***
Не происходит ничего. То есть, ничего такого, что выбивало бы из привычной колеи. Он на операции, с ним снова капитан МакТавиш, помощник капитана Гоуст находится где-то справа, то забегая вперед, то отставая, и потому только изредка попадаясь Роучу на глаза, и они снова окружают превосходящую по численности группу противников, разделившись. Сандерсону наскучило разглядывать разруху вокруг еще несколько месяцев назад, поэтому он просто сверлит взглядом спину капитана, не отвлекаясь, тормозит и снова движется, старается сильно не шуметь, хотя бетонная крошка шуршит под ногами. Экипировка на Соупе добротная, под ней нифига не разглядишь фигуру, но Роуч знает, что у капитана широкая, сильная спина и мышцы прекрасно прослеживаются под мокрой футболкой. Он видел, когда они вместе наворачивали круги вокруг казарм. Если честно, он специально смотрел. — Стоять. Я вниз. Подам сигнал, — МакТавиш аккуратно съезжает на этаж ниже. Роуч ждет. Пялится туда, где исчез капитан, и сидит на месте, упираясь одним коленом в пол. Когда Гоуст подпихивает его локтем, Роучу кажется, он полетит вниз или нервно нажмет на курок от неожиданности. Ему удается и удержаться, и не выстрелить, хотя палец ощутимо дернулся, а вот подавить гнев во взгляде, обращенном на старшего по званию, не получается. — У тебя что, слюневпитывающая маска? — лениво спрашивает Гоуст. Роуч не понимает. — Капитанская задница — это, наверное, лакомый кусок для молодых извращенцев типа тебя, но можно это показывать как-то меньше… меньше, в общем. А то скоро как с псины капать начнет. Сандерсон растерян и одновременно разгневан, нихрена не смущен, на удивление. В мыслях лихорадочное «Откуда» и следом за ним: «Дневник. Он читал мой дневник». Роуч не знает, что было у него во взгляде, но Гоуст осаждает его быстро: — Воу-воу, парень, спокойно. Не знаю, что ты себе понапридумывал. Я не осуждаю, если что. — Как узнал… ли? — цедит Гари Сандерсон и, мать твою, сержант Гари «Роуч» Сандерсон, вы, может, поменьше яда в слова добавлять будете, а то влетит ведь. Гоуст, — Роуч знает, что его зовут Саймон Райли и ему чертовски повезло с именем, потому что свое Гари не любил никогда, а это находит довольно красивым, — тычет пальцами в глаза. Без слов, но Роуч достаточно сообразительный, чтобы по жесту понять, что лейтенант как-то читает его мимику. Возможно, привыкший всегда носить маску и смотреть на тех, кто носит маски, он научился читать по глазам. Сандерсон надеется, ничего совсем странного в его взгляде не читается для обычных смертных, не таких внимательных. — Проницательный пидарас, — не выдерживает Роуч и уже готовится получить. Гоуст только смеется. Сандерсон впервые слышит его низкий скрипучий смех и удивляется, почему он такой ровный. Когда смеется сам Роуч, — читай, откровенно ржет, — он почти задыхается, замолкает постоянно, чтобы глотнуть воздуха, и хлопает ладонью по ноге. Оказывается, Гоуст запрокидывает голову назад, когда смеется. — Пидарас здесь как раз ты. А вообще-то серьезно, парень: перестань. Во-первых, МакТавиш не гей, хотя я не проверял. Во-вторых, оно проходит, я вас, принцесс, уже знаю. — Принцесс? Гоуст согласно кивает. — Я это так называю. Синдром принцессы. Когда молодняк типа тебя начинает грезить о старших по званию, потому что они опытнее и круче, а еще вытаскивают их из задницы, когда кажется, что вот-вот помрешь. Напоминает истории про рыцарей, принцесс и драконов. — Не напоминает, — не соглашается Роуч. — Не язви, а слушай. Ты спасаешь его так же, как и он тебя. Мы здесь все работаем как команда, и каждый, кто на твоей стороне, спасает твою задницу. Даже люди, которых ты не видел. Так что давай отлипай от капитанской задницы, иди потрахайся нормально и не жри взглядом его спину. Ясно? — Ясно, — нехотя соглашается Роуч. Если подумать, лейтенант неприятно прав. Если подумать, Гари Сандерсон находит это очень логичным и точным замечанием. Роуч старательный, и Роуч совсем не хочет, чтобы его странности как-то мешали работе. Сандерсон не думает, что это действительно помеха, но если лейтенант отчитал…***
Ночные дежурства — это то, что Роуч любит меньше всего, потому что с трудом удерживает глаза открытыми и отгоняет желание поспать. Его тело считает, что раз солнце скрылось за горизонтом и хозяин не делает лишних телодвижений, пора и баиньки. Гоуст, который попался ему в этот раз в напарники, черта с два даст ему поспать, потому что: «Роуч, ты дежуришь первым». Роуч сидит, терпеливый, но разозленный и бессонницей, и скопившимся стрессом, — а последнее время у него совсем нет возможности как-то сбросить напряжение, например, расквасить кому-нибудь лицо кулаками. Автомат в этом деле помощник такой себе, от него никого эмоционального облегчения. Гари Сандерсон хреначит кулаком землю, и Гоуст, сидящий на траве неподалеку, прерывается на полуслове в разговоре со штабом и смотрит на него очень внимательно. Когда на другом конце встревоженно интересуются, куда пропал лейтенант, Гоуст кашляет и отвечает: — Все в порядке, — и вдруг совершенно лишне и непрофессионально добавляет: — Роуч психует. Роуч, честно говоря, охреневает и хочет вернуть МакТавиша обратно к себе, потому что тот болтал поменьше и по делу. — Помни, мы ждем вражескую технику. Первой пойдет пехота, поэтому прислушивайся к каждому шороху. Не хочу проснуться и столкнуться нос носом с дулом, — поясняет Гоуст. — Этого достаточно, чтобы ты все понял? Как тебя обучает МакТавиш? Поцелуй в лобик не дарит, не? Роуч сейчас кинется на этого шутника, честное слово. — А то я могу, — предлагает Райли. — Спасибо, не надо мне этого счастья. — Ну и зря. Вдруг поцелуй делает из тебя старательную умничку. Соуп говорил, ты всегда стараешься. Когда Гоуст засыпает, Роучу становится немного легче без его подколов. Он сидит с прибором ночного видения на глазах и оглядывает редкие кусты и деревья напротив, и там ровное ничего уже сорок минут его дежурства. На всякий случай Сандерсон вертится по сторонам, хотя База сказала, противники двинутся с запада, там дорога проходимее. Внезапно Роуч слышит тихое, хрипящее: — Роуч… — и напрягает слух. Ему кажется, звук исходит от Гоуста, а еще ему кажется, Гоуст крепко спит. Его маска, которую Саймон Райли так и не снял, мешает разглядеть, шевелятся ли его губы. Сандерсон тихо подползает к своему временному командованию и напряженно вглядывается в закрытые глаза. — Роуч… Наклонись… Выбитый ногой автомат — это то, чего Роуч не ожидает совсем, как и острой боли в пальцах, по которым немилосердно зарядили сапогом. Он оказывается резко перевернутым на спину, прижатым к земле с зафиксированными руками. — Ай-ай-ай, Роуч, плохо. А если бы я действительно пытался тебя убить? — Вы нормальный вообще? — медленно спрашивает Гари Сандерсон. — Ох, брось. Я просто шучу. — Тупые шуточки. — Может быть. А ты зануда и нервный. — Будешь тут не нервным, — огрызается Роуч, и он уверен в том, что прав, а у Гоуста признаки дебилизма. — Я говорил тебе: потрахайся. А ты что? Капитан МакТавиш, капитан МакТавиш, — последние слова он шепчет с интонацией нездорового фанатика, и Роуч понимает, что это камень в его огород. Глыба. — Нравится издеваться над людьми? — едко спрашивает Сандерсон. Гоуст раздумывает, склоняя голову к плечу, но не очень долго. — Нравится твоя реакция, — честно делится он. — Знаешь, принцесс у нас действительно мало. Последние года три вообще не было, я уже думал, никогда не увижу. И тут ты. Да еще и в ОТГ-141. Как-то совсем противоречиво, не находишь? — Мне срать. — А я в душе психолог, — смеется Гоуст. — И я хочу с тобой забиться. — Нет. — Мне просто интересно. — Интересно за углом. — Но это действительно познавательный психологический эксперимент… — Твою мать, мы же на задании! — предпринимает последнюю попытку Сандерсон, прекращая вырываться в своем невыгодном положении. — Именно, и нас могут спалить в любую минуту. Какой адреналин, — спокойно, слишком спокойно высказывает мысли Роуча Гоуст и, наконец, перестает больно стискивать запястья. Роуч думает, его сейчас освободят, отпустят на все четыре стороны под громкий ржач, потому что Гоуст тот еще… приколист, — Сандерсон это уже понял, — и он продолжит дежурить, бодрый и уже не сонный: хрен уснешь после такого. Возможно, это даже такая многоходовочка: у Гоуста много военного опыта, если подумать, и сонливость Роуча тот уже осознал. Но Гоуст тянет его на себя только затем, чтобы усадить на колени. — Я тут подумал, — начинает Гоуст, пока Роуч неловко ерзает на чужих бедрах, теряясь от всей нелепости сложившейся ситуации. Ему даже стыдно, на самом деле, — что ты кинковый мальчик. Только сам об этом не знаешь. Первым Гоуст снимает прибор ночного видения, царапая Сандерсона по носу. Роуч не сразу привыкает к полной темноте, моргает пару раз и, приспособившись, натыкается взглядом на маску с рисунком черепушки. Вблизи он может разглядеть, что она действительно нарисована вручную: не совсем ровно и анатомично, но Гоуст рисует неплохо, если судить по этому. Затем он снимает наушник и микрофон. — Не знаю насчет тебя, но я не в восторге стонать Базе, если они вдруг свяжутся с нами, — Роуч замечает, что свою связь Гоуст уже убрал. Когда успел только. — Нам влетит, — предупреждает Роуч, пока ему методично расстегивают ремни и молнии, резко дергают за клепки. У него волоски на затылке встают дыбом, когда он оказывается без шлема: легкий ветер треплет волосы и ласкает обнаженную кожу; прохладно. — Точно. Именно это мне и нужно. Из бронежилета его практически вытряхивают и оставляют в покое только тогда, когда сверху на Роуче остается одна рубаха. — И что теперь? — ему даже интересно, насколько непредсказуемым может быть Гоуст. Он чокнутый, точно, наверное, его серьезно кантузило и все закрыли на это глаза. — А теперь слушай. Гоуст приподнимает край его рубахи и пролезает рукой под. У него промерзшие пальцы и шершавая, грубоватая на ощупь перчатка, и Роуч хочет уйти от прикосновения, но вторая ладонь, лежащая на спине, не позволяет. — Меня зовут Саймон «Гоуст» Райли. Повтори, что понял. — Что за тупая просьба, — ершится Роуч. Гоуст резко проводит по его торсу вверх, так, что Роуч ахает от неожиданности и скрипит зубами, недовольный своим маленьким проигрышем. — Вас зовут Саймон «Гоуст» Райли. — Молодец, хороший мальчик, — движение перестает быть грубым, и перчатка больше не царапает кожу на животе, скорее, создает интересный контраст ощущений. — Я лейтенант, и я выше по званию, чем ты. Роуч послушно повторяет, замечая, как маска черепа кивает его словам. — И я тобой командую. — Что? Вообще-то у меня капитан… Гоуст щипает его. Серьезно, как шкодливого ребенка ловят за ухо, стискивает пальцами кожу прямо под ребрами, и это больно. — Вы мной командуете, — поспешно соглашается Роуч, дергая ногами и едва не слетая с чужих коленей, и приходится удержаться, схватившись рукой за плечо Гоуста. Он не возражает. Реакция следует незамедлительно, и пальцы начинают просто поглаживать ребра, не причиняя никакого вреда. Роуч сравнивает себя с бойцовской собакой, которую обучают, что такое хорошо и что такое плохо, и ему это не нравится ни разу. Гоуст видит эту эмоцию тут же, улавливает в недовольно сдвинутых к переносице бровях и сжавшихся губах. Хмыкает — и ведет рукой еще выше. Роуч рефлекторно стискивает коленями чужие бедра, когда большой палец обводит ореол соска. — Закрой глаза, Роуч, а то ты в моей маске дырку просверлишь. Она дорога мне, знаешь ли. Его притягиваю за шею ближе, так, чтобы Гоуст, не снимая маски, мог шептать ему на ухо свои «психологические эксперименты», не прекращая медленно поглаживать его грудь. — Помнишь, однажды мы были в одной команде? Только мы вдвоем. Роуч находит эту фразу невозможно сопливой и тупой и сразу же делится своими впечатлениями. Ему тонко намекают, что сейчас он, боец ОТГ-141, сидит на чужих коленках почти раздетый и не возражает, когда мозолистые от физической работы пальцы ласкающе скользят по его груди. Роуч затыкается тут же. — Вспоминай, Роуч, в качестве бревна ты мне здесь не нужен. Сандерсон помнит. Очередная, на счастье вообще не хлопотная миссия по перехвату ценной информации (вообще-то Роуч думает, что в не особо защищенных местах действительно важной информации нет). Тогда они разделились на две группы. — Временно, но я был твоим… ну, можно сказать, капитаном. И Роуч попал под командование Гоуста, который только и делал, что отпускал едкие комментарии в адрес противника. — У тебя же особое отношение к капитанам, да, малыш? Ну пиздец. Роуч прекрасно понимает, что Гоуст издевается, как обычно, — этого слепой бы не заметил, — но Роуч нихрена не понимает, почему вздрагивает от этого слова, как сопливая девчонка. Наверное, это все рука Гоуста, которая уверенно поглаживает затвердевший сосок. Гари Сандерсон думает, Гоуст слишком хорошо это делает (наделен опытом?), или просто у кое-кого давно не было секса, и тело остро реагирует на любые прикосновения. — Тогда было жарко, помнишь? Начало августа, как-никак. Да, и стоял полдень, Сандерсон даже запарился в своей экипировке и дважды пожалел, что не надел хотя бы короткий рукав. — Хотя в тени домов было лучше. Многие даже не были разрушены, ты заметил? Еще бы. Когда удастся побегать по почти жилым домам. — Я шел впереди тебя. Это ты тоже заметил, или видишь только капитанские задницы? — Заметил. — Хм… Молодец. Награда не заставляет себя долго ждать. Роуч неосознанно подставляется под вторую руку, которая медленно, дразняще переходит с поясницы на бок, а затем — вверх. Рубашка Роуча задрана до ключиц, но руки Гоуста, постоянно двигающиеся, не дают ему замерзнуть. — Ты там пулю подцепил. В плечо, — Гоуст нарочно обхватывает широкой ладонью плечо и нажимает на почти зажившую рану. Гари Сандерсон хрипит от боли. — Тяжело такое забыть. Да, боль Сандерсон всегда забывает с трудом. То есть, он, конечно, уже и не помнит, каково это было по ощущениям, но отлично запоминает, при каких обстоятельствах эту боль словил. Гоуст мешает боль с легкими, даже нежными для него поглаживаниями, и вот сейчас Роуч понимает, что у него кружится голова от такого микса. — Не надо, — просит он и сдавливает чужое плечо сильнее. — А помнишь, кто помогал тебе уйти из-под огня, потому что ты, дебил, замешкался и словил еще в ногу? — игнорирует лейтенант. Роуч просто кивает. Не любит он вспоминать свои промахи. — Вслух скажи. Сандерсон с трудом выпихивает из своего горла: — Вы, — и получает новую порцию умелых ласк, только на этот раз внизу живота. Немного щекотно. И тянет, блядь, внизу так приятно-тепло, что Роуч даже пугается. Не настолько же он болен, чтобы возбуждаться от воспоминаний о прошедших операциях и подростковых прелюдий? — Угу. Я перекинул твою руку через плечо и тащил до безопасного места. Да, и орал еще при этом: «Давай, кусок дерьма, ты же не хочешь словить еще одну в лоб?». — Ты капец тяжелый, даже сорокалетние мужики поменьше весят, — жалуется Гоуст, а сам расстегивает пуговицу на штанах и стягивает армейский ремень. Роуч эти движения как-то совершенно упускает из вида, опущенный в вереницу воспоминаний. — Но я тебя не бросил, и ты все еще жив. Видишь, я спас тебя. «Проницательный пидарас» вертится на языке каруселью, но так и остается невысказанным. Роуч, наконец, понимает, зачем все это. Он больше не единственный, кто знает, что Гари «Роуч» Сандерсон падок на своих спасителей. Глаза Роуча все еще закрыты, хотя у него голова кружится и, кажется, обостряются тактильные ощущения. Воздух тогда был вонючий, и Гоуст тащил его на себе практически, скидывал грубо на землю, если нужно было отстреливаться, иногда не успевал даже поднять Гари наверх и тащил за шкирку по земле от одного здания к другому. Сандерсон уверен, что, будь противников чуть больше, он бы сдох. Сандерсон помнит: у Гоуста широкая спина; шире, чем его собственная. Наверное, потому что он старше. По сравнению с остальными, более опытными бойцами, Гари Сандерсон молод. — Кто дотащил тебя до ребят с аптечкой? — спрашивает Гоуст и опасно, очень опасно поглаживает дорожку волос у пупка. — Я. А кто тебя латал, м? Отвечай, Роуч. Роуч перехватывает чужое запястье, когда ладонь проскальзывает под ткань черных боксеров. Гоуст заметно хмыкает и, не растерявшись, присоединяет к делу вторую руку. Сандерсону приходится отлепиться от плеча, чтобы ее перехватить. Положение донельзя неудобное, и Роуча, оказывается, слегка шатает. Гоуст резко поднимает ноги, заставляя Сандерсона упасть корпусом вперед, соскальзывая по согнутым ногам вниз. Лейтенант услужливо подставляет плечо, в которое Роуч тут же упирается лбом, чтобы не врезаться в твердую защиту лейтенанта. — Вы… — бурчит он. — Ты едва двигал рукой. Я помог тебе справиться с формой, если ты помнишь, точно так же, как сейчас. Только быстрее: у нас не было времени. Твою мать, а ведь в тот момент Сандерсон даже не предал этому никакого значения. Да и когда замечать такие вещи, если на них, во-первых, плевать, а во-вторых, ты впутан в такую мясорубку, что хорошо бы уйти из нее живым — и только. — Ты шипел, когда я снимал с тебя прилипшую из-за крови рубашку. И орал, когда вытаскивали пулю и заливали рану спиртом. Знаешь, ты умеешь брыкаться, если захочешь. Не то, что сейчас, — язвит Гоуст. — Мне даже пришлось сесть на твою ногу, чтобы ты не зарядил в лицо. Он смеется: — А сейчас ты меня седлаешь. Это Роуч вспоминает тоже. Гоуст настолько тяжелый, что Сандерсон уже даже не помнит, какая нога у него болела больше: та, что прострелена, или та, на которой сидел лейтенант. — Бинтовать было гораздо проще. Но у тебя осталась еще нога. Я уже снимал с тебя штаны, Роуч, а ты ломаешься, как девица. Гоуст просто щекотно перебирает пальцами, не стараясь проникнуть дальше. Сандерсон находит себя полным идиотом, но его глаза даже сейчас закрыты. Про штаны… кажется, что-то было. Какая ему была разница до штанов, если открытая рана на плече все еще щипала после спирта? — Знаешь, как гражданские это называют? — спрашивает Гоуст и по слогам на ухо отвечает: — За-бо-та. Не просто данность. Роуча простреливает маленькой дрожью до самого копчика. Кажется, Гоуст нашел его слабое место, постоянно открытую рану, и вместо того чтобы хотя бы отвалить, ковыряется в ней пальцем. Ему это нравится. Нравится ли это Роучу? Сандерсон размышляет долго, но его руки только слабеют со временем. Гоуст, понимая, что сейчас все это затянется, убирает левой обе руки Роуча и, наконец, позволяет себе свободно обхватить пальцами ствол под тихий, едва слышимый всхлип. Почти испуганный. Гоуст неловко хлопает бойца по спине, не прекращая размеренных движений, и довольно говорит: — Сержант Гари «Роуч» Сандерсон. Будьте сдержанны, пока я не разрешу вам кончить, — чинно начинает он, а потом почти убивает Роуча своим низким тембром прямо на ухо: — Это приказ.***
Ранним утром, уезжая на своей технике после жаркой перестрелки практически на открытой местности, Гари «Роуч» Сандерсон открывает свой личный дневник и пишет под сегодняшней датой вместо предисловия: «Это пиздец». А потом: «Мне понравилось». Ну подумаешь. Среди всего военного дерьма и такое дерьмо случается: немного (совсем чуть-чуть) влюбиться в проницательного пидараса за рекордно короткое время.***
Ничего не меняется. Не в той степени, чтобы охреневать от произошедших изменений, встать однажды посередине движения и подумать о том, куда ты катишься. Тем более что большая часть движения Роуча — попытка не всадить себе последнюю пулю и выполнение операции, само собой. Не проходит и двух дней после предыдущей миссии, а он уже отправлен штурмовать убежище Макарова и, какое замечательное совпадение, под командованием Саймона Райли. Роуч делает глубокий вдох и выдох — маленькая моральная подготовка к тупым шуткам, если они будут. Роуч уверен, что это слишком серьезная операция для того, чтобы Гоуст вообще захотел потрепаться языком, но на всякий случай. Наверное, внутри Роуча дремлет маленький художник-пейзажист, иначе он не может объяснить свое острое желание поглазеть по сторонам совсем не в поисках противников. Русско-грузинская граница так красива на вид. Ему нравится растительность. Ему нравятся эти горы. Когда Сандерсону надоест вся эта война, он свалит в тихое место вроде этого: здесь прекрасно размышляется о жизни. Говоря начистоту, Роуч немного взвинчен и потому отвлекается. У него чувство давящей ответственности больше прежнего играет, а еще вот то самое противное предчувствие чего-то плохого. Роуч не верит предчувствиям, потому что они у него слишком частые и логичные: будешь тут спокойным, если не знаешь, вернешься ли сегодня домой. Гоуст немногословен. Когда группа снова останавливается, чтобы оценить обстановку, Роуч держится поближе к Гоусту, сам не зная, зачем. Он не придумывает ничего лучше, чем тихо сказать только ему: — Тут отличный вид. — Волнуешься? — спрашивает и сразу же отдает приказ всей команде двигаться вперед, не оборачиваясь в сторону сержанта и не находя нужным ему отвечать. — Немного, — отзывается Роуч, пробираясь между высокой травы в полусогнутом состоянии. — Роуч, — зовет Гоуст, и когда Сандерсон оборачивается на его голос, тут же оказывается прижатым к ближайшему дереву. Впереди (или, вернее, за спиной Сандерсона) их команда, которую нельзя бросать, — это первое, о чем вспоминает Роуч. Второе — это неприятное осознание, что его жмут к рельефной коре так тесно, что Роучу приходится закинуть ногу на чужое бедро, чтобы любой оглянувшийся назад их не запалил. — Будет месиво, — тихо говорит Гоуст. — Но ты постарайся выжить, я пока не закончил свои психологические эксперименты. Время около четырех часов дня. Небо над русско-грузинской границей без единого облака голубое, воздух чистый. На горизонте — синеватые тени гор, кругом высокая по пояс трава и массивные деревья. Слишком тихо, точь-в-точь затишье перед бурей. Среди всей этой безмолвной красоты медленно пробираются вперед люди в военном камуфляже, вооруженные по горло. Совсем лишние здесь. И в этой обстановке Гоуст прижимается к его губам. Через две маски, на одной из которых нарисована черепушка, практически не ощутимо через слои ткани. Роуч думает, это до чертиков смешно и нелепо. А еще Роуч думает, в них помирают романтики. — Я надеюсь, не обязательно подкидывать капитанские задницы вперед, чтобы ты двигался поживее и не тупил. Роуч улыбается, но вообще-то, ему все еще не нравятся тупые шутки.***
От мин звук резок настолько, что первую минуту тяжело сообразить, где ты находишься. Сквозь звон в ушах Роуч слышит гоустово «Держись, Роуч!» и вспоминает почти мгновенно. Только двое из них живы (и Сандерсону очень обидно за своих товарищей. Как только закончится вся эта бешеная гонка, он подерется со стеной в своей комнате просто чтобы выбить эмоции), и у них нет права тормозить. Многое повторяется, и Гоуст снова тащит его на себе к месту эвакуации, а минуту назад волочил за шкирку, как тогда. Спасает. Их только двое, вспоминает Роуч. (Роуч винит себя в том, что не спас никого.) — Вперед, вперед! Мы почти на месте, — подбадривает Гоуст и легко хлопает по пояснице. Сандерсон не совсем понимает этот жест, потому что он ему никак не помогает. — Устройство у тебя? — спрашивает Шепард, выходя навстречу, и Роуч понимает, что сейчас он наконец-то сможет уйти из этой мясорубки, сев в вертолет. Сможет выдохнуть, соврать самому себе, что еще и успокоиться, а на самом деле потопить себя ворохом неприятных мыслей. — Да, сэр. — Отлично. Одной проблемой меньше.***
Пули в живот такие болезненные. Если бы Гари Сандерсон открыл глаза завтра на больничной койке, он бы помнил эту сцену всю свою жизнь: он ведь хорошо запоминает, как и где получил боль. (Если бы Гари Сандерсон завтра открыл глаза.) Последний раз глаза он открывает только сейчас и, честное слово, хочет их закрыть. Последнее, что он видит, — мертвое лицо Гоуста в неизменной маске, — интересно, а как вообще выглядит его лицо? Роуч только сейчас понимает, что никогда не видел, — литры бензина и одну зажженную сигарету. На фоне тех самых красивых гор и высоких деревьев русско-грузинской границы. Огонь слишком горячий, чтобы терпеть. Роуч наконец закрывает глаза и говорит себе мысленно, что ему и всем мертвым, — и наконец-то свободным от войны, — из ОТГ-141 теперь глубоко похуй. Среди всего военного дерьма и такое дерьмо случается: все-таки получить свою последнюю пулю. (Или сгореть в пламени.)