Хорошие мальчики любят вишневый пирог

сыграем в милую игру для отказавшихся расти? плохие мальчики умрут, не досчитав до десяти. МКБ-10

Он из тех, кто носит белое так, что грязь не пристает, боится, стесняется. Сверкающие воротники, отглаженные манжеты, безупречная репутация. Гребаный святоша — хотя даже такое не получается выплюнуть зло, запачкать рубашку брызгами из прикушенных губ. Только с нежностью (ядовитой, но лишь ее саму отравляющей), только со своей блядской любовью, приторной, из шипов, залитых карамелью. Они ходят рука об руку, божества унылого школьного Олимпа, единственные и единые, потому что никто им не ровня, потому что они только вдвоем, всегда вдвоем. Вот только Шерил не к лицу белое и чужая любовь, не в тон с помадой, не по размеру. Она цепляется за кончики пальцев брата и думает, что его полыхающий неоном нимб над головой или выжжет все неправильное из нее, или захлебнется, выгорит рано или поздно от соседства с ней. Но Джейсон продолжает светиться и светить, ни пятнышка, ни надлома. Отличный спортсмен, безупречный ученик, всеобщий любимчик. А она пытается угнаться, цепляется за руки, которые и так никогда никого не отталкивают, и повторяет все за братом, как заведенная. Без толку. Шерил все еще на голову выше всех остальных и на целую бездну ниже, беспомощней (бесполезней) брата. Живи он в другом веке, наверняка умел бы исцелять убогих одним прикосновением, направлять армии одним словом и сжигать ведьм без всяких костров — одним сияющим взглядом. Он не делает ничего из этого, но Шерил все равно горит, как проклятая ведьма, как облитая бензином, двадцать четыре на семь, без выходных и праздников. Они две половинки зеркала, только половинка Шерил исцарапана до черноты нижнего слоя и изумляется, как все смотрятся в нее и не замечают. Истрескавшаяся амальгама кожи срастается и не болит только в этой — нездоровой, неправильной, остановите кто-нибудь — близости. Джейсон берет ее за руку, и пламя выжигает к дьяволу все нервные окончания, милосердно избавляет от боли. Она не имеет права чувствовать так, но у нее все равно прав на Джейсона больше, чем у кого-либо другого. Только она может выживать с этими ожогами четвертой степени и оставаться рядом, все остальные — приходят и уходят, предпочитают восхищаться на расстоянии. Шерил привыкает к недостатку кислорода на высоте этого пьедестала, как привыкает к высоким каблукам толщиной с вязальную спицу. Шерил привыкает, что выше нее только солнце и Джейсон, именно в таком порядке. Она готова травиться тем, что не выскажет после бутылки мартини, не проболтается во сне или под кайфом, не прошипит во время оргазма. Потому что по большому счету ее вселенная состоит из двух человек, и весь мир держится на этом законе, замкнутой системе. Любой, кто попробует подобраться слишком близко, либо сгорит, либо Шерил собственноручно всадит в него пулю, исполосует лицо длинными ногтями, размозжит череп шпильками. Джейсон не принадлежит ей и ее любви темно-вишевого цвета, уходящего в черноту. Но он не принадлежит и никому другому. Исход, выматывающий, как сорокалетнее скитание по пустыне, оставляющий на губах пепел и песок, и Шерил облизывается, облизывается, съедая тонны своей дорогущей алой помады. У нее есть сестринские права цвета самой святой (самой грязной) крови и воспоминания о Джейсоне вместо святого (грешного, как весь ад) писания. Карта его прикосновений, каждое — метками каиновыми от макушки до щиколотки. Каждое, от самого детства, того времени, когда им не нужны были слова, чтоб понимать лишь друг друга, до момента, когда сплетаются бледные аристократично-тонкие пальцы, и ветер с реки заставляет глаза неудержимо слезиться. Шерил осознает, всегда, кажется, осознавала, какой грязью она облита с ног до головы, и что не может позволить ей переползти — да хоть брызнуть из стиснутых губ ненароком — на Джейсона. Он любит ее правильно, как сестру, не придраться. Он любит ее так, что сердце не обдирает до мяса. Он любит не ее, и Шерил бы убила Полли, как всегда клялась себе, но видит в этой девчонке что-то… что-то, не дающее той сгореть, упасть, сдаться, как всем до нее. Моменты, проведенные с братом наедине, теперь обходятся Шерил бесконечно дорого — то ли ломтями души, то ли все новыми уколами яда куда-то во внутренние органы. /// Утро выходного дня бьет в глаза солнечным светом, и Шерил морщится, ползет обратно — в гнездо скомканных одеял и беспокойных снов. Ее выдергивают из них, с бесцеремонной такой нежностью, от которой ни отказаться, ни найти в себе сил отстраниться. Ладонь скользит по затылку, по шее, холке, как любимое животное, отрастившее клыки и когти за минувшее лето, ласкает. Шерил слабая, непроснувшаяся еще толком, тянется к этим рукам и глотает, как извечную свою грязь, мурлыкающие стоны. Ей хочется, чтоб это сонное, почти как настоящее, но не оставляющая вины очередными внутренними кровотечениями, не кончалось. Вот такой магией, наверное, и превращать деревянных кукол в настоящих девочек. Но у Шерил не хватает зачарованных монет, чтобы такое волшебство оплачивать: прикосновения кончаются, она так и остается полуживой, полу-одеревеневшей. Плоть в оковке красного дерева. — Ты же не собираешься проспать до полудня? — он смеется тихо-тихо, в самые уши ей вливает свой смех, горячим медом, от которого мозг плавится окончательно. За этот смех Шерил готова пальцы брата вылизывать, ловить капли. Только гордость, нездоровая, как и ее страсть, удерживает. В ней вообще гордость лишь сильнее любви к Джейсону, и когда-нибудь за это придется заплатить — как всем, кто любит недостаточно сильно. Лишь бы не сейчас, не сегодня, не завтра. Никогда в жизни. — Разумеется, нет. Я собиралась проспать до вечера, пока ты наглым образом не разрушил мои планы, — она смешно, по-кошачьи, морщится, и брат треплет ее по волосам, путает безупречные локоны. Душное лето сдавливает снаружи дом Блоссомов в горячих влажных руках, у Шерил осоловевшие глаза и только ухмылка, как положено, лисья, лукавая. А из Джейсона энергию можно пить стаканами, у него улыбка мягкая, согревающая, но в глазах — вечной паре зеркал для сестры — та же хитрость искрится. — Поднимайся, Шерри. Нас ждет семейный день, — и она кривится, сама не зная, от чего больше: от вишневого прозвища, оставляющего кислый привкус на языке или от чего-то, связанного со словом «семья». Потому что Джейсон не семья. Он — раскаленный воск, который течет ей в распоротую одним движением грудь. За годы Шерил научается получать извращенное удовольствие от этой боли… — Родители уехали, их не будет весь уикенд… Я подумал, что мы целую вечность время вместе не проводили, — он улыбается шире, а у Шерил сердце щемит от того чувства, неловко балансирующего между нежностью и злостью. — Ты проводишь много времени со своей… Полли, — натуральная, безупречно сыгранная заминка перед именем. Будто его теперь и не выцарапывают на грифельной доске ее черепа каждый раз после имени брата. — Брось, сестренка. Еще немного — и я решу, что ты ревнуешь. Смех у нее образцовый, мелодичный, как те банальные серебряные колокольчики. Только вкус металла оставляет на кончике языка, будто рану облизала. А Джейсон не слушает, не вслушивается, вместе с одеялом тащит вниз, на кухню. Смех Шерил делается на пару тонов громче и на пару градусов теплее. Ее водружают на стул и снова отлучают от живого тепла. Шерил кутается в одеяло плотнее и недоверчиво оглядывает полнейший хаос, царящий вокруг. Полнейший, конечно, по меркам Блоссомов. В обычных (слово «нормальный» Шерил презирает) семьях такое должно иначе называться. Приготовлением еды живыми людьми или что-то вроде. — Что ты собрался делать? — А на что похоже? — На приступ безумия у тебя и потенциальную истерику у нашей матери. Джейсон запускает пальцы в волосы, а Шерил путается в одеяле и собственных руках, в собственных желаниях: коснуться, убежать, выцарапать из междуреберья жажду абсолютного обладания. — Это будущий вишневый пирог, Шерри. — Безумие все еще звучит предпочтительней. Надеюсь, ты не планируешь меня в это вовлекать? — мысль о готовке вызывает у нее какое-то брезгливое недоумение; весь облик Шерил Блоссом, включая длинные алые ногти, совершенно не вяжется с домашними делами. — Я же не настолько жесток, сестренка. Шерил кивает, все еще сонная, все еще сомневающаяся, не слишком ли происходящее сюрреалистично для настоящего. Ей хочется уткнуться брату в шею, вдохнуть его запах, сладкий, будто в крови ванилин растворили. Джейсон возится с тестом, вслух комментируя, что делает: сколько сахара надо добавить, как вытащить косточки из вишни… Гудит нагревающаяся духовка, капает из крана в грязную миску (увлеченный Джейсон не потрудился закрыть воду как следует), и все слишком неправильно-уютно, тепло, как не бывает в доме Блоссомов. Им — стейки с кровью, при свечах, под звяканье серебряных приборов. У Шерил мурашки по рукам, хотя в комнате уже чуть ли не жарче, чем снаружи. Шерил бы кусать запястья до кости, чтобы не орать: «Какой к черту пирог?!». Она молчит, только с какой-то лихорадочной жадностью каждое движение Джейсона отслеживает. Глаза, наверное, блестят и дергаются вслед за его метаниями от одного шкафчика к другому, от бело-синей миски к поблескивающему лазерной наточкой ножу. От этой игры в семью, в повседневный уют прямиком из какого-то приторного телешоу, в груди щемит. Шерил не может понять: от тоски или незнакомого счастья. Кажется, она даже разницы не видит. Все, как в детстве, когда толкаешь в нарисованные рты куклам цветы, притворяясь, что это изысканные пирожные. Главное, не размыкать очерченные помадой губы, не глотать — дети плохо разбираются в том, что отравить может. Шерил мурлыканье Джейсона руки из шарнирных суставов выкручивает. Он, наконец, закончил и запихнул свое творение в печь (Шерил бросает в жар, будто это ее сейчас на огне поджаривает). Медные пряди липнут на лоб, блестят проволокой на солнце. Хочется коснуться их, убрать заботливым движением, но сложно отделаться от ощущения, что ударом тока тут же в сторону откинет. Шерил решает рискнуть. Она выползает из кокона одеял, по-змеиному, словно кожу сбрасывает. — Не лучшая погода для пирога, братец, — она тянется пальцами к коже, к поблескивающим капелькам пота на ней. — С каких пор ты вообще умеешь готовить? Долго от меня скрывал? Он улыбается, гладит ее по волосам, и остатки муки оседают ранней сединой на красно-рыжем. — Не так уж долго. Полли меня научила. Это не просто удар тока — это чертова молния в ее блядское, живое, больное сердце бьющая. Шерил каменеет, и только это не дает ей отстраниться, не дает оскалиться или завыть в тоске. Она возвращает брату улыбку, искаженную, лицемерно-чужую версию той. — Ну конечно. Полли. — Ох, какой тон, Шерри, — он шутливо поводит плечами, будто от холода ежится. Шерил напряженно следит за стрелкой термометра, которая давно переползла за отметку в двести градусов. Двести градусов — на плюс-минус бесконечность меньше того ада, в который она сейчас летит, как подбитая. — Эй, ну брось дуться. Мы же друг друга всегда любить будем, разве нет? — он притягивает ее к себе, целует в макушку, а Шерил все ждет продолжения. Мы всегда будем любить друг друга — даже когда я тебя сжигать заживо буду. Мы всегда будем любить друг друга — даже если будем говорить это же другим людям, только им уже по-настоящему, не в этом игрушечном мирке, домике для барби, у которой психика к ебеням полетела окончательно. Мы всегда будем любить друг друга — даже если я заставлю тебя харкать этой любовью и не пойму, что сам нож между ребер загнал. И Шерил все равно согласится. Все равно скажет такое «да», каким клятвы скрепляют, а не на пустые родственные фразочки отвечают. Они — игра в нормальную семью, ненормальным ребенком затеянная. Вот кукла с разрисованным лицом, вот ее кукольный брат, вот вишневый пирог, который настолько идеальный, что кажется пластиковым. Первая кукла им давится, обжигая язык, лишь бы не говорить ничего. Что она сказать может, пока брат щебечет, как заводной, о том, как влюблен (самыми банальными словами, которых по пригоршне в любой подростковой мелодраме. кажется, еще чуть-чуть и он начнет перепевать песенку какого-нибудь бойс-бенда), как хочет сбежать с Полли, потому что их родители ни черта не понимают. Потому что ребенок, который их перекладывает из одной коробки в другую любит истории в духе Ромео и Джульетты больше, чем истории в стиле семьи Борджиа*. — Ты же поможешь мне, Шерри? И ей хочется смеяться истерично, потому что он ведь знает, не может не знать. Он говорит «мне», а не «нам», зная, что ради него Шерил себе глотку вскроет, а ради Полли не пошевелит и пальцем. Он кормит ее своим «я тебя люблю», несъедобным, как пластиковый пирог из кукольного набора. Шерил глотает обжигающую начинку, Шерил глотает собственные вопли. — Для чего еще нужны сестры? — она изображает улыбку, по памяти ее на собственном лице вырисовывает. Вишня во рту приторно-прогорклым вкусом оседает. Хочется влезть в родительский бар и лакать все самое крепкое бухло, пока все рецепторы не откажут. — Кстати, пирог — просто пальчики оближешь. Передай Полли мои благодарности. — Обязательно передам. Люблю тебя, сестренка. Надрез из-под ножа Джейсона брызжет рубиновым соком.