Всепоглощающее безумие.

—Джим, что ты делаешь?—окликнула экс-детектива высунувшаяся из кухни девушка, с лихо сбитым на затылок белым колпаком повара. —Ничего,—с невеселой улыбкой ответил Гордон, пряча в шкаф только что купленный стационарный телефон последней модели.—Подарок себе в будущее собираю. Открою лет через пятнадцать. —А заняться тебе больше нечем? Вот нет бы пол помыть, или ту девку наконец закопать — который день уже у нас на чердаке разлагается! Я понимаю, тебе протокол надо на её убийство составить,—да, если с преступностью в Готэме боролись, и побеждали её, то с вопящими о творящемся в мире беспорядке снобами-бюрократами ничего поделать не могли,—но, знаешь, у нас итак в доме тесно, а она целую комнату занимает!—возмутилась Селина, в последнее время очень недовольная мужем. И что это за глупости он, самый-крутой-детектив-на-свете, себе позволяет? —Перестань, дорогая,—сухо проговорил он,—Лесли она нравится, пусть ещё немного с ней поиграет. Лесли — четырехлетней дочери Селины и Джима — действительно нравилось играть со случайно пристреленной (и считающейся безвести пропавшей) её отцом некой Линдой Флеминг. Она пудрила её, наряжала, поливала духами. Это же, мать его, Готэм — все в порядке! Здесь дети играют с мертвецами, вступают в преступные организации, мстят сильным Мира сего за смерть их близких, становясь «героями», воруют, убивают, и в общем-то делают все, кроме того, что им, детям, положено делать. —Наша дочь, Джимми, играет с трупом,—как будто желая вернуть Джеймса к действительности напомнила мужу миссис Гордон, хмурясь и укоризненно качая головой. —Может быть тебе это кажется нормальным, но если завтра ты не выкинешь тело этой Линды куда-нибудь в реку, я уйду от тебя. Навсегда. Джеймс задумался, и хотя никакой реакции на её слова Селине наблюдать не пришлось, его чувства были задеты. Он ушёл, ничего не сказав, и Селина, буркнув что-то о том, что вышла замуж за мудака, скрылась на кухне. «Пожалуй, так будет даже лучше»,—вдруг подумалось ему, но мысль свою он не решился озвучить. Боялся ли он потерять Селину? Нисколько. Сейчас он даже не мог вспомнить, когда и при каких обстоятельствах сошёлся с уличной воровкой, из сиротки-оборванки, которую он регулярно затаскивал в участок за кражи, превратившейся в хранительницу его, Гордона, очага. Как она так изменилась? Да черт её знает! Она была младше его на десять с длиннющим хвостом лет, и в общем-то никогда не была им любима — Селина казалась ему всего лишь девчонкой, взбалмошной, капризной девчонкой. «С Освальдом получилось бы интереснее»,—усмехнулся про себя Джим, но и эту мысль оставил при себе. К пингвину он некогда питал симпатию довольно странного характера — ему было его жалко, и при том он презирал его: смешение этих противоречивых чувств сотворило в нем что-то, напоминающее любовь. Лесли так и не успела стать ему близкой подругой — как только Барбару, после инцидента с убийством её родителей, выпустили из Аркхэма, он вернулся к ней, но не столько из любви к несчастной, сколько из чувства вины, оставив Томпкинс очень кстати нарисовавшемуся сыну дона Фальконе. Барбара. С её смерти прошло уже четыре года. Джиму мнилось, что он любил Кин, однако с каждым годом все чаще и чаще избегал её. По истечению пяти лет Барбара уже не казалась ему красивой — в её чертах было что-то отталкивающее, её тела невозможно было желать. Она была всего лишь тенью некогда красивой женщины. И Гордон предпочел ей пылкое, полное жизни прекрасное юное существо. «Когда мы познакомились, она была другой»,—оправдывая свои измены думал полицейский, и, как бы жестоко это не звучало, он был прав. Барбара изменилась, и, увы, не в лучшую сторону. В ней томилось безумие, и оно уничтожало её изнутри — Кин увядала, как лишенный влаги цветок. Джим же был сильным человеком, он всегда желал большего, стремился вперёд, в нем, несмотря на солидные лета, горело пламя страсти — он был полон жизненной энергии и решительно двигался к достижению поставленных им целей. Барбара за ним не поспевала и вскоре стала ему совсем чужой. Стояла прохладная майская ночь. Где-то за Готэмом тихо стелился молочно-белый туман, невесомой дымкой окутывая изящные домики и наполняя узкие пестрые улочки сладким ароматом Весны. Он — город — еще не спал — на площади под звон бубна тянули родные напевы забредшие в городок цыгане, у распахнутых дверей убогого захолустного борделя стояла длинная, чуть ли не до конца улицы очередь, а ворчливый нищий все также сидел у ворот обклеенного афишами кинотеатра, протягивая обглоданные болезнью и бедностью руки к задумчиво бредшим куда-то прохожим. Игривые ночные огни мерцали на черном небе, оранжевые, лиловые, голубые — они увлекали юных странников в мир разврата; за яркими вывесками пабов, сельских клубов, крохотных ресторанов терялись звезды. Крохотная светлая комнатка на втором этаже одного из маленьких домиков на окраине, обставленная цветами, с книгами на подоконнике и на полках, с нелепым детским шкафом с жирафиками, с изрисованными непонятными узорами зелеными стенами. Здесь был бардак — на полу валялись пустые тюбики из-под краски, карандаши, всюду были разбросаны незаконченные эскизы. На не застеленной кровати, голая, с застывшим на лице испугом лежала окровавленная владелица комнаты. Со щёк, с носа, с плеч, рук и груди у неё была срезана кожа; ноздри её были разрезаны по краям, а в багровом от крови бюстгальтере осталась одна из её грудей. Миниатюрная девчушка с чуть вьющимися каштановыми локонами и нездоровой, пожелтевшей от никотина кожей и курносым, чуть вздернутым носом стала третьей Её жертвой. По всему телу у неё были нелепые веснушки — их-то и пыталась содрать ножом нависавшая над ней и, о чем несложно догадаться, совершенно сумасшедшая девица. —Безумная! Не тронь её!—срывая голос кричал опухший от слез мужчина, трясясь от ужаса на полу, в луже собственных нечистот и с трудом подавляя рвотный рефлекс. Он был слишком слаб, чтобы подняться. Джим был истощён — как физически, так и морально. От гордого и непобедимого Джима Гордона, чей дух, казалось, сломить невозможно, ничего не осталось. Барбара, тихо ахнув, замерла. С губ её сошла та колкая мерзкая улыбка, и всем своим существом она выражала всю нежность, на которую была способна. —Ты вроде говорил, что любишь девушек с веснушками,—причмокнув губами и с совершенно очаровательной улыбкой повернувшись к вздрагивающему от страха и гнева пареньку, блондинка кокетливо подернула плечом.—Смотри, теперь ее веснушки мои. Мои!—не оборачиваясь к трупу, Барбара подцепила лезвием ножа срезанную с тела кожу и прилепила ошмёток к своей шее. Она смотрела куда-то мимо Джима; её взгляд выражал муку и наслаждение одновременно. В глазах её уже блестели слезы. То была последняя её встреча с возлюбленным — в следующее же мгновение в уютное жилище умерщвлённой художницы ворвалась полиция. Демон безумия, вершитель судеб жителей Готэма, не сумевший пять лет назад в полной мере овладеть ее разумом, наконец получил над ним контроль. —Нет, подождите! Нет, подождите, я не вымыла руки!—смеясь сквозь слезы кричала она полицейским, уже схватившим её и тащившим к выходу. Ей было так страшно — осознание содеянного сковывало тяжкими оковами содрогавшуюся от рыданий грудь, бешено стучала кровь в висках, глаза затянула чёрная пелена — она ничего не видела. Она выглядела так жалко. Но как она была счастлива! Барбара впервые после возвращения из Аркхэма чувствовала себя по-настоящему счастливой. —Я вернусь! Ты слышишь меня, я вернусь!—о, как долго эти слова будут преследовать Джима! Ему уже никогда не вернуться к прежней жизни. Окутавший город сырой туман густыми слоями опускался к пахнувшему дорожной пылью и бензином потемневшему от влаги асфальту, искрясь под тусклым светом мигающего фонаря. Конец ноября. Температура Ежедневно колеблется от минус пяти до плюс трех. Вязкая серая мгла охватила город, напуская хандру на жителей. Город болен, в нем уже никогда не наступит весна. С плоской, прогнувшейся под талым снегом крыши ветхого дома размеренно капали холодные капли воды, падая ровненько в стоявшее у уже почти сгнившего деревянного порога кривое железное ведро. Обитатель этого убогого сарая давно сошёл с ума — он остался один на один с Ежедневно устраивающими ему головомойку призраками прошлого. Каждый день, подобно Прометею, он подвергался одной и той же пытке — разговаривал с Барбарой по тому самому телефону. В старом кресле у забитого досками окна сидел уже пожилой Джеймс Гордон, дрожащей рукой держа у уха телефонную трубку и обреченно смотря на голую стену перед собой. Собеседник выдерживал паузу — вероятно надеялся, что Гордон заговорит первым. Послышалось нетерпеливое «ох», приглушенное шипением телефонного провода. И снова молчание. Он не верил, что навсегда избавился от неё, девятнадцать лет назад заперев в Аду во имя той, за которую мстил. Ну вот же, вот она — он узнал её по одному только вздоху. Он обречён! —Не то чтобы у меня было время болтать с тобой,—приторно-сладкий голос звонившей из Ада поразил его так, что бедолага болезненно скорчился, чувствуя нестерпимую, ноющую боль в груди, как будто его ударили в неё ломом,—у меня через десять минут по расписанию спа-сеанс в Адском котле,—беззаботно поделилась Барбара, коротко, как будто с улыбкой, вздохнув и тутже продолжив,—купи пряников, я зайду на выходных, Сатана записочку уже на вахту написал. Целую,—елейно-ласково добавила она, не дожидаясь ответа и вешая трубку. Послышались короткие гудки. —Нет,—швырнув телефон (провод давно оторвался от самого аппарата и уж конечно он уже сто лет как не работал) в стену громко воскликнул Гордон,—нет! Схватившись за пистолет, заряженный на один выстрел и вот уже пятнадцать лет лежавший перед ним на заваленном всевозможным хламом столе, Джим поднёс его к виску, жмурясь и кладя палец на курок. Это был последний выстрел комиссара Джеймса Гордона.