***
— Через десять минут на сцену, — Охра трёт глаза прежде чем надеть маску, а потом медлит, замечая, что его слова не достигают цели. — Янович, я с кем разговариваю? Мирон медленно кивает, стараясь не расплескать ту тёмную жижу, в которую превратились мысли, и продолжает смотреть в пространство прямо перед собой. Они сидят на небольшом кожаном диванчике в гримёрке. Порчи уже минут пятнадцать на сцене — развлекает толпу заводными ремиксами, готовит людей к появлению звезды, так сказать. Блядь. Этот концерт был запланирован кучу времени назад, продуман до мелочей. Мамай всё-таки охуенно хорошо делает свою работу, стоит признать. Билеты оказались распроданы намного раньше, чем они предполагали, но увеличивать количество мест Мирон наотрез отказался — шесть тысяч и так довольно большое число для такой площадки. А работать на огромную толпу чревато неприятными последствиями и бессмысленным расточительством собственных сил. Мирон тяжело сглатывает и прикрывает глаза на секунду. Буквально в нескольких десятках метров от них находится примерно шесть тысяч человек, которые очень хотят увидеть его, послушать его, которые заплатили за это неплохие деньги. Им не нужен этот ебаный разогрев, им нужен он, готовый к концерту, яркий, харизматичный, эмоциональный, живой. Мирон не уверен в том, что обладает сейчас всеми этими качествами. Особенно последним. Он ловит взгляд Охры и смотрит на него, не зная что ответить. Охра, кажется, и не ждёт ничего, он сам всё прекрасно понимает. Видит. И если бы он был просто Охрой, может, и не видел бы, не замечал. Но он Ваня, Ванька, знакомый до кончиков ресниц, свой в доску, такой родной, что никаких слов не надо. Он хлопает Мирона по плечу, когда тот снова отворачивается, и как будто становится чуть ближе. — Насколько всё плохо по шкале от одного до десяти? Мирону хочется послать нахуй его шкалу и заорать, что такого числа ещё не придумали, но внутри только назревающая, готовая вот-вот воспалиться пустота, жадная, затягивающая чёрная воронка, которая может поглотить его полностью и без остатка. В любой момент. И виноват в этом только он сам. В последнее время фазы происходят всё реже и реже. Мирон не забывает о литии и других препаратах; они всегда под рукой, рядом. (На самом деле, под рукой они всегда у Вани, но Ваня же всегда рядом, так что похуй). Мирон старается спать побольше, гулять побольше, нервничать поменьше, всё как доктор прописал. Вот же, еб твою мать, а. Это помогает, но ненадолго. Мирон сам виноват, он знает. Он слишком часто пил в последнее время, слишком много курил, нервное напряжение было слишком сильным. Всего оказалось слишком. Ваня говорил ему больше спать, буквально утаскивал из баров по ночам, ехал с ним чуть ли не до квартиры, следил, чтобы он ел, и старался ограничить переживания, как только мог. Нихрена не помогло. Им выходить на сцену через пять минут, а Мирон чувствует накатывающее начало фазы слишком близко, слишком остро, как несущийся на полной скорости прямо на него поезд. Он сжимает зубы и с ужасом осознаёт насколько ему безразлично состоится ли концерт вообще. Только этот ужас и заставляет сфокусировать взгляд и встать. — Нормально, — отрывисто произносит он, не глядя Ване в глаза. Потому что тогда всё сразу станет понятно. — Сейчас пойдём туда и разъебём, — он старается звучать уверенно, но пустота — огромная, жаркая до удушения — вот она. Совсем рядом. Ваня поднимается с дивана и сжимает его короткие волосы на затылке, заставляя посмотреть на себя. У него в глазах столько всего, что пустота на мгновение отступает. Рука в волосах сильная, сжимает больно, но это так нужно сейчас, это то что заставляет держаться, балансировать на краю. — Если что, я рядом.***
Он мог бы и не говорить этого. Мирон и так знает. На самом деле, если бы не знал, наверное, и не вышел бы. Наплевал бы на всё и остался лежать на этом диванчике, глядя в пространство и всем своим существом погружаясь в плотную густую пустоту. Ужасно холодную, почти обжигающе. Никто так не делает. Никто не отменяет концерты буквально перед собственным выходом на сцену. Мирон знает, что никогда бы не позволил себе такого. Потому что это было бы концом. В Интернет слито довольно информации, которая вкупе с таким отмененным концертом может полностью уничтожить его карьеру. Да блять, в ёбаной Википедии написано про его расстройство. Уж если сей, с позволения сказать, портал выдаёт подобное, то тут и говорить не о чем. Он уже никогда не сможет вернуться, если так оступится. Потому что это будет именно тем, чего все так ждут — ёбаным провалом. Пока они идут по коридору, Охра чувствуется сзади, как часть собственного тела: близко, привычно, уверенно. Он снова Охра, не Ваня, — Мирон усилием воли заставляет себя, — потому что Ваня слишком близко, слишком лично. Крики толпы «Окси!» и «Охра!» долетают до него буквально за секунду до того, как его ослепляют софиты. Первые несколько мгновений он ничего не слышит и не видит, идя вперёд по наитию. Он знает где находится край сцены, где ему нужно находиться, что нужно говорить, что чувствовать. Он знает, что должен чувствовать. Он не чувствует ничего. — Привет, Питер! Шесть ёбаных тысяч человек буквально взрываются криком. Мирон улыбается, чувствуя, как вместе с криво разъезжающимися сухими губами разверзается огромная пустая пропасть и зовёт его в свои объятия так, будто очень соскучилась.***
Он приходит в сознание урывками. Тело само что-то делает, он читает на автомате, почти не контролируя себя. Удивительно, как никто ничего не замечает. Толпа читает его тексты с ним, и Мирон в очередной раз отдаёт себе должное — мастерство не пропьёшь. Он почти не слышит себя, но, судя по реакции людей, звучит неплохо, и Порчи не орёт на него в перерывах между треками, так что, в общем и целом, можно сказать, они в порядке. Охра почти не читает с ним. Мирон почти не слышит его. Он знает почему Охра медлит, знает, что впереди ещё больше половины Горгорода и три старых трека, и это непозволительно много. Если он начнет срываться, Охра будет последним шансом. Последним глотком воздуха. Он справляется сам ещё около пяти треков, и это довольно большое достижение на данный момент. А потом не остаётся ничего, кроме как объявить Полигон. — Уверен? — спрашивает Охра, вдруг оказываясь совсем рядом. Мирон опускает глаза и видит, что костяшки пальцев у Охры совсем побелели — так сильно он сжимает микрофон. Он поднимает взгляд выше и смотрит прямо в маску. Глаз не видно, только две огромные чёрные дыры взирают на него как будто даже немного взволнованно. Рот у маски привычно светится, но это всё равно не мешает едкой кислой темноте глаз пробираться прямо внутрь. Мирон зависает, на секунду забывая даже о том, кто находится под этой маской, и теряет свою возможность ответить: Порчи запускает звук. У него есть ровно десять секунд, чтобы собраться, выкинуть себя из затянувшей черни наружу, вышвырнуть и заставить снова ожить. Первые пять секунд Мирон тратит на то, чтобы вспомнить, что он порой месяцами не может сделать этого. А тут… три секунды? К чертям. Он кидается в текст, даже не вдохнув толком. Тут же, естественно, теряет дыхание, запинается, но продолжает читать, потому что другого выхода нет. Он настолько один, что пустоте не нужно ждать его или тянуть. Это не борьба. Тёмная, оглушающая пустота — это весь его мир, всё остальное — иллюзия. Мирон задыхается. Он не проваливается, потому что вдруг осознаёт, что уже там, всегда там был. На дне. Иногда фантазировал себе, придумывал лучший мир, лучшую дорогу, но хуй же там. Гулькин же, блядь, член. Он всегда был в ёбаной грязной пустой черни. Он состоит из неё. Осознание этого факта, как ни странно, даётся легко. Разве что разбивает его вдребезги. Голос Охры совсем рядом вдруг звучит как провидение, в которое Мирон Янович никогда не верил. До этого момента.***
— Как ты? — спрашивает Ваня, как только им удаётся остаться наедине. На самом деле, это происходит почти сразу после концерта. Ваня заталкивает его в грязный, воняющий куревом туалет клуба буквально через десять минут после того, как они уходят со сцены. Мирону откровенно похуй, куда идти и что делать, потому что ну какая разница, если ничего не меняется? Пустота не уходит, она внутри, засела прочно и надолго, любое лишнее движение заставляет чернь внутри взрываться и разливаться, затапливая внутренности. Она сжигает, как кислота, и от этого хочется блевать, поэтому когда Мирон понимает, что они в туалете, он испытывает какое-то извращённое подобие радости — не придётся пачкать одежду. Он смотрит прямо перед собой, в пустоту, потому что, блядь, а куда ещё можно смотреть, когда пустота, это всё, что осталось? Он совсем не помнит концерта. — Янович, бля, поговори со мной! — Ваня почти требует, он напряжён, как струна, и с одной стороны, Мирон это понимает, потому что концерт — это далеко не всё. Впереди раздача автографов, фото-сессия, ёбаная туса, на которых он обязан присутствовать, потому что это анонсировано, запланировано, ебанировано… Похуй. Он медленно поднимает на Ваню пустой взгляд, только для того чтобы сказать, как же ему все это однохуйственно, и ещё, может быть, спросить, как же Ваня этого не понимает, почему ему-то это так важно?.. Он только чуть хмурится и опирается о стенку. Хочется прикрыть глаза, а ещё лучше лечь. Можно прямо тут, похуй. Желаемое не даёт осуществить всё тот же ёбаный Ваня. — Мир, сука! — он буквально вбивает Мирона в хлипкую стенку туалетной кабинки. Та скрипит, и боль в висках от этого звука давит сознание Мирона как муху, заставляя выплёскивать наружу зловонную чернь, которой оно сейчас полнится. — Стой! Голос прямо над ухом звучит так властно, что Мирон машинально выполняет приказ и только сейчас понимает, что до этого он держался в вертикальном положении, только потому что Ваня прижимал его к стенке своим телом. Держал. Мирон напрягает мышцы, заставляя себя стоять. Ваня сказал, Мирон сделает, блять. Мирон всегда делает, потому что таких ситуаций было уже слишком много. Тысячи пустых болезненных фаз, тысячи болезненно-эмоциональных напряжённых приступов. Было бы смешно, если бы не было так похуй. Ваня всегда рядом. Ваня в любом состоянии: сонный, усталый, бухой, больной — поможет. Будет рядом. Вытащит. Воскресит до очередного конца. Мирон знает, что надо делать то, что говорит Ваня, и тогда станет легче. В самые отвратительные, долгие, тянущиеся, выблёвывающие внутренности фазы, когда внутри нет ничего, и снаружи тоже, когда вокруг полнейший вакуум и тишина, Мирон знает только одно: слушать Ваню, станет легче. — Прости, — отрывисто говорит Ваня. В его глазах столько всего, что Мирон заставляет себя смотреть сквозь полуопущенные ресницы. Он не спрашивает, за что тот извиняется. — Стой, — повторяет Ваня, и его голос напряжён так, что Мирон на секунду непонимающе хмурится, следя за каплей пота, сбегающей по жилистой шее. Ваня опускается на колени и его шея исчезает из поля зрения Мирона. — Что ты блядь… — он не зажимается, когда Ваня кладёт руку на его пах и трёт, не пытается отстраниться или выйти. Похуй, чего Ваня там не видел? Мирон жмурится изо всех сил и откидывает голову назад, чуть прикладываясь затылком об исписанную маркерами стену. Самое смешное, что на Ваньку встаёт всегда, в любом состоянии. Убитый, бухой, злой, поругались ли они, болит ли что-нибудь — похуй. Ваня сплёвывает на руку, проводит пару раз по всей длине, и Мирон такой твёрдый, что это почти больно. Он смотрит в грязный оплёванный потолок сквозь застилающую глаза пелену и думает, почему ёбаная пустота так несправедлива. Держит крепко — не выберешься. Приспущенные джинсы не мешают придаваться философии в душной тесноте туалетной кабинки. — Перестань, блядь, думать, — хрипит Ваня, и Мирон почти готов послать его, но тут Ваня берёт в рот, сразу всего, полностью, заглатывая по самое основание, и остаётся только выругаться и застонать, снова прикладываясь затылком о стену. Мыслей в голове никаких, как по приказу, только смутное удивление: и как он не заметил, что так сильно хотел этого? Весь концерт рядом был только голос, окутывал собой полностью, помогал, вёл. Голоса так пиздецки мало. Он, оказывается, весь концерт параллельно со всем остальным дерьмом умудрялся хотеть Ваню до боли в сведённых скулах. Он вымученно толкается, жмурится и матерится. Потому что стонать — это пиздец. А молчать, когда горячий мокрый рот берёт быстро и властно, будто это Мирона тут ебут, просто невозможно. Он везде, его так много и одновременно так уебански мало, Мирон хватает его за волосы и засаживает глубже, хотя глубже, кажется, уже некуда. Внутри ёбаный пожар, потому что Ваня прижимает его руки к стене, не позволяя направлять, и сосёт, блять, сосёт в своём уебански медленном темпе, от которого Мирон почти не стоит на ногах и задыхается, как в открытом космосе. Эта беспомощность раздражает. Мирону так нужно кончить, он почти готов, надо только чуть-чуть быстрее… — Блядь, — шипит он, сжимая кулаки, — заебал уже, мудак, сколько можно!.. Ваня бросает на него чуть насмешливый взгляд, а потом с нажимом проводит языком по головке и это — всё. Мирона выламывает оргазмом, он кричит и разбивается на осколки, судорожно толкаясь в принимающий всё до последней капли рот. Он кончает, кажется, ёбаную мутную вечность, а потом ещё одну — приходит в себя, сжимая в побелевших пальцах футболку прижимающего его к стене Вани. От того пахнет потом, спермой, дорогим парфюмом и сигаретами. А ещё у него стоит. Мирон, всё ещё с закрытыми глазами и уткнувшись лбом в шею, тянется к его члену и накрывает сквозь джинсы холодными напряжёнными пальцами. Ваня вздрагивает. — Да бля, не надо, — хрипит он, чуть отстраняясь. Мирон настолько удивлён, что даже заставляет себя поднять голову. — Потом, дома. Если захочешь. Ваня мотает головой и прочищает горло, явно пытаясь собраться. Он пару раз моргает, сглатывает на пробу, а потом соприкасается лбом со лбом Мирона. — Мы можем уехать сейчас, я поговорю с Мамаем, он решит. Тебе не обязательно… — Да заткнись ты уже, — у Мирона голос хриплый, как будто это он сейчас сосал на коленях. Он заглядывает в родные до последней морщинки глаза и вдруг понимает, что, может быть, снаружи всё ещё ёбаный космический вакуум, но внутренней пустоте придётся отступить.***
Они выходят на улицу под утро. Солнце ещё не встало, но большой город продолжает жить, двигаться, лететь в одном только ему известном направлении. Большой город никого не ждёт. Он мигает экзальтированно яркими огнями, призывая следовать за собой, предупреждая, что если не успеешь, не сможешь, он оставит тебя позади, на обочине, переедет хребет, размелет в пыль кости и бросит в ёбаную черную пустоту. Это никогда не изменится. Мирон понял это очень рано. Он толкает Ваню в плечо и еле заметно улыбается ему. Криво и искренне. Искорёжено. Фаза не проходит так быстро, они оба это знают. Таких фаз будет дохуя и больше. Битва заранее проиграна. Пока они идут рядом, большой город становится чуть меньше.