№ 31

Ботинки вязнут в размокшей глинистой почве, едкие испарения от которой стоят зеленой дымкой по колено. Дымка устойчивая, едва шатается от его шагов, будто вокруг — английское желе. Разве что ноги не вязнут, слабая радость. Издали дымка похожа на траву, чуть ближе — на болото. И лишь ступив на отравленную землю понимаешь, во что влип. Раньше на эту землю водили пастись скот, теперь же туда ступали лишь отъявленные идиоты. Через пару шагов их кожа начинала лопаться и кровоточить. Дымка цеплялась за мясо, всасывалась в кровь хуже любого яда, известного во время Цивилизации. Их ноги отказывали — и жертвы наивности падали в дымку, в объятия асфиксии, в удушливый делирий. Как правило, они даже не кричали, видимо, просто не могли. И никто из этих глупцов не дошел даже до середины. Никто из них не был достаточно экипирован, никто не готовился к тому, что происходило на этом поле. Эрвин же был готов, кажется, с того самого выброса. С того момента, когда его отрезало колючей проволокой и военным оцеплением от любимого человека. С того момента, когда он понял, что не вынесет грызни в городе, не сможет себя защитить, и ушел жить отшельником к полю. С тех пор он научился выживать. Собирать то, что может пригодиться для создания брони. Научился добывать еду. Научился не думать… Но потом прилетел белоснежный почтовый голубь. Неизвестно как добытый, неизвестно как выживший. И у голубя было письмо, прикрученное к лапе. Последнее Эрвин, больше озабоченный тем, чтобы добыть пропитание, заметил только ощипывая голубя. Он писал раз в месяц, иногда реже. Он передавал новости. Он и сказал, что птиц и животных, пытавшихся выбраться с территории, отстреливали. Он писал о многом, благодаря ему у Эрвина появлялась хоть какая-то картина мира вокруг. Чертового нового мира. В последнем письме он обозначил координаты и прислал отрывок карты, мелкий и едва различимый. Продираясь через зеленую дымку, Эрвин почти со смешком вспоминал, как боялся идти в город за полной картой. Боялся стать чьим-то ужином, боялся толп. И нашел от города лишь пару десятков умирающих жильцов. Уставшие, измотанные, сбившиеся в обреченную стаю. Они не были достаточно опасны даже для Эрвина, который находился в схожей кондиции. Сильнее в память въелась библиотека. Пустая, живущая будто вообще без дневного света и совершенно законсервированная. Не было крыс, клопов — никого, кто мог бы полакомиться бумажными страницами. И даже унесенные домой карты казались новыми, глянцевыми, скрипучими. Но, что важнее, карты были предельно понятны. И вот, Эрвин в максимально подходящей экипировке шагал в зеленой дымке. У него не было с собой ни тех самых карт, ни пожитков. И он, признаться, был не уверен, что идет правильно. Не был уверен, потеряв палку, которой проверял грунт на лужи и иные препятствия, что выбрал верный маршрут. Не был уверен, обходя тени и подозрительные углубления наугад, что вообще сможет дойти, даже если понял маршрут. Но вот за тенью дерева появляется мужская фигура. Он стоит чуть на возвышении и смотрит в сторону колючей проволоки. Смотрит на тот мир, из которого пришел. И Эрвин, хорошо помнящий, как Томасу трудно выходить из задумчивости, старается двигаться тише. Скользкий склон возвышения — и на секунду Эрвин уверен, что всё закончится очень глупо, что он просто упадет в зеленую пелену, как и тысячи идиотов до него. Но слишком знакомые руки успевают подхватить, успевают затянуть на холм. Руки снимают с него плохонький противогаз, с которым Эрвин и так не прекращает кашлять. Противогаз, даже такой, достать казалось невозможным. Но, когда руки просто отпускают вещь на землю, Эрвин не смеет пикнуть, не смеет даже посмотреть. Не смеет оторвать взгляд от лица. — Ты почти опоздал. В голосе слышится, что прошло больше пяти лет. Когда он стягивает капюшон, года становится видно и в седине. В голосе слышится упрек, а Эрвин не может прекратить улыбаться. Сам стягивает защитные перчатки, пропитанные черт знает чем и сшитые с таким трудом, отпускает их на землю. Пальцы касаются лица, пальцы бегут по новым морщинам, и Эрвин думает, что выглядит более потрепанным, чем его старик-возлюбленный. Он хочет что-то сказать, но в горле ком, а в глазах слезы. Том выглядит более вменяемым, бездумно запустив руку в черные волосы. По крайней мере, за ним не наблюдается попытки начать истерику. Том прижимается спиной к стволу дерева, а Эрвин не может даже поднять панику, не может напомнить, что здесь нельзя прикасаться к растениям. Нельзя касаться и верхней одежды. Но он отпускает лицо, обхватывает шею Тома и обнимает крепче. Вжимает в ствол дерева, пытаясь, кажется, залезть ему под кожу. И хочется говорить, говорить, говорить… О новом мире, о страхах, об опасностях. О том, как он тут выживал. Но в горле всё ещё ком, а в глазах — слезы. Они молчат недолго, сжимая друг друга, будто не было этого ада на земле, будто не было этой разлуки. Их идиллию прерывает взрыв, оглушительный, будто раздался совсем рядом. Эрвин вздрагивает, успевает повернуться и увидеть вспышку, похожую, кажется, на гриб из школьных учебников. В панике смотрит на Томаса, но тот лишь проводит рукой по его волосам и обнимает парня сильнее. — Не смотри. — Эрвину кажется, что Том шепчет на ухо. Но потом он понимает, что грохот не стих, что мужчина кричит, прижимая его к себе. — Всё… будет в порядке. Слезы прорываются со смехом. С истерикой из-за осознания, что этот чокнутый старик знал, как и когда будут зачищать эту территорию. Знал — и всё равно полез. Видимо, отчаявшись, осознав, что он уже не сможет вытащить Эрвина. Мотив был прост. И от его понимания Эрвин сильнее заливается слезами. Он чувствует, как его ладонь сжимает другая, более сильная. Он успевает переплести пальцы, сжать что есть сил и коснуться губ. Успевает до того, как волна, летящая от алого заката к дереву, под которым они стояли, прожигает спину.