О виски со льдом и браслетах на счастье

У Джессики запястья ломит от наручников, и локти затекают, проталкивая иголочки онемения по всему телу. Невозможность скрестить руки на груди или банально средний палец показать — раздражает неимоверно. Она поводит нечувствительными уже плечами и обещает себе купить гранатового сока, когда выберется отсюда — для сосудов. И виски. Для Джессики. Странное дело, все максимально дерьмово, пожалуй, даже по ее меркам. Но сквозь монотонные вопросы, которые стоило б записать на диктофон и перед сном слушать вместо колыбельных, пробивается другое чувство. Будто это с ее шеи отцепили стиснутые омертвевшие пальцы с темными (кажется — темно-пурпурными) полосами под ногтями. Вот она какая, свобода. В допросной камере на пяток квадратных метров, и все равно голову кружащая. Сквозняк из распахнутой двери ерошит волосы раньше, чем стук ручки, впечатанной со всей дури в стену, отдается в пульсирующих висках. — Ни слова больше, мисс Джонс. У вошедшего ровный и уверенный голос, заставляющих всех говорящих и правда заткнуться волшебным образом. Серьезный тон, неплохой костюм, улыбка торжествующей справедливости, чуть приподнявшая уголки мягких губ… В очках цвета замороженного до состояния линз бордо отражение допрошающего демонстрирует добрую часть эмоционального спектра, словно для экспресс-собеседования в театральный кружок. …и, очевидно, слепота в качестве завершающего штриха. А Джессика было испугалась, что предоставляемые государством защитники становятся подозрительно хороши. — Мэтт Мердок, ваш адвокат. — Вижу, что не Тони Старк с приглашением в Мстители. — Что, несомненно, упущение с его стороны. И совершенно неясно, издевается с каменным лицом или говорит серьезно. Впрочем, раз он — способ выйти наружу, наконец, поднять глаза к не самому ясному небу над Адской Кухней, то плевать. Она усмехается, уголки пересохших губ трескаются, но не могут даже железистым привкусом перебить какого-то мрачного удовлетворения. К настоящей, полноценной, радости Джессике, кажется, еще придется себя приучать. То, что она сейчас чувствует — скорее напоминает завтрак быстрого приготовления, который запихнули в микроволновку и теперь едят, обжигая небо. Впрочем, лучше так, чем ничего. Лучше, чем двойные порции саморазрушения со льдом, которые она глушила натощак все последнее время. — Думаю, мисс Джонс может быть свободна до слушанья. Вот все нужные бумаги, госпожа прокурор. Цепочки наручников рвутся, будто местная полиция окончательно сэкономила и заменила их на бумажные гирлянды. Джессика потирает запястья и ухмыляется. Близкое освобождение пьянит, хотя она бы и предпочла бутылку Балантайза всем метафорам. А у слепого адвоката приятная улыбка, и Джессика даже не особо возражает, что он увязывается за ней под предлогом «проводить». Не то чтобы она нуждалась в защите или даже компании, но в присутствии Мердока есть нечто успокаивающее. Какой-нибудь идиот, верящий в эзотерику и тонкие материи, назвал бы это, пожалуй, хорошей аурой. Но Джессика слишком скептик для женщины, рвущей сталь голыми руками, и предпочитает термины вроде «смазливая мордашка» и «хороший костюм». Хотя не сказать, что что-то из перечисленного особо привлекало ее в мужчинах. Да и сам Мердок не особо привлекает. Скорее он… любопытен. О том, что общение с последним «любопытным» мужчиной в ее жизни перетекли в долгий и мучительный абьюз, лучше не вспоминать. — Так ты действительно такой охрененный адвокат или просто на жалость к слепым берешь? — Просто приношу удачу своим клиентам. Знаешь, как четырехлистный клевер. — Неплохо, — Джессика даже удостаивает адвоката кривоватой улыбкой, не сразу вспомнив, что он ее не увидит. — Но в ирландскую удачу я поверю, только если это название какого-нибудь паба поблизости. — Думал, ты домой торопишься. — Если где-то тепло и можно выпить, я уже готова называть это место домом, — Джессика чуть ежится, словно остатки невидимых цепей с себя стряхивает. Вечереет, и тепла от серо-лилового неба не дождаться толком, а загорающиеся огни вывесок и чужих окон отчего-то греют не особенно хорошо. Как и тонкий джемпер, продуваемый насквозь любым порывом ветра. Куда подевалась старая кожанка, уже и не вспомнить — после смерти Килгрейва вообще все как в тумане, который только сейчас еле-еле начинает рассеиваться. Джессике кажется, у нее из легких вытягивают накопившийся тяжелый осадок, и дышать, наконец, становится легче. — Могу предложить тебе пальто, — переход «на ты» непринужденно случается немного раньше, но Джессика замечает его только на этот раз и решает не возражать. — А ты точно слепой? — она недоверчиво изгибает бровь — опять же, скорее по привычке и для себя самой, вновь пробуя хоть как-то разнообразить мимику, а не только закатывать глаза в ответ на очередную идиотскую реплику прокурора. — У меня хороший слух. А твои клацающие зубы слышно и на соседней улице. — Пожалуй, все равно откажусь. Ты всех девушек так цепляешь? — Нет. Обычно пользуюсь жалостью к слепым. Джессика смеется хрипло, чувствуя, как саднит в горле и зная: на завтра проснется больной и разбитой. Но пока ей неожиданно тепло, даже без тяжести мужского пальто на плечах. *** Под подошвами знакомо хрустит. Джессика морщится, а руки уже сами собой сжимаются в кулаки, потому что жить с вечно разбитыми костяшками и растравленными до состояния грубых ран рефлексами — лучше, чем сдохнуть в спокойствии. — Осторожно, тут везде стекло битое, — предупреждает она. — Что случилось? — Пиздец случился. Джессика стискивает пальцы, стискивает челюсти, и что-то в груди сжимается следом. Обидой, злостью, чьей-то хваткой на шее. Квартирка разгромлена, будто по ней ураган прошелся. Джессика думает, что самое время послать все и свалить в страну Оз с помощью какого-нибудь доброго ирландского волшебника. Но у нее в компании только адвокат, у которого стекла в очках красные, а не изумрудные. Зажмуриться и стукнуть три раза каблучками вряд ли поможет. Черт знает, полиция ли тут все беспардонно перерыла или кто-то другой. В общем-то, на это плевать. Просто долгожданная свобода вдруг перетекает в необходимость бомжевать. Джессика пинает носком ботинка очередной осколок и приходит к неутешительной для себя мысли: деньги — лучшая суперспособность. — Насколько все плохо? — в голосе Мердока настолько искренняя обеспокоенность, что хочется дать ему по морде, но Джессика сдерживается. Не то чтобы у нее такая нехватка друзей из категории «не такие как все», а вот нормальные адвокаты точно на вес золота. — Скажем так… Я бы предпочла облить тут все бензином и поджечь, а не пытаться навести порядок. Но, возможно, это во мне проблема. Мэтт вздыхает с той непередаваемой интонацией, после которой обычно гладят по голове и — в случае с Джонс — получают перелом руки. К его счастью, Мердок ограничивается только вздохом и руки держит при себе. — Можешь пойти ко мне. — И добавляет под скептическим взглядом (Джессика уже не задается вопросом, каким шестым чувством он это вычисляет): — У меня тепло и в мини-баре, кажется, есть виски. Джессика смотрит в выбитое окно, ощерившееся осколками, и какого-то черта соглашается. *** Один вечер перетекает в дни. Можно сказать, что дело в гостеприимстве Мэтта или в необъяснимой дружбе, возникшей после пары бокалов и откровенных бесед — и долго слушать ядовитые насмешки Джессики по этому поводу. Выпивка действительно была, как и разговоры… Вот только на задушевности сухие реплики тянули едва ли, а вместо добровольного нежелания уходить — браслет на ногу и домашний арест после предварительного слушания. — Это вообще нормально? — спрашивает она с нервным смешком. — Не сомневаюсь, что прецеденты сожительства адвоката и его клиента в истории бывали… Но у нас как-то совсем странно выходит. — Ну, в твоем домике без замков и оконных стекол смысл словосочетания «домашний арест» несколько теряется. — А ты, смотрю, любишь помогать обездоленным. — Прецеденты бывали, — Мердок слегка пожимает плечами и отводит голову. Джессика бы сказала «отворачивается», вот только ему плевать должно быть на ее испытующий взгляд. Ему вообще должно быть на нее плевать вне стен суда. А вместо этого Мэтт ведет себя так, будто они — друзья с пеленок, с той непосредственностью, которая должна казаться каким-нибудь особо изощренным наебаловом. Но «должны» вместе со всем остальным алгоритмом летит к чертям. Джессика думает о том, что надо бы усомниться, но выходит у нее как-то не очень. По крайней мере, способности язвить ее этот слепой чудак не лишает окончательно. Потеряй она способность трепать языком — решила бы, что влюбилась. Но у них с Мэттом как-то вообще не о том и не так. Они оба — достаточно взрослые и разумные, чтоб знать, чем обычно заканчивается проживание под одной крышей двух людей разного пола, которые друг другу не противны. Они, пожалуй, слишком разумные и понимают, чего делать не стоит. Не потому что пожалеют на следующее утро, тем более — не из-за адвокатской этики или религиозных убеждений, боже упаси. Хотя Джессика и не удивилась бы, скажи Мэтт, мол, Господь велел ему хранить себя до свадьбы — с той невероятно комичной серьезностью, которую она уже научилась просекать как ненастоящую. Дело вообще не в принципах, которых у них на двоих не так уж и много. Просто Джессике не хочется опять себя топить в чьих-то объятиях, надеясь, что какая-то ее частичка на этот раз так и не всплывет обратно. У нее даже получается не лезть на стену от скуки и не уничтожать все содержимое бара Мердока слишком быстро и слишком в одного. Не вспоминать свой разрушенный дом и (почти) разрушенную жизнь, как ни странно, тоже выходит сносно. Мэтт притаскивает ее ноутбук, чудом спасенный и почти целый, если не считать трещин в левом углу экрана, и знакомит с Фогги. Тот идеально разбавляет правильность и сдержанность друга, неплохо шутит, несколько хуже пьет и сокрушается о том, что перестал работать с Мердоком в самый неподходящий момент. — Ты специально выбил себе дело супергероини, когда я ушел? — спрашивает он слегка заплетающимся языком, впрочем, без настоящего упрека. Джессика фыркает в стакан: — Ага, дела Кэпа и Тора уже отхватили адвокаты порасторопней, пришлось брать, что осталось. Пальцы холодит полупустым стаканом, в загривке колется этикетка футболки Мэтта, которую Джессика бесцеремонно заимствует после душа. Обыденные мелочи формируют кокон спокойного, непривычно мирного состояния. Супергероиней она, к слову, себя не чувствует совершенно, но и преступницей — тоже. Прогресс уже неплохой. Она разваливается на кресле, закинув ноги на журнальный столик, и наслаждается тем, что быть леди не требуется. Фогги пьян и слишком восхищен ей. А Мэтт… по понятным причинам не возражает. Джессика придерживается позиции «то, чего Мердок не видит — не помешает ему быть гостеприимным хозяином». По этой же логике не мешает ему ничего. Она слушает байки о студенческой жизни, не забывая доливать в стакан из бутылки, постепенно подползающей все ближе к Джессике. Оба действия не требуют активного участия в беседе, позволяя ограничиваться редкими репликами. — Мне до сих пор кажется, что мы пошли в адвокаты только из-за того, что большую часть учебы проводили напившись. — А после этого вечера пойдете мир спасать? — лениво интересуется Джессика, себя мимоходом вычеркивая из списка «спасителей». Мэтт улыбается в сторону, но кажется отчего-то — что улыбается ей. Внутри разливается тепло. Из-за очередного глотка виски, конечно же. Фогги на нетвердых ногах уходит где-то в середине ночи. Мэтт настаивает на том, чтобы вызвать такси и, как ни странно, ему поддакивает Джессика. Спорить с ней настолько очевидно бессмысленно, что Фогги мигом прикусывает язык и покорно позволяет проводить себя до автомобиля. Джессика мнется на лестнице, догадываясь, что где-то здесь натягивается до предела ее невидимый поводок. Как ни странно, особого дискомфорта эта мысль не вызывает. Даже наоборот — хочется быстрее закончить с прощаниями и ритуальными танцами вокруг такси и подняться обратно в квартиру, которую тело уже охотно воспринимает, как собственный угол. Надо бы оспорить его право на мнение, но, пожалуй, не сейчас и не сегодня. Она поводит в кои-то веки расслабленными, не сведенными извечной необходимостью удерживать контроль, плечами. Даже если все происходящее — очередной фокус и вмешательство в ее голову (у жизни, известно, не такой уж богатый ассортимент сюжетов), то и черт с ним. Пока у нее не возникает желание придушить себя или кого-то другого, положение дел можно считать более чем сносным. Расщедриться на определение посмелее пока не выходит даже мысленно. Джессика хмыкает себе под нос. Да уж. А лучшее признание в симпатии, которое она сможет выдать: «Давно хотела признаться… меня от тебя не тошнит». Мердоку в этом плане повезло больше — он хотя бы может сыпать каламбурами разной степени остроумия, используя словечки вроде «ненаглядная». Хотя… Подобное опять же больше в духе Джессики. Любой нормальный человек выгнал бы ее и стер номер из телефонной книжки, не прослушав и половины тех реплик, что генерирует ее мозг с выключенной функцией цензуры. К счастью, Мердок под нормального только маскируется на людях. Из соседней двери тянет табачным дымом, и Джессика на автомате похлопывает себя по бокам. Но на ней только узкие джинсы и чужая футболка, на которой места для сигаретной пачки тоже не предусмотрены. А еще она бросила. Джессика невольно улыбается, представив, какие лекции от Мердока постигли бы ее за курение в его квартире. — Пойдемте, мисс Джонс, — Мэтт шутливо подставляет локоть, и Джессика кладет на него руку с почти уже традиционным смирением «черт с ним». И плевать, что она сама может сойти за джентльмена, если нужно — ну, того ирландского джентльмена, хлещущего виски, кроющего все матом и готового, чуть что, дать кому-нибудь по морде. Плевать, что у нее голова пронзительно-ясная и списывать свое хорошее настроение на алкоголь — все труднее. — У тебя забавный друг, — замечает она, и Мэтт оборачивается, будто слышит в этой безобидной фразе какие-то скрытые интонации, намек на второе дно. — Почему это звучит так нерадостно из твоих уст? — Хей, ты мой адвокат, а не психолог. Не усложняй, — она старается вложить в голос улыбку поискренней, а не поострей, хотя Мэтт и кажется неуязвимым к словам. Одним из тех людей, от которых все колкости отскакивают, как от волшебной брони. И впервые Джессика не видит в этом спокойствии признаков слабости. — Я пытаюсь совмещать. А ты секретничаешь… Знаешь, это не на пользу моей линии защиты, — он говорит безмятежно, словно не о суде речь ведет, а о дружеских посиделках за монополией. — А ты сейчас ради речи перед присяжными стараешься? — Если тебе так будет проще. — Проще… — не стоит, пожалуй, добавлять, что проще ей, когда кажется, что нет никаких документальных соглашений между ними, нет браслета на ее ноге и всего, что обязывает к дружелюбию. Джессика оставляет это невысказанным, за скобками, за нервными усмешками, которые никто не увидит и не обличит по ним ее сомнения. — Мне проще будет, Мэтт, если мы еще выпьем и продолжим притворяться приятелями, которые ничего друг другу не должны, в том числе — быть откровенными. Ебала я такую откровенность. И все хорошо, все звучит почти шуткой — в стиле Джессики, разумеется. Только очень усталой шуткой. Мэтт действительно смеется, не зло и обидно, а как-то успокаивающе. Запал злиться моментально гаснет, как фитиль, затушенный махровым полотенцем. — Я думал, виски делает тебя добрее. — Ты просто еще не подобрал верную дозировку. — Могу продолжить попытки. Джессика молча пододвигает к себе бутылку, на дне которой что-то еще плещется. Мэтт понимающе хмыкает на звук льющегося в стакан виски. Подтаявший лед слабо звякает о стенки. Дело в темно-багряных очках ли, приглушенном освещении или алкогольной дымке, но Мердок сейчас выглядит загадочно-лукавым, и сложно удержаться от разглядывания его. Впрочем, Джессика и не пытается. — Никогда не говорили, что в тебе есть что-то дьявольское? — Слишком часто для порядочного католика. Джессика не знает, фыркнуть ей, искренне рассмеяться или заявить, что порядочные католики не напиваются в сомнительной компании глубокой ночью. Выбирает она оптимальный вариант — и выливает последние миллилитры из бутылки себе в стакан. — Успешно справляешься с подбором дозировки? — Самое время говорить, что я не пьянею или подождать, пока ты достанешь из бара что-нибудь еще? — А я-то начал думать, что теряю навык. Нет, ты серьезно? — он непередаваемым образом умудряется хмурить брови и улыбаться самыми уголками губ, а Джессика борется с желанием потрепать его по волосам. Не интимным, обязывающим к чему-то жестом, а тем, инстинктивным, из кончиков пальцев текущим — какое у людей при виде очаровательных щенков бывает. Джессика собак терпеть не может, да и большинство людей тоже — что уж там. Записывать Мердока в исключения она не спешит и перебивает странную щекотку в ладонях очередной пустой болтовней. — Ага. Самая дерьмовая сторона моих способностей. Не считая всех остальных. — Брось, Джесс — не все же так плохо, — сокращенное имя соскальзывает с языка легко, будто они знают друг друга уже так давно, что могут себе позволить панибратство с привкусом иронии. — Скажешь какую-нибудь хрень вроде «ведь мы же вместе» — я тебя изобью. — Поднимешь руку на слепого? — И продолжу успешно глушить голос совести. Ночь тянется дальше, патокой, жженным сахаром на дне бокалов, которые отказываются пустеть. Между Джессикой и Мэттом расстояние не вытянутой руки, а диванной подушки, бархатистую поверхность которой Джонс вот-вот протрет до дыр поглаживающими движениями. Джессика думает, что эта подушка вообще лучший ответ на насущное, хоть и несколько невнятное «какого черта вообще между нами». — Так что насчет твоих друзей? — он не выделяет никак слово «твоих», хотя такое и напрашивается. А она в свою очередь не выдает что-то типа «Будешь моим другом?», детского, нелепо просящегося на язык. Нездоровая хрень — выяснять отношения, которые измеряются договором, радиусом действия браслета и чертовыми излишками выпитого. Нездоровая хрень — любимый сорт Джессики. Слишком любимой, чтобы ее пускать в оборот сейчас. — Мой характер просто притягивает людей, ага. Сам-то как думаешь? — Думаю, находились особенно упорные. Готовые пробиваться сквозь… — он обводит жестом невнятный кусок пространства. Джессика изгибает бровь. — Ты на всю меня сейчас указываешь? Или просто машешь рукой, ориентируясь на голос? — Какой вариант тебя больше порадует? — Тот в котором ты говоришь: «В жопу эти откровения, Джессика. Давай пить дальше, пока не отрубимся счастливым сном без сновидений». Она бы добавила про себя «заканчивай с этим, Мердок, я вот-вот сломаюсь же», но одна беда — его методы настолько ненасильствены, что обложиться щенятами и то было б травмоопасней. Откуда-то (на очередном — лишнем — глотке что ли) берется уверенность, что Мэтт не укусит, хоть пальцы ему меж зубов просовывай. К счастью, алкоголя в крови определенно еще недостаточно, чтоб провернуть подобное на самом деле. А Мэтт касается ее плеча, кусочка оголенной кожи. У него теплые пальцы, слегка грубоватые для человека, возящегося с бумагами в основном. Больше ничего. Ни искр, ни мурашек, ни прочих явлений из романов в тонких обложках. Джессика почти готова ляпнуть тоскливое: «Потрахались бы уже, как нормальные люди. Все лучше, чем разводить гребаный психоанализ». Но вместо этого накрывает ладонь Мердока своей — не грубо, не ласково. Просто останавливает его, сама толком не понимая, от чего и на черта. — Секса из жалости не будет, Мэтти, — фыркает она. — И не собирался тебя жалеть, — отвечает он в тон. — Смотрите-ка, я все же довела порядочного католика до сарказма. Смех на двоих греет куда лучше секса и, пожалуй, даже виски. Ладно, проводить подробный сравнительный анализ Джессика не собирается. Просто ей хорошо, и браслет на ноге кажется легким, дурацкой хиповской фенечкой на счастье. И так же просто с губ срывается: — Дружбу, оказывается, портят признания в любви и убийства на глазах тех самых друзей. Не хочу выяснять, что еще ее портит. Ненавижу эксперименты. Она улыбается беззаботно, не волнуясь, что улыбку эту никто не видит. Потому, наверное, и получается беззаботно. Тема дружбы не иссякает, растворяется равномерно и без осадка, становится частью дальнейших пьяно-путано-честных разговоров, не вызывая уже отторжения. Растворяется успешно в крови, даже похмелья на утро быть не должно. Они пьют и разговаривают до полнейшей вымотаности, последнего деления моргающих внутри батарей. Ничего удивительного, что Джессика отрубается в не самой удобной позе: с той диванной подушкой под ребрами и руками Мэтта, накрывшими ее, еще не в обнимку, уже не на расстоянии «какие мы к черту друзья». Запястья больше не ломит от фантомного холода. Джессика успевает лениво подумать, что «счастлива» — идиотское, попсовое словечко. Не успевает только придумать новое, прежде чем заснуть окончательно. И черт с ним.