Гроза Яснозадовска

      — Аа, милуетесь!.. Ну милуйтесь, милуйтесь, пока я вас всех тут не перестрелял!       Сплюнув на мостовую, Лубяновский засунул руки в карманы шинели и сердито пошел вперед, а вслед ему устремились недоуменные взгляды молодых людей, так и не разжавших своих объятий. Проводив взглядом странного чекиста, они снова принялись целоваться, и через несколько минут уже не помнили неприятный инцидент.       А вот Лубяновский помнил. Он еще долго ворчал себе тихо под нос, костеря и их, и многих других жителей городка.       «Подумать только! — возмущался он. — У кого-то там любовь, а ко мне даже по-человечески не относятся. А чем я хуже-то? Тоже, между прочим, лобызаться умею да получше этих слюнявых».       Лубяновского в городе не любили. Даже, скорее, ненавидели. Все как-то единогласно и не сговариваясь рассудили в незапамятные времена, что сумасшедший чекист, готовый действительно перестрелять ни за что — не лучший товарищ и собеседник, поэтому и не стремились с ним сближаться, постепенно создав вокруг него вакуум полного одиночества, с годами лишь расширявшийся.       За всеобщую любовь и признание Лубяновский платил тем же: бродя по улицам, грубил всем, кого только заприметит, ругался, грозил лагерями и расстрелом, но еще ни одного не сослал и не прибил без веской причины. Очень уж он не любил злоупотреблять полномочиями.       Наверняка отношения с такими же чекистами были бы более дружественными, если бы… они вообще были: вот уже ровно как всю жизнь Лубяновский работал один. Чем это было вызвано, он не знал, да только в чека он действительно заседал в гордом одиночестве, самостоятельно выполняя всю градом валившуюся работу. Он и шпионов вычислит, он и арестует, и расстреляет, и все бумаги заполнит, и запьет и сам себя за это отругает… Поставки продовольствия и всего остального в их городишко осуществлялось тоже почему-то через него, да и вообще, пожалуй, всё на одном Лубяновском и держалось.       Шипя и матерясь, он день за днем брался за новые горы работы, никогда не уменьшающиеся, и делал, нехотя, заедая слезы обиды таким же соленым огурцом, давясь от такой жизни, но продолжая работать.       В городе об этом все знали, и в знак признательности чекист ежедневно получал порции обвинений в устном и письменном виде, дескать то этого в колхоз не доставили, то того не засадили за решетку. Помогать ему никто не спешил.       Сначала Лубяновский думал, что это какая-то злая шутка или ошибка, он неустанно писал в высшие инстанции с просьбой прислать хоть кого-нибудь, ведь «это же просто невыносимо, товарищи! Они готовы растерзать меня, едва я за порог выхожу! А что я сделаю? У меня всего две руки и одна башка, да и та контуженная, я все делать не успеваю!!»       Он писал и писал, год, два, три… Казалось, запас его жалоб был неисчерпаем, но время шло, а никаких ответов не приходило. И после затяжного отчаяния пришло тупое смирение. Отчего он сразу не уехал, Лубяновский не знал, а потом эта мысль уже не приходила в его голову, и так он и остался жить и страдать. Постепенно соленый огурец заменился сначала водкой уже без закуски, а потом и вовсе кокаином. Только чудесный порошок позволял не свихнуться окончательно, работать больше и не грустить от полного одиночества и всеобщей ненависти. И Лубяновский жил бы так и дальше, пока в какой-то момент его окончательно не достали.       Жители провинциального городка с характерным названием Яснозадовск питали необъяснимую ненависть ко всем управляющим от председателя колхоза до партийного руководства, постепенно сживали их со свету и таки сжили, добившись их отставки или просто побега. Из Яснозадовска вытекли все светлые в той или иной мере умы, оставив город погибать в мракобесии. Всеобщее бегство пропустил только Лубяновский, за что и поплатился, потому что отныне вся людская ненависть вымещалась на нём одном. Его и так терпеть не могли за крутой нрав и поехавшие извилины, а уж когда больше никого, кроме него, не осталось, все яснозадовцы и вовсе как с цепи сорвались. И сколько бы кокаина ни пудрило мозг, как бы сильно ни было плевать ему на всех, однажды даже необъятному терпению чекиста приходит конец.       И он пришел.       Тяжелыми каплями застучал по сухой земле, поднимая пыль, сверкнул молнией у самого носа и прогрохотал пулеметом за плечами. Он пришел так явно и однозначно, что не осталось никаких сомнений, что вот он, предел мучений, и, в секунду вымокший Лубяновский остановился и прошипел:       — Ну, всё…       Буквально пять минут назад погода была хорошей, вон, лобызались же эти на мосту да мамашки гуляли с орущими отпрысками, а теперь вдруг гроза. Определенно знак.       Домой он шел, уже всё решив. Пересчитав патроны в нагане, он убедился, что их точно хватит, и, зайдя в свою квартиру, он встал посреди комнаты и захохотал. Заливисто и звонко, но так горько, что сам бы разрыдался, услышь себя со стороны.       Вокруг были только белые стены, которые он совсем недавно вывозил в известке, какой-то маленький комод и гнилая табуретка: вот и вся утварь. Пробежав до еще более пустой кухни и обратно, Лубяновский закружился, всё смеясь и приплясывая, а потом, щатающийся, но совершенно серьезный, вышел из квартиры.       Сложно было скрыть ухмылку торжества, но он нахмурился сильнее и постучал в соседскую дверь. Описать всю ненависть к своим соседям даже у него не хватало ни сил, ни слов, ибо выразить это можно было только одиноким тоскливым воем, от которого стынет кровь и глохнут уши. Лубяновский так и выл ночами за стаканом самогона, но соседи упрямо не глохли, и кровь у них не стыла, потому, очевидно, что ее не было. Зато из чекиста они высосали и кровь, и нервы, и весь словарный запас ругани, и когда иссяк даже он, Лубяновский понял, что — всё, пора действовать. Он действительно не любил злоупотреблять своими полномочиями, но здесь был уже крайний случай.       «Либо я, либо они», — подумал он и постучал еще громче.       Отреагировали далеко не сразу.       — Кого черти носят?! — недовольно прогремел грудной женский голос спустя минуту упрямого стука.       — Откройте, гражданка, у меня ордер на ваш арест.       — Что?! — завопила баба, от такой неожиданности даже открыв дверь. — Какой еще орден?!       — А вот такой! — Тут Лубяновский быстро схватил ее за руку и помахал наганом. — Убедительный орден?       Баба побелела как мел и даже не попыталась вырваться, а чекист уже отпустил ее и прошел в квартиру.       — Все на выход! Документы, верхнюю одежду взяли и на выход, я сказал!       Для убедительности он выстрелил в потолок, и тут же раздались визги и вопли, забегала толпа каких-то босоногих детей, чуть не сбив его с ног, вывалился мужик с круглой рожей, но Лубяновский уже шел на выход. Поднявший на второй этаж, он так же постучал, но там уже и без этого всё знали.       — Съебись нахуй! — любезно одарили его сразу из-за двух дверей, и, грустно вздохнув, чекист выбил каждую из них поочередно.       Вскоре весь дом стоял на улице, плача, воя, матерясь, но одинаково промокая под дождем, и, за шкирку выволочив Мишку-столяра, сопротивлявшегося дольше всех, Лубяновский гордо встал перед ними. Выстрелив еще раз и убелившись, что все готовы внимать его речам, он начал:       — Товарищи соседи… Вы. Меня. Заебали.       И едва он сказал это, как грянул гром, повергнув арестованных в суеверный ужас. Все как один принялись судорожно креститься и что-то бормотать, а Лубяновский, закатив глаза, начал ходить из стороны в сторону.       — Нет, граждане, вы заебали меня серьезно и основательно, и на вашу беду принесли меня не черти, поэтому крестись — не крестись: не поможет. Не черти принесли, говорю, а сам я пришел, и сейчас всем вам будет нездобровать. Вот вы, Татьяна Прокофьевна, — обратился он к щуплой женщине, — постоянно ведь таким матом меня обсыпаете, словно я вас поимел в кладовой и кончил в рожу. А вы, Порфирий Фёдорович, вечно затапливаете мою квартирку, и как будто бы нечаянно, ну-ну. Вы, Верхопуповы, мне дохлых крыс под двери таскаете и замок клеем заливаете, спасибо, без этого моя жизнь явно была бы не столь увлекательна… Продолжать, товарищи, не хочется: противно. Так что, сучьи выблядки, допрыгались вы и доигрались.       Улыбнувшись широко и лучезарно, Лубяновский пошел обратно в дом, напоследок пригрозив наганом.       — Стоять смирно и ждать меня, а если кто бежать вздумает, так ведь найду, и еще хуже будет!       Но никто этого не вздумал, и через несколько минут чекист вернулся к яснозадовцам, загадочно улыбаясь и пританцовывая.       — Ну вот и всё, — сказал он, потирая руки, — теперь мы квиты.       Соседи всё так же стояли в недоумении и ничего не понимали, как за спиной Лубяновского вдруг вспыхнуло пламя, под очередной раскат грома разом охватившее двухэтажный дом. И поднялся нечеловеческий вой.       — Ирод! Скотина! Что ты наделал, там же мои вещи! — полетело в чекиста со всех сторон, но он продолжал улыбаться и угрожающе размахивать наганом, и с места никто не двинулся.       — Да я тебя щас!.. — начал было глава семейства Верхопуповых, но Лубяновский ловко пнул его по коленке и заржал еще сильнее.       — Плачьте, плачьте, ибо вы заслужили! За все обиды, за все ваши слова поплатились вы сегодня, ибо никто не смеет обижать товарища Лубяновского!       В довершение картины в дом ударила молния, и это совсем довело несчастных, которые с воплями побежали куда глаза глядят, падая в лужи и друг на друга.       А Лубяновский всё смеялся им вслед, пару раз пальнув из нагана, а потом остался в одиночестве созерцать догорающий дом, огонь с которого не перекинулся на соседние, а с тихим шипением извивался под проливным дождем.       — Хорошо горит, — заметил он вслух. — Даже в ливень.       — И то верно, — ответил он же спустя полминуты. — Ну, пошли, что ли?       — А пошли, — так же невозмутимо сказал чекист, и, заведя руки за спину, не спеша направился прочь с улицы в сторону леса, насвистывая «Вихри враждебные».       И снова прогремел гром.