Клаустрофобия

Самое ненавистное для любого человека — признавать свои слабости. Даже самому себе. Осознание того, что эта непонятная штукенция может серьёзно подорвать твою репутацию, приходиться невольно заталкивать страхи настолько глубоко, насколько это вообще возможно в стрессовой ситуации. Юрий Плисецкий был из этих индивидуумов. Сам себя, конечно, он не причислял, и даже подумать об этом не смел, вот только пространства, именуемые замкнутыми, он старательно обходил. Хотя, в таком случае, он должен был избегать хоккейной коробки, в которой тренировался едва ли не по двенадцать часов в сутки. Возможно, привык к тому, что лёд — вечное спасение от проблем и место, где можно наконец вытрясти из мозгов всё лишнее, сосредоточившись на той единственной своей любимой и одновременно ненавистной программе «агапэ». Противоположность, «эрос», сейчас стоял рядом и откровенно не втыкал в происходящее. Его извечной проблемой и личной головной болью с самого первого знакомства в толчке около года назад был русский тёзка Юрий. Хотя, почему был? Он до сих пор ежедневно имел ему мозги в директе инстаграмма, который посоветовал наконец-то обновить, о боги, Виктор Никифоров! Заглядывать платиновому блондину в глотку каждый раз и при этом мысленно облизываться на его язык, сравнивая с Плисецким, и ни разу, ни разу, мать вашу, при этом не спалиться, держа имидж зажатого девственника, было отточено до мастерства. Ебучий LVL-up до уровня боженьки. Юри был удивлён тому, что начал заглядываться на эту блондинистую малолетку, отыскав буквально всю имеющуюся информацию о русском фигуристе. Но ни один источник не был настолько наполнен страхами и фобиями, как сам Юрий сейчас перед ним. Плисецкий кусал губы, сипло матерился на русском [а то, что именно на родном языке — Юри не сомневался], и пальцами сжимал карман изнутри, стараясь унять бешено колотящееся сердце и сбитое дыхание. Обычно он хорошо справлялся с приступами, когда оставался в помещениях один. Но сейчас всю «привычную» ситуацию в пух и прах разрушал этот зажатый пидорас Юри. Сомнений в ориентации японской свинки у него не было. Юре очень и очень хотелось сейчас, если не оставить пару отметок на стенках злоебучего лифта, то уж точно пометить Кацуки. Но он прекрасно знал, что дрожащие кулаки точно не попадут по смазливому личику напротив. И это очень сильно бесило и выводило из себя, внешне спокойного юношу. Внутри бушевал ураган самых разных эмоций. Некоторые даже не поддавались логическому объяснению. Впрочем, узнать, что за овсянка в них, Плисецкому знать хотелось в самую последнюю очередь. — Эм… Юрио? — осторожно начал японец, но поняв, что его просто напросто не слышат, более твёрдо повторил имя и увидел реакцию Плисецкого — мелкую дрожь и лихорадочно забегавшие бирюзовые глаза по пространству лифта. — Юрио, с тобой всё хорошо? — Ни-ху-я по-доб-но-го, — по слогам, отрывисто, даже не подумав перейти на общепринятый английский, изрёк блондин, сильнее вжимаясь в стенку, до боли чувствуя железный поручень спиной. По неловкому молчанию Юрий понял, что всё же надо заверить эту мнительную японскую мамочку, что он просто прекрасно себя чувствует. И продолжал бы цвести и пахнуть, если бы пришибил по затылку одну надоедливую кареглазую личность, чтобы слишком много воздуха не вдыхала. — Со мной всё нормально… Кацудон. И сразу прикусил нижнюю губу, как только понял свою досадную оплошность, помедлив с тем, как назвать Кацуки. Было несметное множество разнообразных кличек, которые за секунду мог сгенерировать Юра, и в эту же секунду применить их все. Колко, быстро и грубо. С желанием задеть, вызвать непонимание и слёзы. Наверное, как казалось Плисецкому сейчас, сказав всё это, он бы чувствовал жалость. Ладно, если бы он сам это к Юри проявлял, но чувствовать его грустный, направленный к нему взгляд — Боже упаси и сохрани, раба своего грешного. Такого позора Юра не выдержит — на месте окочурится и поминай, как звали. — Я так не считаю, Юрио. — «да что ты заладил, Юрио, Юрио, заебал уже», про себя рыкнул блондин. Но как понял чуть позже, всё было совсем не в своих мыслях. Определённо не в них. — Я… Не думаю, что мы дошли до таких отношений с тобой. Что-то случилось? Ты бледный. И рассеянный. «Да как тут не быть бледным и рассеянным!», хотел было закричать Юра, но голос подвёл и он глупо исказил лицо в злобе, да и ничего сказать не смог. Сразу стушевался, одёргивая капюшон сильнее на лицо. — Нихера не случилось, К-кацудон, — куснул себя за внутреннюю сторону щеки Плисецкий, — А тебе, я так понимаю, наши отношения не нравятся? Хочешь более приватных? А? Наезды на людей обычно расслабляли. Но не в этом случае. Юра всё больше паниковал и пытался отвлечь Юри от своей проблемы. Но тот напирал, аки танк, на беззащитного парня, который искренне старался избежать столкновения. Попытка пнуть ногой в голень была, мягко говоря, ужасная. Не рассчитав того, что ноги, вообще-то, тоже дрожат и малость херовасто слушаются, Плисецкий неловко скатился на пол, больно ударившись головой об поручень и сдавленно зашипел. Русский неосознанно потащил за собой японца, схватив его за грудки, изначально для опоры. Вот только эта опора нихрена не поняла происходящего и навалилась сверху, оставив неловкий поцелуй на мягких дрожащих губах подростка. Который, к их общему удивлению, подался навстречу, неумело сминая губы Юри и раздвигая их языком, чтобы протиснуться внутрь, одной рукой до боли впиваясь в короткими ногтями в затылок. Не то, чтобы японец был против такого спонтанного поцелуя… Но моральные принципы больше играли роль в таком действие, и волей не волей хочется оторваться и накричать. Накричать на подростка, страдающего клаустрофобией. Это было бы низко и подло. Да, двоякое ощущение и сделать правильный выбор очень сложно, особенно, когда Юрий доверчиво ластиться, наслаждаясь ведением в поцелуе и считая, что да, вот он правильно всё делает. А потом захлёбывается в ощущениях, когда начинает целовать Кацуки. Японский фигурист действует умело и осторожно. Ласково обводит контур губ, посасывает нижнюю и вместе с тем резко проникает языком в рот разомлевшего Плисецкого, поглаживая острый кончик его языка. Острый он во всех смыслах. Юра не был бы собой, если бы не захотел перехватить инициативу, запоздало откладывая свою панику на второй план и под конец, когда от нехватки воздуха начинает болеть голова, понимает — как же, блять, ему эта мерзость понравилась. Мерзостью было целоваться с Кацуки. Притягивать его ближе к себе и сдавленно дышать в носогубную складку. Но приятно и расслабляюще. Настолько, что вспомнив, где и при каких обстоятельствах прошёл первый поцелуй русской феи, давящая волна ужаса накатывала вновь. И это было в разы страшней, потому что Юри — не он. Он не невысокий для своих лет подросток и не закрывает собой тусклое освещение единственной лампы. Свет был единственным ориентиром, как бы это банально не звучало. И надеждой на то, что про них ещё не забыли. — К-кацуки... Ёб твою мать, — сдавленно шипит от нехватки воздуха и неприятной жаркой волны в свою сторону Плисецкий, — Встань. Это пугает… И жмуриться. По двум причинам: бьёт небывало яркий свет в глаза и от ощущения того, что он признался в своей слабости. Юра не видит, как мягко улыбается японский фигурист и то, как он давит в себе жгучее желание приласкать этого блондинистого котёнка. — Если хочешь, повторим. Плисецкий хочет.