Мне страшно засыпать одному

Салли резко открывает глаза. Снова. Очень темно. Ночник в форме полумесяца, висящий прямо рядом с кроватью, видимо, снова перегорел. Салли бы мог попросить у отца купить ему упаковку батареек, но он не хочет отрывать его от работы и очередного недельного запоя. Он слишком погружён в себя. По-прежнему погружён в себя после смерти жены. Хорошо, что Салли не доводилось испытывать потерю жены. У него-то умерла мать. Салли аккуратно приседает на кровати, поджимая ноги под себя. Наверное, он смущается говорить с отцом о своих страхах. Когда его психиатр записал ему в медицинской карточке ровным почерком «острая гипнофобия» и дал рецепт на необходимые таблетки (которые, к слову, заставляли Сала чувствовать себя ещё хуже, отчего и полетели в мусорный бак), отец пытался какое-то время оставаться с ним наедине. Даже если Салли уже шестнадцать и он вполне самостоятельный парень, отец всё равно приходил к нему каждую ночь и дожидался, пока тот не уснёт. Но со временем это прошло. Отец перестал спрашивать о ежедневном приёме таблеток (а Салли перестал ежедневно врать), перестал навещать перед сном. Он стал пить. Но он не тратит слишком много денег на алкоголь и не бывает агрессивен, когда выпивает. Он пьёт и, замерев, смотрит в одну точку. Так он может сидеть несколько часов, пока снова не очнётся и не примется за работу. Круговорот. Салли спускает ноги и встаёт. Как можно дальше от кровати. Очень холодно. Если жизнь отца — круговорот, то жизнь Салли кажется точкой. Никакого движения. В косвенном смысле, само собой. Он продолжает ходить в школу, терпя насмешки, продолжает гулять по «Апартаментам Эддисона», в которых они с отцом торчат уже месяца три, продолжает общаться со здешними жителями. Но это словно держит его на месте. Он боится сделать шаг куда-то дальше, дальше от этого места, от этих людей. Боится остаться один. Конечно, Фишер понимает, что нет у него никакой «острой гипнофобии». Он не боится умереть во сне. Умереть можно в любой момент жизни. Во сне. По дороге в школу. По дороге из школы. Прогуливаясь по «Апартаментам». Где угодно и когда угодно. Стоит лишь нарваться. Салли боится закрыть глаза. Он боится неизвестности. Что будет, если он закроет глаза? Что будет происходить с ним во сне? Может, что-нибудь (или кто-нибудь) стащит его с постели и утянет под неё, разрывая на куски и оставляя кровавые подтёки. Возможно, он начнёт лунатить и, зайдя во сне на кухню, случайно вскроет себе ножом вены. Ему постоянно снятся кошмары. Салли сам не может толком понять, о чём они. Иногда в них он просто умирает. Не из-за чего. Просто так. Иногда его мучительно пытают, а затем медленно отрезают конечности, одну за другой. Это ни от чего независящие обстоятельства. Это и страшит Салли. Он не понимает, чего ему ожидать. Салли медленно переводит взгляд на тумбу. «Чёртова маска». Очень страшно. Эта маска не даёт Салли покоя уже шесть лет. Не эта конкретная маска, конечно же. Он сменил порядка четырёх таких за всё время. И не маска это вовсе. Протез. Когда они с матерью ехали в магазин за продуктами, потому что отец отказался, сославшись на лень и на усталость после работы, и на «ну, ты же всё равно свободна, можешь ещё и Сала с собой захватить, ему скучно», какой-то мудак, который, кажется, вёл машину обкуренным в компании таких же обкуренных, врезался им прямо в лобовое. Мать погибла на месте, а Салли шесть дней пролежал в коме. Отец всё ещё винит себя за это; даже сильнее, чем следовало бы. Тот самый мудак подарил Фишеру мёртвую маму и полностью искалеченное шрамами лицо; удивительно, но больше всего пострадало именно лицо, в остальном отделался лишь переломом левой руки (видимо потому, что при столкновении сильно ударился лицом о переднюю панель). Ему дали шесть лет. Но он успел сдохнуть меньше, чем через два года. Как ни странно, от передоза. Поэтому Салли ненавидит число шесть. В любом его виде. Но сильнее темноты и сильнее шести он ненавидит себя. Когда Сал ненавидит себя сильнее обычного, он винит протез. «Чёртова маска». Стоя перед зеркалом, он не может решить, что ему хочется уничтожить сильнее: свою маску или своё лицо. И то, и другое просто отвратительно. С таким лицом ему ни за что не завести друзей, в этом он объективен. Каждый бы, считает Салли, оборвал с ним все связи и нити, или что там можно оборвать. Никто бы не согласился лицезреть его без этого протеза. Кроме одного. Лишь одному плевать на то, как Салли выглядит без маски. Лишь в одном месте его принимают таким, какой он есть. Туда он направится прямо сейчас. Защёлкнув обе застёжки на протезе, Салли берёт с тумбы карманный фонарик и, слегка потряся им, делает шаг вперёд. Ориентируясь в полутемноте и продвигаясь по уже знакомому маршруту, он кидает взгляд на часы. Почти половина третьего. «Он точно ещё не спит.» В первое время этот путь казался самым тёмным, холодным и страшным. Таким же, как и его жизнь, как и его будущее. Потом он стал привыкать, и, в конце концов, научился ходить по нему совершенно без страха. Его не пугала кромешная тьма. Его радовал конец пути. Спустившись на лифте в подвал, Салли, шурша носками (в которых он спал даже летом) по недавно застеленному ковру, небыстро подходит к двери и отворяет её. Входная дверь в этой квартире предусмотрительно не закрывается на ночь, чтобы Фишер мог всегда войти. Да и к тому же, от кого закрываться? Живут они в подвале, до которого добраться можно лишь с помощью специальной карты. Так что здесь они могут чувствовать себя в безопасности. И Салли может. Войдя в квартиру, он не оглядывается; ему нечего рассматривать: всё это он уже видел тысячу раз. Зелёные обои, с еле видными кое-где подтёками, аккуратно разложенные стопки полотенец (неудивительно, ведь здесь живёт уборщица «Апартаментов»). Вот здесь, у зеркала, на подставке — фотографии. Семья, отдых на природе и всё в таком духе. Отец Сала убрал все семейные фотографии после смерти жены; выбросил, сжёг или утаил в альбоме — уже не имеет значения. Эта дверь — комната Лизы. Женщина всегда нравилась Салли, но она, по его мнению, слишком добросердечна. И это не только его мнение. Она готова жертвовать собой ради других и ради всего, что у неё есть. А было у неё относительно немного. А эта дверь — нужная Салли дверь. За этой неприметной деревянной доской скрывалось то, что он искал все свои шестнадцать лет — хорошая жизнь. Относительно хорошая, конечно. Он слегка стучит два раза — достаточно тихо, чтобы не разбудить спящего, но достаточно громко, чтобы привлечь бодрствующего; затем он так же аккуратно поворачивает ручку и толкает дверь. — Хэй, Сал, бро. Закрыв за собой дверь, Салли поворачивается, и первое, что бросается ему в глаза — неяркий из-за включенной настольной лампы свет и, конечно же, его друг. Его лучший друг. Прожив в «Апартаментах Эддисона» всего пару месяцев, Салли смог найти того, кого искал всю жизнь: того, кто, наконец, поймёт его. С Ларри Джонсоном он познакомился тогда чисто случайно, болтая с уборщицей Лизой, которая отметила, что её сын примерно одного с Салом возраста, и что они непременно должны подружиться. Что они, собственно, и сделали. Того, что они сойдутся, не ожидал никто. Никто, кроме, казалось, Лизы. Она самый понимающий человек из всех, кого Фишер знает. После Ларри. Сал уже замечал его в школе, в которую они ходят вместе (в единственной школе поблизости). Его сложно не заметить: он достаточно высок, имеет длинные волосы и всегда носит майки с логотипами любимых рок-групп. Сначала Салли несколько сторонился парня, боясь, что он один из тех, кто переворачивает его подносы в школьной столовой, ставит подножки в коридорах и тычет пальцами в протез. Но он и не подозревал, насколько он ошибался. Парень, прозвище которого — «Металлист» — совершенно себя не оправдывает (лишь в том, что он слушает металл, но это так банально, не так ли?). Он добрый. Он любит некрепкий кофе, потому что от крепкого у него начинается головокружение и тошнота. У него карие, похожие на птичье гнездо глаза, слегка подведённые карандашом. Он отчасти испанец, и как-то раз даже говорил Салли что-то по-испански (но оба пришли к выводу, что он знает язык не так хорошо, как думает). Он курит два раза в день: после завтрака и перед ужином, но когда ему особенно хреново, может выкурить ещё одну в обед и две поздно вечером. У него каштановые волосы запаха осеннего леса. Он тощий, прямо как Фишер, но для Салли эта худощавость является самой эстетичной вещью из всех, что он видел; например, когда им совмещают уроки физкультуры (и когда Салли и Ларри их не прогуливают), младший может полностью насладиться телосложением Джонсона. Рёбра, торчащие в области грудной клетки, тонкие, как спицы, ноги и татуировка в виде буквы D. Ларри как-то мимоходом сказал, что на эту букву начинается имя человека, которого он любил года полтора назад; но было видно, что говорить он об этом не особо хочет. Его голос — как пятая гитарная струна, как горячий камень на песке, как горчичный цвет. Он сам — как горчичный цвет; с первого взгляда такой горький и неприступный, но стоит узнать его ближе — он становится мягким и приятным. Для Салли Ларри — самый близкий человек. И для Джонсона Фишер — самый близкий человек. — Йоу. Салли даже не пытается скрыть грусть и боязнь в голосе. Даже если он и попытается, Ларри всё равно его раскусит. Ведь Ларри знает его от и до. В каких только состояниях они друг друга ни видели. Фишер видел Ларри пьяным, накуренным, злым, плачущим. Джонсон видел Сала нервным, грубым, заботливым, плачущим. Они слишком много знают друг о друге и любят друг в друге то, что могут принимать и могут быть приняты любыми. На этом прочно стоит их дружба. — Чувак, опять кошмары, да? — Да. Снова. Ларри на пару секунд опускает глаза вниз. Затем, посмотрев на друга в знак поддержки, берёт в зубы кисть и складывает краски на стол без определённой последовательности; затем он вытаскивает кисть из зубов, также кладя её на стол, снимает холст и поворачивает его к Фишеру. — Посмотришь, что набросал? Салли с неподдельным интересом переводит взгляд на картину. Всё очень яркое, но при этом ничего из себя не представляет: не проглядывается портрет и не заметно пейзажа. Это можно назвать просто «мазнёй», но Сал слишком любит творения друга, чтобы так отзываться об этом. — Что здесь? — Ничего. Ларри загадочно улыбается. И он знает, что Салли улыбается в ответ. Джонсон любит наблюдать за другом. В любое время, при любых его действиях и любых обстоятельствах. Он вообще любит наблюдать. Запоминать. А потом переносить на холст. И каждый раз он рассказывает Фишеру о том, что на них изображено: вот здесь женщина перешагивает через лужи со своей псиной под мышкой, здесь пацан со двора пинает мяч и попадает им в одно из окон нижнего этажа («Смотри, как клёво разлетаются осколки!»), а тут они с Салом делают «снежных ангелов» в начале зимы. Больше всего Ларри любит изображать Салли и его дружбу с этим парнем. Он потом подолгу смотрит на эти картины и просто улыбается. И знает, что рядом стоящий улыбается тоже. Пусть этого и не видно за дебильным протезом. Но иногда Ларри создаёт то, что сам не может объяснить. Это могут быть простые линии, могут быть сложные узоры, а порой это вообще смешение цветов и ничего больше. Но что-то в этом есть. Что-то, что его притягивает. Это и есть его страсть. И Сал просто фанатеет от его произведений. — Выглядит потрясно. Непонятно, хаотично, безумно. Но потрясно. Как ты её назовёшь? Высокий задумывается на долю секунды. — «Страсть», — выдаёт Ларри. — «Страсть», — повторяет Салли. Им обоим определённо нравится. Убрав холст на подставку и сделав несколько нешироких шагов к кровати, Джонсон присаживается. А затем взглядом предлагает присесть и Салу. Тот немедленно подчиняется. Устало подойдя к другу, он буквально падает в надёжные руки Ларри. Длинноволосый поворачивает его лицом к себе, а затем крепко сжимает в объятиях. Салли сам и не замечает, как начинает плакать. Снова. Снова в объятиях Ларри. — Расскажешь, что случилось на этот раз? Ни капли недовольства. Ни капли усталости в его словах. Он хочет утешить. Поэтому Салли рассказывает всё, как на духу. И плачет ещё сильнее. А потом он успокаивается. И когда Ларри, ослабив руки, осторожно кладёт его голову себе на колени, ему уже совершенно не страшно. Потому что он знает, что здесь ему никогда не будет страшно. — Ты ведь знаешь, что этого никогда не произойдёт. Я с тобой. — Знаю. Спасибо. Мягко и аккуратно поглаживая почему-то синеватые с рождения волосы Фишера, Ларри заботливо смотрит на парня. Он успел стать ему родным за недолгое время, войти в его жизнь и остаться в ней. Он спасает его от депрессии, дважды спасал от попытки самоубийства и помогал оправиться после. Он для него не просто друг. Он его родственная душа. Джонсон может ответить ему, что тот не должен благодарить его, ведь это он, именно он должен благодарить Сала до конца своих дней. Но он знает, что после этих слов младший снова скажет «спасибо» и, возможно, сразу уснёт, прямо на его коленях. Затем Ларри переложит его на кровать, укутает и ляжет рядом. Тот обнимет; они уснут так, а на утро всё снова будет лучше, чем вчера. Но Ларри не хочет, как обычно. Он просто хочет помочь другу. — Ты ведь знаешь, что я всегда здесь, с тобой. Всегда помогу и приду на помощь. Сквозь любые преграды и сложности. Потому что ты мой друг, Сал, и я всегда готов на всё ради тебя. — Ларри. Его имя звучит от него не так, как от других. Банально, да? Но так и есть. Ларри несколько раз ловил себя на одной и той же мысли. «Я влюблён в Салли?». А затем он размышлял. А что, если это так? Что изменится? Ничего. Станут ли их отношения другими, будут ли они отличаться от уже устоявшихся? Нет. Салли будет приходить к Джонсону по ночам, тот будет обнимать его, класть в кровать и засыпать с ним в обнимку. Ларри не хочет ходить за ручку по улицам, не хочет грязно и спешно целоваться в коридорах «Апартаментов» и школьных туалетах. Ларри хочет спасать своего друга, как и его друг спасает его самого. — Снять протез? — Да, пожалуйста. Руки Ларри всегда тёплые. Даже зимой, даже на улице. Всегда тёплые. Наверное это потому, что руки Салли всегда очень холодные. Даже летом, даже в перчатках. Возможно, что они созданы друг для друга, чтобы вечно держаться за руки и идти вперёд вместе. Сначала Сал смущался. Он смущался снимать протез перед другом, даже зная, что тот не будет смеяться или издеваться. Он боялся, что своим истинным лицом оттолкнёт человека, к которому так привязан. Но Джонсон знал, что младшему неудобно спать прямо в протезе, поэтому однажды всё-таки уговорил его снять свою маску. И затем. Ничего. Он не испугался. Не отвернулся. Не засмеялся. Никак не изменился в лице. Лишь немного наклонил голову в сторону и, улыбнувшись, съязвил что-то вроде: «Я надеялся хотя бы на отсутствие носа», после чего получил подушкой по голове от улыбающегося от счастья Салли. Потому что тот был рад, что друг его принял таким, какой он есть. Осторожно сняв протез с Фишера, Ларри откладывает его на прикроватную тумбу и всматривается в лицо лежащего на его коленях парня. Тот смотрел прямо в его глаза своими. Голубыми. Ларри думает, что Салли очень поэтичен. Он постоянно описывает вещи так, как будто во всём есть смысл. Джонсон не умеет так. Но единственное, перед чем он слаб — глаза Салли. Они голубые. Васильковые. Нежные. Глубокие. Внимательные. Изучающие. Добрые. Просто красивые. Ларри думает, что мог бы с лёгкостью утонуть в них, будь они океаном. Мог бы раствориться, будь они небом или полем с гвоздиками и ирисами. Но вещь, привлекающая Ларри больше всего, заключалась не совсем в цвете глаз, а в том, насколько они контрастируют с лицом в целом. Шрамы, рассечения, рубцы, царапины, и на фоне всего этого — глаза. Восхитительные, невинные голубые глаза. Это так одновременно грустно и прекрасно, что хотелось плакать. Но сейчас он просто улыбался. — Ларри? — Салли. И снова тишина. — Тебе лучше? — Да. Но я могу полежать так ещё немного? Джонсон кивает. И пытается понять, кому становится от этого легче — Салли или ему самому? Вероятно, им обоим. — Мне страшно засыпать одному. Я могу остаться у тебя? Синеволосый смотрит прямо в глаза другу. Он испытывает сейчас слишком много чувств и эмоций: утихающий страх, заботу, счастье, лёгкость, любовь. Любовь? Да, кажется, именно так должна выглядеть любовь. И никак по-другому. — Как будто ты не знаешь ответ. Они снова улыбаются друг другу. Губы Салли, потрескавшиеся, с большим рассечением сбоку, всё равно способны обнажать чувства и улыбку. А это всё, в чём нуждается Ларри. Неожиданно Салли поднимается и, подобрав ноги под себя, поворачивается к озадаченному другу. Он рассматривает его: его лицо, в частности глаза, каштановые волосы, майку явно на пару размеров больше, тонкие руки, тонкие ноги; и в его голове всплывают все истории, которые происходили. Как он держит его волосы, пока Ларри склоняется над унитазом после очередной неудачной пьянки; как Ларри одалживает ему свои майки, когда он приходит без своей; как он греет свои руки руками Ларри, потому что они у него самые тёплые из всех рук на свете. И всё это сливается в одну мысль, которую следовало отметить уже очень давно. Ларри, кажется, тоже всё прекрасно понимает. И тоже приходит к подобной мысли. — Ларри, я… — Да, Салли. И я. Высокий осторожно кладёт свою руку чуть ниже затылка младшего и, нежно зарываясь в его волосы, притягивает к себе. Закрывая губы Салли своими, Ларри чувствует их шероховатость и неровность, чувствует все шрамы и рассечения, чувствует боль, которую он испытал. Боль, которую он помогает лечить. Салли теперь может не только видеть, но и чувствовать Ларри. Салли чувствует дым от сигарет, очень много воздуха и очень много любви. Глаза обоих прикрыты. Потому что сейчас оба хотят не видеть, а чувствовать друг друга. Кажется, они провели так около пяти минут. Просто целовались. Ларри не делал ничего лишнего; он понимал, что это первый поцелуй Фишера — за последние шесть лет точно. И Салли был весьма этим доволен. Салли уже успел перебраться на колени Джонсона, сложив голову на его плечо. Ларри обнимает друга, возможно, даже слишком сильно; они знают, что он теперь никогда не отпустит его. Как и прежде. Салли поднимает глаза на парня. — Что-нибудь теперь изменится? — Нет. Я по-прежнему всегда с тобой. Нежно и устало улыбнувшись, синеволосый кладёт голову на прежнее место, закрывая глаза и позволяя Ларри аккуратно переложить его на кровать. Поправив младшему волосы, Джонсон осторожно ложится рядом, боясь помешать уже засыпающему парню. Сал переворачивается на другой бок, лицом к Ларри и кладёт руку на плечо, обнимая; Ларри слегка приобнимает его за талию. Укрывая их одеялом, которое Фишер обязательно перетянет на себя ночью, он пристально смотрит на лежащего рядом. — Ларри. Я… — И я тебя, Салли. Ничего не изменится. Салли будет приходить к Джонсону по ночам, тот будет обнимать его, класть в кровать и засыпать с ним в обнимку. Вот только теперь они, возможно, будут долго целоваться перед сном и часто признаваться друг другу в любви.