открытке в утренней «Таймс» значилось, что чаще прочего женщина защищается иль преступает закон именно с этой деталью гардероба в руках. Еще час назад это казалось смешным. Стук повторился. Стучали одновременно и в резную ручку, и выше, на уровне лица, тяжело и глухо. Жар прилил к щекам. «Смелее», — Долорес Дроуэлл грубой рукой оправила корсет домашнего платья, будто бы солдатский мундир. Улыбнулась крохотному входному зеркалу. — «Сегодня моя среда. Не может случиться дурного. Кто с дурным — выгоню тут же». Стук оглушил коридор в последний раз. Мисс Дроуэлл открыла дверь. Они пришли в десять, и Майкл подумал, что это удивительно. Если не считать того, что с утра они оба проморгали — горничная, которую впервые попросили прийти не в субботу, а в среду с утра, так и выразилась: «проморгали» — подъём в шесть; если позабыть о том, что завтрак в семь сгорел дотла; если не замечать мокрых от снега штанин и ботинок: в восемь упустили последний кэб и шли через сугробы — для мальчишки путь неблизкий, но занимательный; то добрались они вовремя или около того… Девять. Десять. Учитель математики, к которому Майкл ходил теперь каждый день, кроме субботы и воскресенья, любил повторять: «приемлемая погрешность». И надо же: они и вправду уложились. Застали белую леди в её комнатах. Правда, она давно не была ни белой дамой из мистических рассказов (парочку таких рассказиков Майкл прочел, только прибыв в Лондон, и тотчас признал Долорес во всех прекрасных недоступных дамах с загадочным прошлым), ни дамой кровавой, ни просто отчаявшейся и напуганной женщиной. Как значилось на её дверях: «Учитель музыки Д. Дроуэлл». И вот она, таинственная Д: в простеньком платье, с растрёпанной гривой золотых волос, с алыми щеками. Она сказала Майклу в прошлую встречу: это сердце. Но теперь почему-то чудилось, что это она, Долли, только что возвратилась домой с уличного морозца. Однако мисс Дроуэлл никуда не уходила: Майкл помнил, что еще осенью Долорес давала один урок с утра, для соседских детей, и к половине десятого собиралась в приют. Пусть был он в этой квартире лишь пару раз, да и то тайком, чтобы не принести домой бурю… Он запомнил. И теперь, как бы то ни было, они успели. – …Я испек булки! Майкл с порога протянул хозяйке тяжелую корзину для пикника. Тяжела она была и из-за увесистого свёртка внутри, и из-за осевшего на крышке снега. Мисс Дроуэлл приняла её неловкой рукой. И тут же ручка чуть было не выскользнула из ладони; пришлось перехватить мокрую корзину и прижать к животу. — С вишнёвым джемом. Вы сказали, что вам нравится джем из той лавки в Вест Энде, но он дорогой, и мы его купили и сделали булки. Вчера они еще были горячие, — доложил Майкл, явно гордый собой. — А сегодня — ну вы же видели, какая метель!.. Однако Долорес Дроуэлл не слышала его — уставилась перед собой, на усыпанные снегом плечи человека в дверях. Поднять голову, чтобы встретиться взглядом… О нет, это было выше ее сил! Наверное, она вдохнула так шумно, и так вцепились ее пальцы в плетение корзины, что Майкл испугался и дёрнул второго гостя за рукав. — Папа помогал и стряпать, и нести. Но я нёс половину дороги!.. — Раз папа помогал… То сначала я заставлю его самого распробовать парочку, — глухо прорычала Долорес. Сжав зубы, она мотнула головой в сторону лестницы. — Спускайтесь к хозяйке. Если она уже встала, то поможет вам вызвать кэб. Быть может, даже пригласит на чай. Надеюсь, не отравите старушку — я ее очень люблю. И она, вернув вспотевшую от тепла корзину, выставила бы ранних гостей за порог и хлопнула дверью. Вчера. Да, вчера она бы выставила за порог и даже хлопнула дверью дважды: входной и комнатной — с лестницы слышно прекрасно. Но сегодня в квартире не оказалось стальной леди Д. Дроуэлл, а маленькая Долли, что собиралась к часу уже наведаться в парк и церковь, никак не могла расстаться с мыслью о вишнёвом джеме: с сахарным сиропом и бордовыми вишнями без косточек. Початая банка теснилась в корзинке с булками. Маленький Майкл прижимался к своему отцу и то оборачивался на лестницу, то пытался уловить взгляд родителя. А тот, подпирая мокрой от снега головой низкий дверной проем, смотрел в обыденное никуда. Наконец мистер Себастьян Дроуэлл собрался с мыслью и заявил неожиданно и гулко: — Я уже пробовал. Булки, — он замялся, опуская глаза к Долорес. Та тотчас недоверчиво свела брови. — Нам нужно поговорить. Всё ещё сжимая в руке корзину, мисс Дроуэлл устало отвернулась. Что-то жалкое было в этом человеке: то ли неуместность его дорогого пальто в обшарпанном лестничном проеме, то ли потрёпанность воротника этого же самого пальто, а то и вовсе комок слежавшегося снега за воротником. Что-то страшное было в этом человеке: Долли боялась, что еще миг, и запереть дверь не выйдет — он схватится за косяк своей большой тощей рукой. Что-то убедительное было в этом человеке сегодня: он никогда не смотрел на нее так долго, чтобы не потупиться в пол. Долорес отступила к стене, позволяя гостям раздеться и разуться. Разговору быть. — Я спрошу чайник? И прихвачу с кухни тарелки, — вдруг опомнился Майкл и, ненароком подталкивая отца в комнаты, выскочил на лестницу. — А вы как раз обговорите свои взрослые дела. Но говорите быстрее: ждать не стану! Не внемля словам сына, мистер Дроуэлл с минуту мялся в дверях, небрежно охлопывал от снега пальто и озирался по сторонам. Но как только Долорес, чеканя шаг, направилась к себе, он очнулся и тенью последовал за ней. Вышли в комнату: крайнюю, холодную, но обставленную с уютом. Так считала Долли: вот кресло, в котором так славно завернуться в плед, вот старинное хозяйкино пианино, маленькое, сморщенное, шелушащееся от пыли, но звонкое и ладно настроенное, вот кровать с чудесным покрывалом — перепало от дядюшки Кристофера ко дню рождения — из азиатской ткани, в трущобах Ист Энда неведомой. Наконец, вот тумбочка с книгами: поверх нее все еще лежит оставленный на сегодняшнюю ночь декабрьский номер «Стрэнда». Но весь милый уют лопнул, как только в комнату вошел этот человек. Кость в горле. Он подпёр потолок, он наступил своей большой ногой на край покрывала, он чуть было не опрокинул составленные у тумбочки журналы. Долорес снова не видела его глаз. Что он думает, что он делает здесь? Она не предложила ему сесть, но сама опустилась на пуф у пианино и оставила корзину в ногах. — Мне нужно заниматься, — зачем-то соврала она. — Занимайтесь. — Как обдумаете, что хотите сказать, говорите. Молчание угнетало. Шелест нотных листов — и то лучше этой непростой тишины. Взгляд никак не мог отыскать начало пьесы, страницы смешались и не переворачивались, будто папка была залита размякшим вишнёвым джемом. В глазах темнело. — Долорес, я хочу, чтобы вы переехали к нам. Он всё еще стоял за ее спиной. Он всё еще смотрел в никуда и одновременно всюду: и на стену с засохшим гербарием в деревянной раме, и на портретик Листа, вырезанный с партитуры и приклеенный к облупившемуся боку фортепиано, и на побелевшую шею племянницы. — Вы знаете, что мы съехали с поместья — там многое напоминает Майклу… О семье. О матери. Мы выкупили большую квартиру здесь, в Лондоне. Это хороший дом: у вас будет своя комната и, если захотите, девушка-камеристка. Я хочу, чтобы вы жили с нами. И Майкл тоже. Мисс Дроуэлл передернула плечами, облизнула палец и наконец подцепила нужные страницы. Ноты скользнули на пюпитр. Пианистка фыркнула: — О, вы снова!.. Оставьте. Никому уже нет дела до семьи. До такой семьи. И нет смысла вновь собирать всех тварей под одной крышей, — она взяла пару вступительных аккордов и вслушалась в гудение струн. — У вашего отца не получилось всех приручить. У вас получится? Да, нас стало меньше, клетка будет полупустой, будет где огрызаться и изворачиваться… Аккорд, еще аккорд. И вот рука его под мятым рукавом сюртука сжимается в острый кулак. Долорес картинно вскинула плечи, будто бы последний пассаж её интересовал более всего, и вслушалась. Нет, гость не приблизился и на шаг. — Я хочу, чтобы вы переехали, — произнес он твёрже, чтобы перебить музыку. — Это ради моего сына. Вы же знаете… — Напишите Кристоферу — из него выйдет отличный опекун! Он всегда так бережно наставлял на путь истинный мальчишек из нашего с вами дома!.. Мистер Дроуэлл закашлялся, заглушая только начавшуюся нехитрую мелодию. Его распирал гнев и, помимо гнева, что-то столь же страшное, отчего у мисс Дроуэлл разом защемило сердце. — Вы же знаете! Майкл любит вас, — произнес он севшим голосом. — Он вас не оставит. А теперь, через год, через два, кто знает… Теперь вы не оставьте его. Ему всего девять лет. Возраст для мужчины, но не для лорда… — Мне было даже меньше, — Долорес видела, как сверкнули в растрескавшемся лаке её белые зубы и как в тон побелело лицо гостя за ее спиной. — Мне было восемь, когда отец умер. Вспомните. Вспомните, что тогда сделали вы. Вы так этим гордились! Да вы и сейчас гордитесь. Я права? Это всё, что вам осталось? Гамма оборвалась под непослушными пальцами. Долорес хотела огрызнуться, вновь огрызнуться, вновь нарваться на его страшный крик или не менее страшную умоляющую просьбу. Но он молчал — не существовало слов оправдания; не было и слов принуждения — только не здесь, в чужом доме. У мисс Дроуэлл слова нашлись, вот только какие-то глупые: — Мне жить не дольше, чем вам, так уж давно повелось. И если я знаю, отчего я не убила вас, и вы знаете, отчего, и пользуетесь этим сейчас, пользуетесь!.. То почему вы не убили меня? Мне неизвестно. В комнате застыла тишина, и слышно было, как прощально трепещет струна, как снег заметает отлив за окном, и как мистер Себастьян Дроуэлл мнёт в кулаке засаленный манжет. Долли считала удары сердца. Только что они обгоняли стук молоточков о струны, а сейчас и вовсе пропали. Играть, играть немедленно! Пока гость не изрыгнул страшное проклятие, пока его взгляд мечется по полу… Неужели за всю дорогу сюда он не придумал ответа? Неужели он шёл сюда, ожидая нападение, но не искал колкость для парирования? — Наверное, я был слабее вас, — мистер Дроуэлл кивнул сам себе. — Но теперь я не отступлю. Я настаиваю о примирении. Я настаиваю: вы переедете. Откинув гриву волос за спину, Долорес Дроуэлл засмеялась, лихо взяла победоносный пассаж и оскалилась: — Тогда мне нужен мой инструмент! — В зале можно поставить рояль. — Мой инструмент, — Долли похлопала по крышке фортепиано. — Вы его перевезете, перетащите, перекатите! И доплатите хозяйке, сколько она пожелает. Аккорд и — заключительный — соль мажор. Мистер Дроуэлл смерил взглядом узкий дверной проем, будто бы представлял, каким образом чёрный бок пианино вылезет через коридор на лестницу. Мистер Дроуэлл улыбнулся краем обветренных губ. Шутка ли: вдруг современник клавесина появился в комнатах до того, как вздумали возвести стены? Долорес не позволила опомниться: — Вот и славно. Теперь с семи я буду давать частные уроки, днем наведываться в приют, быть может, брать ансамбль на дом — мои птенчики прекрасно поют оперетки, — а вечером приводить гостей. Возможно, мужчин, — она проследила за его взглядом: дернется ли от испуга веко, потемнеют ли глаза от ярости? — А чего же вы ожидали от дитя порока и отродья столичной шлюхи? Наивно. — Согласен. Но мне вы не помешаете: я в конторе до шести вечера, после у себя в кабинете за документацией. Если пожелаете, мы даже не столкнемся в коридорах. Майкл учится до двух, и, я надеюсь, вам хватит благоразумия… – …А ночью, если провожу гостей, я буду выть на луну, — подтрунила Долорес и зажала визгливую, расстроенную ноту. — Совсем заглушу ваш слабый писк… И еще: по средам я буду приглашать в наш общий дом одного известного частного детектива со товарищи. Посмотрим, на сколько замков вы будете запираться у себя в кабинете: вам не отпустили ваши грехи, мистер Дроуэлл. Все помнят, что после оглашения завещания… Его щёки посерели, и желваки вздулись на скулах, но он не прервал, лишь посмотрел в упор с укором и мольбой. Мисс Дроуэлл была беспощадна: — Что после оглашения завещания, когда, казалось, вы и ваша жена получили желаемое: ваш сын — наследник; миссис Себастьян скоропостижно скончалась от приступа в своих покоях. После развода она стала бы завидной невестой, не так ли? И более того, она уже знала, как поступить в её новом положении. И вы знали. Это вас она так испугалась? — Замолчите. Нет, он не был бледен — он был смертельно бел, белее слоновой кости и пурги за окном. Долорес Дроуэлл знала, что этот человек не боится смерти: ни своей, ни чьей бы то ни было ещё. Он не страшится ничего. Не страшится, но опасается. И этим опасением, струной натянутым, сейчас был он весь, с головы до пят. — Замолчите, — повторил он. — Лив… Лив была примерной матерью и женой. Такой она и осталась навеки. Будто бы впервые его послушавшись, насмешливая Долли оставила уколы и шутки, стащила с крышки фортепиано другую папку с нотами и легкими пальцами огладила клавиши. После она бросила через плечо — мол, присаживайтесь, дядя — и устало вздохнула: — Я подумаю. И вы подумайте. Мистер Дроуэлл опустился на краешек кровати. Мисс Дроуэлл вскинула руки, зажала каблучком ковер у педали и заиграла. Она не играла виртуозно — она была далека от верного темпа и чистоты звука. В сравнении с парой своих именитых сверстниц она ломала инструмент, она колотила клавиатуру, она выкручивала педаль варварски. И вместе с тем, будто крылатая валькирия, она неслась вслед за музыкой, взмахивала рукой — заносила копье, привставала с пуфов, зажимая педаль, и вздрагивала всем своим белым, здоровым телом — подстёгивала восьминогого Слейпнира под собой. Будто в разгаре боя, после второго рефрена она запыхалась и сдула с высокого лба мягкие, лоснящиеся пряди. Вся кровь ее собралась к алым вискам. Где-то под белой пышной грудью неистовствало больное, вечно влюблённое в музыку сердце. Пустой такт. Целая доля. И она снова взлетела — взвела к плечам руки-крылья. Она была красива — пугающе красива! Себастьян Дроуэлл смотрел даже не в окно — в обшарпанную, разбухшую от сырости оконную раму. На третьем рефрене он закрыл лицо руками. Через пару тактов музыка оборвалась, Долорес Дроуэлл последний раз метнула копье и соскочила с коня. — О, что же, муки раскаяния? — улыбнулась она, приглаживая волосы к вискам. — Вы фальшивите, — буркнул он. — Сочиняете. Долорес фыркнула и вздернула подбородок. — Фальшивите. Это Шуман? Цикл Крейслериана, — Себастьян поморщился, будто бы всматривался в имя композитора, нацарапанное слева вверху на нотах. — Моя мать… Ваша бабушка. Она очень любила. И ваш отец. А вы фальшивите. Позвольте? Впрочем, он не стал ждать её разрешения: в два шага очутился перед крохотным пианино и плечом — пусть и силился аккуратно, но вышло совершенно бесцеремонно — сдвинул племянницу в сторону. От гостя несло табаком и гарью. Долорес поморщилась, уже чуя, как просмолятся под его желтыми длинными пальцами клавиши, и как долго они будут хранить его смертный дух — зловоние одиночества и недовольства. Мистер Дроуэлл прямыми руками ткнулся в клавиатуру; вдохнул, будто бы ожидал, что вместо отвратительной какофонии звуков в следующий миг случится нечто непоправимое: к примеру, хозяйка инструмента пересчитает его костяшки крышкой; и взял пару несмелых аккордов. Второй раз он дотронулся мягче. Не в духе пьесы, но звук разошелся густым эхом. И вот, сгорбившись над низеньким пианино будто огромный гриф, он исполнил строку, где, по его словам, племянница безбожно сочиняла. — Это вы позвольте, — Долорес вынула из папки лист и не преминула сунуть его под нос гостю. — Вы с нотной грамотой знакомы? Так познакомьтесь! Ничего подобного тут и в помине нет. А на слух просто омерзительно! — У меня прекрасная память: так играла моя мать. Однако не исключено, что и само произведение омерзительно, — Себастьян Дроуэлл распрямился. — Какое-то назойливое жужжание! То ли дело Мендельсон или… — Он умер в сорок седьмом — не ваш, случайно, год выдержки? — и тут же его затмили, — Долли буднично пожала плечами и привстала за новой партитурой. — Брамс. У меня и этот гений припасен. Можно попробовать. Венгерский танец, пятый. Мне он нравится больше прочих, хотя сам маэстро не сделал переложения для струнных — нашлись другие умельцы. Себастьян Дроуэлл нахмурился и, с опаской огладив крышку фортепиано, отодвинулся в комнату. — Это теперь оркестровое, — он повёл губами в сомнении. — И это ансамбль. — Играли, — безапелляционно констатировала Долорес. — Играл. С братом, с вашим отцом. Года за два до кончины нашей матушки — тогда Брамс был молод и даровит, и наша мать, то есть ваша бабушка, посчитала, что мы можем играть так же блестяще и провокационно, — мистер Дроуэлл хмыкнул и взгляд его метнулся к потолку. — Но к чему сейчас? Не смейте меня вынуждать, безумная женщина. К его недовольству Долорес Дроуэлл уже расставляла по крышке фортепиано длинные, сшитые нитью листы этюдника и двигала от туалетного столика кривоногий стул. Под мрачным взором гостя она наиграла и первую, и вторую партию, освоилась и всё же остановилась на первой. Вскинула голову — угадала? Себастьян Дроуэлл поглядывал в сторону лестницы; ждал, когда же эта неловкость уже разрешится появлением Майкла, и одергивал врезавшийся под кадык галстук. — Сыграем, — рявкнула Долорес и указала подле себя. — Выписывать критику каждый горазд, мистер Дроуэлл. Сыграем. На удивление, он не стал ставить встречных условий, отступать и упрекать. Не принялся и ворчать о том, что в последний раз видел нотный стан в год смерти матери, что пальцы непослушны и растеряли чувство ритма. Лицо его было все так же бледно, и стало еще бледнее, стоило ему нацепить на нос очки в тёмной оправе. Долли смотрела завороженно — в томительном ожидании всплеска и шторма. Она уже трижды пожалела о таком наглом предложении: кто знает, какую бурю в этом человеке поднимет музыка — памятная музыка. Если бы, как в первый раз, руки его сорвались с пары аккордов, и он, дрожащими кончиками пальцев протирая очки, снова поднялся, и заклокотала бы каждая его острая болезненная черта, Долорес не стала бы ему перечить. Но он всё же поставил условие: — Только первую часть. Дальше я всегда сбивался, знаете ли. Майкл вернулся не один. За ним с кухни увязался рыжий хозяйский кот, и настоящим преступлением было бы, отставив чайник и блюдца и вытащив шнурок из ботинок, не поиграть с котом в догонялки. И отчего в старом доме — там, куда добираться на поезде долго, а после столь же долго трястись в повозке и идти по лесу — никто, кроме бабки Аманды, не держал домашних животных? Быть может, тогда ему, Майклу, не было бы одиноко, а порой и скучно долгими зимними вечерами без единого друга. Теперь — тоже зима. Первая зима в Лондоне. Вот если бы белая леди хоть к Рождеству заглянула к ним на квартиру! Читала бы свои страшные сказки у камина, учила бы Майкла простенькой гамме или какой уличной игре — в ножички, считалки, а то и приносила бы настоящие карты, — а когда на улице погасили бы газовые фонари, долго и с упоением играла — что угодно: Баха, Бетховена, Шопена. Папа бы уходил к себе, но слушал сквозь дверную щёлку, Майкл был уверен, что слушал бы, чиркая пером по бесчисленным листам. Весь дом бы слушал и внимал. А белая леди исчезла бы к утру, как и полагается любой таинственной леди, и оставалось бы только шептать: «Приходите еще». И если бы она осталась… Интересно, если бы она осталась, то стала бы наконец улыбаться доброй человеческой улыбкой? Она порой улыбалась ей — себе самой, мечтательно, и пару раз — Майклу. Интересно, если бы она осталась, она привезла бы с собой этого чудесного кота?.. Когда Майкл вбежал в комнату с подносом, они еще играли. Оттого он замер в дверях и шикнул на ластящегося к ногам кота. Тише! Отец — Майкл отчего-то не сразу признал его, разогнувшего спину, отбросившего со лба мокрые от пота волосы, уверенно утапливающего педаль на каждый новый бас, — отец будто бы помолодел разом на десяток лет. И пусть боевой настрой мелодии претил ему, мистер Дроуэлл не отступал и не оступался. Долорес смеялась, порой вскрикивала что-то назидательное, и они переигрывали пару тактов после заминки. И вновь пускались в безумный полёт. Соревнование — никто не хотел уступать, никто не хотел зваться учеником, никто не хотел дать промах первым. Они остановились только тогда, когда резвая полька оборвалась, и мистер Дроуэлл перехватил партнёршу за руку и снял тяжелую ногу с педали. — Вы играете немногим лучше отца, — он устало прикрыл лицо ладонью. — Но благодарю за ваше терпение. — А вы играете немногим лучше одного моего ученика с соседней улицы. Не благодарите — утомительно, — Долорес вырвалась, обмахнулась тряпочкой, которой протирала пыль с клавиш и папок с нотами, и первая приметила Майкла. — Садитесь пить чай! Мистер Дроуэлл старший, впрочем, только встал, оглянулся на сына и вынул из кармана сюртука замызганные часики: почти одиннадцать. По лицу его прошла рябь, и Себастьян мотнул спутанной головой, как после сна. Прежде чем заторопиться к выходу, он наказал Майклу дождаться его к пяти и помнить о рыцарском обещании: день без уроков равняется дню удвоенного учения в конце недели. Майкл был и рад, и грустен, и неожиданно растроган, но просить отца остаться не мог. Только наблюдал из комнат, как перед дверью Долорес Дроуэлл и Себастьян Дроуэлл долго шепчут, долго смотрят друг на дружку, в вечной немой ссоре, и вот уже открывается дверь… «Взрослые дела», — объяснил Майкл вертящемуся у ног коту. А потом, когда Долорес, пышущая жаром, опустилась с ними за стол и отпила чаю, Майкл и ей прошептал на ухо: — Попросите папу в следующий раз потанцевать с вами. Он хорошо танцует! Вот только комната маленькая… Долорес Дроуэлл откусила вишнёвую булку и облизнулась: сейчас, сейчас последует извечный тигриный оскал и чёрная ист-эндская шутка. Но Долли вдруг улыбнулась: и вишневой булке, и себе самой, и Майклу, и куда-то в окно, где человек в непросохшем пальто ждал кэба у крыльца. — О, места хватит, — уверила мисс Дроуэлл. — Мы будем танцевать у вас.