Искупление — глупость

      Эти демоны. Они заставляют меня совершать необдуманные поступки, упиваться плачем, надрывным криком очередной жертвы. Я тону, тону в этом кровавом море. Выплыть всё труднее: с каждым днём оно всё глубже, всё более вязкое, затягивающее меня на своё дно. Ты можешь представить, каково это? Погрязать в алую бездну и видеть вокруг лишь одно: буквально всё окрашено в один-единственный цвет — в грёбаный красный. И больше ничего. Кровь всюду, застилает свет и даже дно. Я буду опускаться к нему вечность, ведь с каждым днём этой мерзкой жидкости всё больше.       Искупление — глупость. Очередная глупость, Элайджа. Ты сам в это веришь? Кому из нас искупление нужно больше? Может, ты просто пытаешься загладить собственные грехи, избавив мир от безумия Никлауса Майклсона? Предотвратить сотни моих преступлений — неплохая цена за собственное удовлетворение. Вот только мы оба знаем, что искупление — последнее, в чём ты нуждаешься. Потому что твои демоны порой страшнее и уродливее моих. Потому что ты тонешь в багровом омуте рядом со мной, всё ещё надеясь на подкорках сознания, что я выплыву. Как глупо.       Я уже во тьме. И не одной ногой, а обеими. Но знаешь, мне это нравится. Становится плевать на мнение окружающих, можно убить, подчиняясь новой прихоти своего персонального дьявола, и не мучиться угрызениями совести.       А мучает ли тебя совесть, брат? Вспоминаешь ли лица убитых? Хотя бы тех, чья кровь была особенно вкусна, ведь ты тот ещё гурман, я знаю. Или лица вампиров, которым вырвал сердце, так изящно, благородно, как всегда. Ты любишь убивать именно таким образом. И в этом есть что-то настолько патетичное, насколько порочное. Я вижу тьму в твоих глазах, вижу чёрта, истерично хохочущего у тебя за плечом. Это чертовски возбуждает, знаешь ли.       Ты не страдаешь по своим жертвам годами, как неудавшийся потрошитель из Мистик Фоллса. Даже не вспоминаешь их. Тебя не мучает совесть, это очевидно. И здесь мы похожи, Элайджа. Ведь семья превыше всего, да?       Я давно перешёл, нет, даже живу за этой идиотской чертой дозволенного. Несколько веков назад я уже переступил через ту грань, до которой ещё было возможно что-либо исправить, до которой ещё смутно осознавал неправильность своих действий, пытался что-либо изменить. Мне здесь весьма и весьма комфортно, не вижу даже смысла что-то менять. Попивать бурбон, восседая на троне из костей девственниц. Звучит как отрывок из дешёвого чтива или отвратительного сценария, да?       На моих глазах разворачивается очередная душераздирающая сцена. Я в театре. В Театре поломанных судеб имени Никлауса Майклсона. Не ты ли помогал мне сколотить табличку, громко кричащую всякому прохожему название этого храма Мельпомены?*       В этом театре я кукловод. В моих руках десятки ниточек, и мне ничто не стоит оборвать любую из них, ведь всегда под рукой сотни новых. Какими бы толстыми они не были, я всё равно перережу их. Оборву жизнь, с противным хрустом сломаю чьё-то будущее, заставлю ненавидеть меня. О да, у меня тысячи врагов. Я хочу больше, ещё! Ваша ненависть доставляет неземное удовольствие. Бойтесь же меня!       Но у тебя ведь не меньше врагов, Элайджа. Только вот ты гораздо обстоятельнее моего подбирал их. Может, это такое извращённое хобби? А скольких из них ты нажил, гоняясь за несуществующим призраком моего спасения, за мной, в конце концов? Сотни из них — причина этого глупого «всегда и навечно».       Я уже давно стою на точке невозврата. Мой путь наполнен болью и страданиями, но не моими. Приятно наступать на кости, которыми выложена вся дорога, чувствовать, как они впиваются в босые ноги. Неужели это их жалкая попытка отомстить с того света? Хочется смеяться. Мне даже приятно такое внимание. Проложенная во тьме, ценой чужой жизни, моя тропа сотни лет назад умчалось красной лентой прочь от многочисленных дорожек, на которые ещё можно было свернуть, чтобы сойти с этого пути.       И самое главное для меня — знать, что я не один. Ты всегда был рядом: за чертой дозволенного, в точке невозврата, на одной дороге со мной. Ты никогда не откажешься от меня, не прекратишь называть братом. Глупо, но ты прощаешь мне всё. Это попахивает манией на грани безумия, не находишь?       Эта жизнь порой кажется нашим персональным адом, в котором нет места ни единому лучику света. Мои бесы правят этим хаосом. Но ты же привык запирать их под семью замками, не хватает лишь заклятия Фреи, чтобы никто и никогда не мог даже найти их. В первую очередь — ты сам. Пока я даю себе волю, краем глаза неизменно вижу поблизости тень в извечном костюме — наблюдаешь. Мы оба прекрасно знаем твою страшную изувеченную душу, которую ты упорно пытаешься прикрыть маской благородства, холодной сдержанности и точного расчёта. Понадобился не один десяток лет, но я научился не видеть этой жалкой тряпицы, смотреть сквозь, различать твои настоящие эмоции.       Причинять боль для меня стало привычкой, но сам веками мучаюсь лишь одной — семья. Вы кормите моих демонов, а более всех ты, Элайджа. Ведь моя привязанность к вам превозмогает все препятствия на нашем пути, а когда надо, способна даже охладить пыл моей жестокой сущности.       Вы — мой свет.       Вы — моя погибель.       Ты прекрасно знаешь об этом, но бесконечно причитая о моём спасении, сам не прочь иногда побыть тьмой в моём сердце. Ведь совершенно ненормально любить тебя не как брата, желать больше, чем кого-либо из Майклсонов, рьяно пытаться разочаровать, лишь чтобы оградить, спасти от себя. Я бы счёл это очередным новым демоном, безумным и извращённым. Но не могу списать всё на безумие, зная, что не один в этой комнате готов сорваться в любую секунду.       Борьба. Борьба с тобой всегда сложнее, чем противостояние собственной натуре. Когда всё начиналось, я с надеждой думал, что это оттолкнёт тебя. Сейчас же нужда в этом превышает потребность в удовлетворении своей вампирской сущности.       Хочу чувствовать, хочу слышать, прикасаться каждую минуту. Сухие губы, от которых жар, способный обжечь даже моего собственного дьявола, мучительно медленно расползается по телу. Ты уже чувствуешь моё возбуждение, брат? Хватит этих касаний. Но ты был бы не ты, если бы не растянул удовольствие, оттягивая сладкий момент, заставляя ещё более желать его наступления, обнажая свою тёмную сущность. Порой мысль о том, что только мне дозволено видеть тебя таким, сносит крышу и я всё же оказываюсь сверху. Но чаще всё под твоим контролем.       Моё тело, мой разум, моя душа — принадлежат тебе.       Это моё лекарство. Ты знаешь это, поэтому даёшь его мне. Но больше хочется верить, что ты нуждаешься в этом так же, как я.       Ты не позволяешь мне пасть окончательно. Я удивлён, что твоих уродливых демонов ещё не видят Ребекка, Фрея, Кол, Хейли, даже столь ненавидящий нас Финн не смог разглядеть одержимость среди складок идеально выглаженного костюма. Но как бы черна не была твоя душа, я знаю — ты всегда будешь рядом, даже если вся семья от меня отвернётся. И это удерживает от того, чтобы спалить дотла первый попавшийся город, если, залитый лужами крови, он вообще воспламенится. Эта дурацкая бессмысленная вера даёт мне надежду, шанс ухватиться за миг счастья здесь, в Новом Орлеане, забыть о всём дерьме последнего тысячелетия, представить, что я могу быть хоть чуточку лучше, чем есть на самом деле.       Искупление — глупость. Очередная глупость, Элайджа. Ты сам в это веришь? Я — нет. Но я верю, что ещё можно хотя бы попытаться на миг вынырнуть из карминовой бездны и вдохнуть свежий воздух, поймать луч солнца, а потом опять с головой погрузиться.       Искупление — глупость. И ты в него не веришь. Лишь незатейливый повод быть рядом. И если ты правда будешь идти и дальше со мной, удерживая от новой боли, в которой я не хочу себе признаваться, не давая упасть, слушая противный треск костей под босыми ногами, то я клянусь попытаться ради тебя.       Искупление — глупость.       Его просто не существует.