Однажды мы все бываем безумны
Вэл сидела на диване и основанием ладони терла содранный висок. Фет сидел напротив нее, сцепив большие руки в замок, и ждал. В волосах у него застряли крошки битой посуды. У стены, распахнув разбитые дверцы, стоял перекошенный шкаф. – Хорошо ты меня отправила считать тарелки, – сказал Фет, ероша волосы. – Действительно, хорошо. – Ты ударил меня прикладом, – напомнила Вэл. – Пособничал стригою. С чего ты вообще решил меня вырубить? Мы знаем друг друга лет пять, не меньше. Мог бы просто сказать. – Что, что он – наш друг? – Фет почесал щеку. – Он наполовину стригой, но у нас одна цель. Вытравить тварей. Убить их хозяина. – Это что, получается? Истории о короле вампиров – это правда? – Да ты уже знаешь, – Фет откинулся на спинку дивана, выставив вперед ногу в посеревшем от реагентов ботинке. – Фаральда пустила слух. Официально не могла, но хорошо, что пустила. Это правда. – Слух пустил Ковальски, – Вэл поковыряла ногтем в уголках глаза, вытаскивая засохшую грязь. – Он сказал, что сам не знает правду. Но люди, которым он доверяет, так говорят. И мы тоже должны знать. – Робби не поверил, – напомнил Фет. – Робби был одним из первых. Он никогда даже таблетки от головной боли не пил, что ему червяк под кожей, – сказала Вэл. В животе стало легко и пусто. Говорят, теряя близких, люди чувствовали гнев, страх, отчаяние. Вэл всего этого не чувствовала. Она редко злилась, в отличие от Робби, который мгновенно выходил из себя, орал благим матом, и успокаивался меньше, чем за минуту. Когда умер отец, она положила рюкзак на пол и села на стул, опустив руки. Когда не стало Робби, она все закрыла глаза и увидела его живого. Она вспомнила, как он вернулся из парикмахерской с маллетом и стоял в прихожей, распахнув руки. «Вэл, смотри, я как продажный коп из восьмидесятых. Подкину тебе героин и заставлю трахаться со мной на заднем сиденье машины». «Мы женаты, чтобы заставить тебя трахаться со мной, мне сначала нужно вытащить тебя с дивана», – Вэл кинула в него полотенцем, а Робби поймал, руки у него были длинные. Поймал и вытянул суставчатый палец в сторону Вэл. «Женщина, не смей говорить, что я плохой муж. Робинатор возведет тебя на вершину наслаждений сегодня ночью. Но тебе, – он картинным жестом пригладил маллет, облизнул губы, – тоже придется постараться». Робби посмотрел на Вэл жгучим взглядом «испанского любовника» из-под темных ресниц, и захохотал. Вэл спустилась по лестнице с корзиной грязного белья, которое несла в подвал, и сунула белье ему в руки. Корзина была розовая, пластиковая. Сверху лежали рваные боксеры, в которых Робби ходил на тренировки. Над корзиной они поцеловались. Они были женаты всего год, и Робби носил кольцо небрежно и гордо, и Вэл никогда не снимала свое. У них была очень полицейская свадьба, пришли друзья Робби, с которыми он служил на Ближнем Востоке: кто-то в форме, кто-то в костюмах. У Вэл были фотографии и дома, куда она не возвращалась с начала эпидемии, и на телефоне. Телефон она разбила в канализации во время зачистки. Сетракян подошел, прихрамывая, и сел рядом с Фетом. У него была козлиная бородка, перчатки без пальцев и бухгалтерские нарукавники, как будто бы больше стригоев он боялся только протереть локти. Его называли профессором, и Фет смотрел ему в рот: с Фетом такого не случалось еще никогда, и Вэл приготовилась слушать. – Вы знаете, что говорит мистер Квинлан. – Я... – начала Вэл, но Сетракян ее перебил: – Я говорил с ним, и он не уверен. Я уверен еще меньше. Древние могут путешествовать по телам, передавая свой разум, но чтобы так делали люди? Перерождались? Сохраняли память о прошлом? Маловероятно. – Мистер Квинлан говорил, что я могу быть одной из следующих жизней его жены. Звучит очень мелодраматично, но вам-то это зачем? – У нас, – пожевав губами, сказал Сетракян, – есть книга. – Оксидо Люмен, – подсказал Фет. – От расшифровки книги зависит победа над Хозяином, над «крысиным королем», как изволил выразиться мистер Фет. Уничтожим его – и стригои умрут следом. – С чего вы взяли, что если убить Хозяина, стригои умрут? – спросила Вэл. Сетракяну она не доверяла, Фету теперь доверяла намного меньше, но все равно посмотрела на Фета. – С того, что все, что мы знаем о стригоях, сказал профессор, – Фет пожал плечами. – Серебро, свет, отстрелить голову. Сейчас он говорит, что если мы прикончим Хозяина, эпидемия остановится. Тогда я говорю, что надо попробовать. – Ага, – кивнула Вэл. – Ясно. Второй вопрос. Причем здесь я и мертвая жена вашего стригоя? – Валерия Сертория изучала стригоев, – Вэл услышала гулкий, как из бочки, голос у себя за спиной. – Мы встретились потому, что я был интересен ей, как образец. Она собирала информацию о них везде, где была – в Риме, в Греции, в Египте, в Британии. Ее записи дополнили перевод книги, который есть у нас. Вэл обернулась в кресле и посмотрела назад. Он был очень похож на человека, неудивительно, что она приняла его за человека в темноте. Высокий, ростом с Робби, и бледный; у него была кожа, как у ящерицы, и белые глаза, обведенные тонкой серой линией по внешнему краю радужки. – И? – спросила Вэл. – Нам нужно расшифровать книгу, – сердито вздохнул Сетрякян. – В ней слишком много загадок. Валерия Сертория могла читать ее, могла видеть оригинал. Она могла бы подсказать, как раскрыть хотя бы часть ее секретов. Но она мертва. – При жизни она верила в перерождение духа, – сказал Квинлан, глядя на Вэл сверху вниз, с высоты своего роста. На его пальцах, лежавших на спинке кресла, недоставало ногтей. – Я не верил. Она говорила о том, что друиды и восточные мудрецы из земель, куда не дошел Александр, говорили о перерождении. Она хотела найти способ перерождаться и сохранять память. – Ваша жена? – спросила Вэл, все еще не веря. Квинлан кивнул. У него были глубоко посаженные глаза, из-за этого возникало чувство, как будто бы он наблюдает за ней из пещеры. – Стригоев можно объяснить с научной точки зрения. Этим занимается отлучившийся доктор Гудвезер, – Сетрякан оперся локтями о сухие, острые колени, и начал растирать себе руки, глядя прямо перед собой. – Оксидо Люмен говорит, что происхождение свое они ведут от падшего ангела. Священные книги говорят о том, что дух не умирает, но наука ничего не говорит о том, как дух путешествует по телам. Мы знаем меньше, чем нам кажется, лейтенант. – Ты в это веришь? – Вэл спросила Фета. Фет молчал. – Вы все в это верите? – Я живу слишком долго, чтобы верить во что-то одно, – Квинлан разглядывал Вэл, и Вэл заметила, что на его шее в воротнике черной рубашки выступают спиралевидные складки. – Наука и магия это две половины одного целого. Сегодня целительство это магия, завтра – наука. Полеты над землей тоже были доступны только богам. Сегодня так к нам добрался мой отец. – Кто, простите? – Вэл сдвинулась на край кресла и повернулась всем телом, чтобы лучше Квинлана видеть. Ей все время казалось, что он насмехается над ней, не меняя выражения лица, но он, похоже, был совершенно серьезен. – Хозяин – мой отец. Мой создатель, если вам так понятнее. – Но как же он если у стригоев нет... Ничего, чем можно зачать ребенка? – озадачилась Вэл. Квинлан посмотрел на нее так, как будто на некоторое время серьезно разуверился в ее разумности. – Я видела тела. Разница между мужчинами и женщинами пропадает в первую очередь, – объяснила Вэл. Выражение лица Квинлана не изменилось. – Если бесполое существо могло создать кого-то вроде меня, то теории Валерии могут стоить проверки. – Нам нужна ваша помощь, лейтенант, – кивнул Сетракян. – Ваше участие. Желательно, добровольное. – А если я откажусь? – Вэл повернулась к Фету. Фет развел руками. – По голове прикладом и скотчем к креслу? – Это запасной план, – сознался Фет. – Ты же была внизу, как и я. Ты все видела. Робби погиб на зачистке... – Только не надо говорить о Робби, – Вэл сузила глаза. – Думаешь, если моего мужа убили стригои, ты сможешь меня уговорить, вспомнив о нем? – Так ты хочешь остановить конец света или нет? – прямо спросил Фет. Вэл села в кресло поглубже, глядя на Фета и Сетракяна. Бледные руки стояли на спинке ее кресла, и Вэл не понимала, что такого она увидела в Квинлане, что не выстрелила в него тогда, в переулке. – Как вы собираетесь доставать из меня воспоминания этой женщины? – Вэл сцепила руки на животе. Ответил мистер Квинлан: – Это нам предстоит выяснить.**
– Научного способа выяснить, существует ли реинкарнация, и уж тем более, живут ли воспоминания после смерти человека, не существует, – сказал Гудвезер, почесав нос. Он вернулся из лаборатории с медицинским оборудованием в спортивной сумке. – Я подумал о гипнозе, но я не силен в гипнозе. Рослая блондинка, представившаяся Датч Велдерс, шла за ним с катаной на плече так, как будто бы была его телохранительницей. Она была красивой, как модель, Вэл никогда не была такой красивой. Робби, конечно, говорил, что женат на самой красивой телочке всего восточного побережья, и это была правда, для него она была самой красивой. Когда они только встретились, он еще носил те чудовищные усы. Вэл проходила мимо, он посмотрел на нее поверх очков и присвистнул, и казал что-то вроде – «Детка, ты из Франции, потому что ма'дэ-э-эмн». Робби клеился ко всему, что видел. Когда он добавил что-то о том, что бы сделал с попкой Вэл вечерочком, Вэл подошла и потребовала, чтобы он повторил. Робби встал, медленно раскладываясь вверх, как подзорная труба, и повторил, медленно, тщательно выговаривая каждое слово. И тогда Вэл вылила ему горячий кофе на брюки. Потому что он думал, что ему сойдет это с рук. Потому что он был уверен в своем превосходстве над ней, зеленой, только из академии. Потому что он ее напугал, а еще потому, что, напуганная, Вэл плохо соображала, что делает. Робби многие считали мудаком. Вэл к ним быстро присоединилась. – Насколько ты нам нужна? – спросила Датч, разглядывая Вэл в упор. Вэл кивнула на Квинлана. – Насколько он скажет. Квинлан забрал у Сетракяна книгу и положил на столик перед Вэл. Там, где Квинлан трогал тяжелый серебряный оклад, его пальцы сначала серели, потом начинали чернеть. – Вы сказали, что вы стригой только наполовину. – Да. И на меня действует то же, что и на них, только наполовину, – Квинлан посмотрел на Вэл, и у нее возникло чувство, что он уже сидел перед ней и говорил это. Он говорил и что-то другое, а она должна была что-то прочитать. Бумаги лежали на столе, и она видела свои руки – одна держала маленькую, плоскую черную ручку с нарезкой прямо под пальцами, и прижимала подрагивающие на ветру листы рукой. Нет, не рукой. Листы прижимала ваза с одной розовой флоридской розой. «Привет, малышка», – сказал Робби, выходя на балкон сонный, в халате. В ведре из-под шампанского еще растаял не весь лед. Робби зевал, почесываясь, и не видел, как Вэл набрала пригоршню льда и пошла к нему, крадучись. Встав на цыпочки, она высыпала ему лед за шиворот халата. – Эй, – Гудвезер пощелкал пальцами у Вэл перед глазами. Она встрепенулась и посмотрела на него не понимающе. Бритый налысо доктор с одутловатым лицом. Откуда он взялся? – Ты с нами? – Да. Голова гудит после того, как Фет меня ударил, – Валери протерла ладонью лицо, на лбу у нее выступила испарина. – Фет, ты идиот. – Ну извини, время военное, – отозвался Фет. – Вы что-то видели? – спросил Квинлан. – Нет. Ничего. – Вы что-то видели. Пульс изменился. – Теперь еще и за пульсом моим будете следить? – вспыхнула Вэл. Робби бы добавил матерка для убедительности. – За тем, что мне нужно для того, чтобы получить результат, – ответил Квинлан равнодушно. – Пульс изменился, расширились зрачки. Температура тела изменилась. Стригои видят такие вещи. Я тоже. Вэл смотрела на него, раздувая ноздри, ей было тяжело отдышаться. Лицо Квинлана было бледным, как снег, и выражало столько же эмоций. Эта женщина, о которой они говорили, была его женой. Кем вообще надо было быть, чтобы выйти за мужчину, похожего на ящерицу, с лицом выразительным, как сугроб? – Скажи ему, что ты видела, – потребовал Фет. – Не тяни рязину. – Ковальски будет ждать от меня отчета через час. Он спросит почему я не выходила на связь. Я не могу ему сказать, что все это время я вызывала духов, – заупрямилась Вэл. – Тогда доктор Гудвезер скажет вашему командиру, что вы помогаете ему с работой, – подсказал Квинлан. Он разглядывал лицо Вэл, как будто бы она и была разворотом той книги, которую они никак не могли разобрать. – Скажу потом, что она помогала мне собирать образцы, – согласился Гудвезер. Он достал из сумки железную коробку, похожую на системный блок, и перепутанные красные и желтые провода. – Не потом, а сейчас же, – уперлась Вэл. – Я не дезертир, и никто не может сказать, что я сбежала. – Ладно, сейчас, кто-нибудь, дайте мне телефон, – с досадой попросил Гудвезер. – Лучше верните мне рацию, – возразила Вэл. Датч достала из рюкзака ноутбук и развернула его на столе, крышкой к Вэл. Гудвезер распутывал провода, и Фет демонстративно делал вид, что не видит, как плотно Гудвезер в них застрял. Датч, запускавшая системы, поглядывала на Гудвезера краем глаза, и, когда он начал ковырять узел ногтями, встала и отобрала у него провода, начав распутывать их сама. Они были любовниками, подумала Вэл. Ей тут же захотелось, чтобы одного из них сожрал стригой. Зачем заводить отношения во время войны? Только чтобы увидеть, как твоего мужчину выпьют, как пакетик с томатным соком. «Потому что это очень по-человечески», – сказал Квинлан, но его губы не шевелились. – Как вы это делаете? – спросила Вэл хмуро. – Голос в голове. «Высшие стригои это умеют». – Но вы – не стригой. «Наполовину – да». Когда Датч наконец-то разделила провода, Гудвезер забрал их у нее, наклонившись, чтобы поблагодарить. Сердце Вэл сжалось, когда она подумала, что он ее поцелует, но он не поцеловал, и она откинулась на спинку дивана. Сетракян, казалось, дремал. Квинлан сел на край дивана напротив Вэл, подался вперед, выпрямив спину. – Мы знаем, что мистер Квинлан может читать мысли, поэтому сейчас мы считаем его мозговую активность. Еще мы знаем, что он уловил специфические изменения в мозговой активности лейтенанта... – Фергюссон, – подсказала Вэл по привычке. С тех пор, как она взяла фамилию Робби, никто не мог запомнить, что она больше не Гвидиче. – …и мы запишем, что изменится, когда они войдут в контакт, – закончил Гудвезер. Он выглядел помятым и уставшим, даже хуже, чем Фаральда. Ковальски держался как огурчик, но с каждой новой сбойной сменой мешки у него под глазами становились все темнее и глубже. Сертакян сидел на диване с прикрытыми глазами и как будто бы дремал. Фет оперся на спинку дивана над ним локтями, и Сетракян закивал в такт словам Гудвезера. Датч вернулась за ноутбук и, опершись на стол локтем, подперла подбородок согнутыми пальцами. – Эй, – позвала она, и Вэл повернула голову. – Пока они радуются, я должна тебя предупредить: это дело экспериментальное, и никто не даст гарантий, что у тебя мозги не вылезут через уши, когда мы начнем. – Ничего никуда не вылезет, – отмахнулся заходивший по комнате Гудвезер. – Просто запишем показания, и все. – Какие мозги? – нахмурился Фет, и посмотрел не на Гудвезера, а на Датч. Датч оперлась локтем о спинку стула и закинула ногу на ногу. – Какие-какие. Мы ведь не знаем, что бывает с людьми, в мозгах у которых ковыряются. Они не то, что стригои, где одни черви все равно. – В какой момент «мы не знаем, как вытащить воспоминания» превратилось в мои вскипающие мозги? – Вэл встала, уперев руки в бока. – С вами ничего не случится. Никто из тех, к кому я залезал в голову, не умер, – сказал Квинлан. Он крутил в пальцах проводки, которые Гудвезер положил перед ним на столе. – Если это шутка, то это не смешная шутка, – напустилась на него Вэл. – Вы вообще можете разговаривать по-человечески? Говорите как из колодца, еще и с таким видом, как будто бы вас все это вообще не касается. Город горит, военные уходят, люди теряют все – я потеряла мужа, дом, свою жизнь! Зачем вы здесь, для того, чтобы свести счеты с главным вампиром любой ценой? Злость поднималась из живота, легкая и сухая, как волна огня, выбивающая окна и выбрасывающая пожарных из окон. Так, должно быть, чувствовал себя Робби все это время. Так он вспыхнул в Диснейленде, когда Вэл сказала ему что-то не то, что-то о том, что он никогда не умел быть в отношениях, что она тоже не умела, но она хотя бы хотела научиться, а он нет. «Да иди ты нахрен», – зарычал Робби и ушел размашистой походкой куда-то в сторону водяных горок. А Вэл села на ограду и стала смотреть на носки своих босоножек. Если бы плачущий лейтенант полиции не казался ей идиотской идеей, она бы заревела. «Так», – сначала она увидела огромные кроссовки Робби, в которых можно было плавать, как на каноэ, потом его бесконечные ноги, футболку с ананасом и, наконец, загорелое лицо с обгоревшим носом. В руках у него было по рожку с мороженым. «Ты меня бесишь как никто, – сказал Робби душевно. – Да, я мудак, ну да. Но я вообще-то тоже стараюсь. Так что ешь и пошли». Он сунул Вэл в руку мороженое, и, когда увидел, что в глазах у нее начали собираться слезы, то сунул второе. «Я все равно буду плакать», – предупредила Вэл с чувством собственного достоинства, и Робби сел перед ней на корточки. «Хочешь – высморкайся мне в волосы», – предложил он. Вэл прыснула, и ее слюна брызнула Робби на щеку. А он даже не заметил. – Я потерял свою жизнь больше двух тысяч лет назад. Сначала мать, которая меня родила, потом мать, которая меня воспитала. Дважды – женщину, которую меня полюбила. Свой дом и всю свою жизнь. Благодаря моему отцу, слуги которого заразили вашего мужа, – Квинлан не встал, отстраненно разглядывая проводки в руке. – Пусть мое спокойствие не вводит вас в заблуждение. Но я уже бросался на него, не разбирая дороги, крича и размахивая мечом. Это ни к чему не привело. Вэл сложила руки на груди, глядя на Квинлана снизу вверх. – Я вам не верю. – Не верьте. Но не отнимайте время. Садитесь, Валерия. Я хочу начать. – Мало ли что вы хотите. Кто даст мне гарантию, что это все не сварит мне мозги прямо в черепе? – не сдавалась Вэл. – Да никто, – мрачно хмыкнула Датч, но Гудвезер ее перебил. – Ради всего святого, мне нравится это не больше, чем кому-либо из вас. Я врач, если что-то пойдет не так, я вмешаюсь, пойдет? – Все это только на словах, да? – Вэл посмотрела на него исподлобья. За окном горящие небоскребы окрашивали закат в кровавый цвет. Алые отсветы ползли вверх по паласу, подбираясь к дивану и креслам. – Сейчас такое время, что расписок никто не дает, – без особого удовольствия подтвердил Фет. – Но я тебе так скажу, не доверяешь ему – не соглашайся. Я бы не согласился. – Мистер Фет, пусть мистер Квинлан попробует, – перебил его Сетракян. – Спасибо, Фет, я знал, что ты меня высоко ценишь, – Гудвезер дернул ртом. Они грызлись и ненавидели друг друга, как две стыкующиеся смены в участке, для которых всегда виноваты те, другие, ночники или дневники, подумала Вэл. Гудвезер, в которого верила Фаральда, застрял в кризисе среднего возраста, Фет подначивал его, как только мог. От Датч пахло виски, Сетракян засыпал на ходу, Квинлан был похож на инопланетянина. Выбирая, кому доверить жизнь, Вэл не выбрала бы их в первую очередь. Она бы выбрала кого-нибудь в одежде посвежее, с приказами почетче, работающих не самих по себе, с планом, с целью, с поддержкой правительства... Но таких в Нью-Йорке не осталось. Иногда ей и правда не хотелось жить, но еще больше не хотелось представлять свои мозги сварившимися в крови. «Ты слишком много думаешь о плохом, Вэл, – сказал Робби в аэропорту, когда из-за грозы не впускали рейс. – Почему плохое должно случаться именно с тобой?» Он носил мятую гавайскую рубашку, шлепки и шорты, из карманов которых торчали чипсы и кола. «Потому что плохое происходит чаще, чем хорошее, – ответила Вэл, откладывая телефон. – А ты почему такой довольный? Пну по коленной чашечке, будешь знать». «Происходит, – согласился Робби. – Но ты можешь попытаться. Если бы я не тогда перед тобой не извинился, мы бы не поженились. Секрет в том, что если не пытаешься, ничего и не происходит». «Раньше ты говорил, что настоящий мужик никогда не отступает от своих слов». «Отстань, стерва», – Робби обнял Вэл, и она положила ему голову на плечо. Робби чмокнул ее в макушку, и она вытянула «Принглз» у него из кармана.**
Гудвезер прикрепил провода на присосках ко лбу и вискам, Вэл и по всему лысому черепу Квинлана, на котором выступали белые вены. Ни одного червя под кожей у него видно не было. Вэл почувствовала взгляд, Сетракян приоткрыл один глаз и наблюдал за ней. Она ждала, что он что-нибудь ей скажет, но он промолчал. – Есть контакт? – спросил Гудвезер. Датч печатала, не отрываясь от ноутбука. – Я хочу видеть, что она делает, – потребовала Вэл. – Да пожалуйста, – Датч толкнула ноутбук, и тот повернулся на столе. На экране были открыты черные окна с зелеными, красными и синими графиками. – Это надолго? – Вэл повернула голову к Гудвезеру. – Если мозги не вскипят, – хихикнула Датч. – Не вскипят, – сказал Квинлан. – Ваши приборы готовы, доктор? – Если вы не можете пообещать мне, что я останусь жива, не втягивайте меня в это, – Вэл встала с дивана, и Гудвезер положил ей руки на плечи, усаживая обратно. – Датч просто шутит. Мы уже это обсуждали. Риск есть, но небольшой. Я хочу отделаться от этого сомнительного эксперимента не меньше, чем вы. Без обид, – добавил он, посмотрев на Квинлана, но Квинлан не обращал на него внимания. Он закрыл глаза, слушая что-то внутри себя. – Все готово, – Датч повернула ноутбук к себе, и средним пальцем нажала на энтер. – Камера, мотор, поехали. – Не хочу на это смотреть, – сказал Фет достаточно громко, чтобы его слышали все в комнате. – Пойду, поем. – Безусловно, важное замечание, – пробормотал Гудвезер себе под нос. – Что? – Фет повысил голос. – Замолчите вы, оба, – рявкнул Сетракян, стукнув кулаком по мягкой оббивке подлокотника. «Посмотрите на меня, офицер», – сказал Квинлан у нее в голове, и Вэл повернула голову. Он сказал это очень мягко, может быть, потому, что кроме нее его никто не слышал. Квинлан наклонился к Вэл, разглядывая ее белыми глазами. Когда он моргал, он моргал веками, а не пленкой на глазу. От стригоев пахло аммиаком, от людей – потом, кровью, пивом. От него не пахло ничем. Квинлан взял Вэл за голову, и она подалась назад. – Все в порядке, – сказал Квинлан. В ноутбуке у Датч пищали графики. – Все в порядке. Смотрите мне в глаза. – Смотрите в глаза, когда закипают мозги, – съязвила Вэл. Квинлан надавил ей пальцами на виски и под основание челюсти, и Вэл пришлось поднять голову. Глаза у него были как белое пламя, у Вэл появилось ощущение ледяных рук, пробирающихся ей в голову, раздвигающих комковатый, серый мозг. Руки у Квинлана были горячие, как от жара, но то, что копошилось в голове Вэл, было холодным как лед. – Я больше не хочу участвовать в эксперименте, – пробормотала Вэл, подрагивая. – Я передумала. Я вам не помогаю. Я больше не в деле! Ее никто не слушал – или не слышал. Белое пламя выжигало все вокруг, и Вэл зажмурила глаза. Как всегда, в минуты страха или опасности, она думала о Робби. Она думала о Робби, когда становилось невмоготу, и это было все равно, что опускаться в теплую ванну с пенкой и желтой уточкой. Хотя иногда это было все равно, что лететь с горы на бревне. Вэл помнила, как тащила Робби по перекрестным огнем за машину. Патрульные редко попадали в настоящие перестрелки, но банда чикано брала ломбард, и это было как назло в их смену, в их квартале. На Робби был бронежилет, но пуля попала под стык, в плечо, и рукав его синей рубашки быстро чернел. – Я не хочу умирать, – бормотал Робби, глядя остановившимся взглядом на Вэл, на ее лицо, забрызганное его кровью, на небо, разделенное на неровные квадраты тянущимися от дома к дому проводами, на черные стволы, торчащие из разбитых окон ломбарда, в которых отражались зеленые щиты минимаркета напротив. – Я не хочу умирать, слышишь? – Если не хочешь умирать, дура здоровая, шевели ногами, – пыхтела Вэл, хватая его поперек бронежилета, и ошалевший от боли и страха Робби наконец-то начал отталкиваться пятками от асфальта, помогая Вэл дотянуть его до машины, из-за которой вопил, надрываясь, красный от натуги сержант. Вэл наградили за храбрость, а Робби попал в госпиталь. После того, как Робби с ней обошелся – обхамил при всех, чуть ли не домогался – а Вэл все равно его вытащила, к ней подходили пожимать руки женщины-офицеры, которых она даже не знала. Но все они, говоря Вэл о том, что она по-настоящему крутая телка, добавляли, так или иначе, что если бы она бросила Робби под огнем, тоже вышло бы неплохо. – Этого засранца давно пора проучить, – сказала Серенити Джонс, которая была напарницей Робби полгода, пока не потребовала перевода. – Считал себя самым крутым копом в мире, что ему все можно, все с рук сойдет. Словив пулю он сразу перестал быть таким крутым, а? Я слышала, он плакал и звал мамочку, пока ты его волокла. – Такого не было, – ответила Вэл, слегка ошалев. Она никогда не думала о том, что Робби был проблемой не для нее одной. Почетную грамоту она положила на книжный шкаф, собираясь однажды вставить ее в рамку. И, все же, ей было не по себе от того, сколько людей открыто ненавидели Робби. Возможно, он заслужил такое отношение, думала Вэл на пробежке. Какое там возможно, точно заслужил. Но он, все-таки, человек, и он был ранен, и напуган, и не хотел умирать. Горячего кофе на штанах и воплей Робби хватило Вэл для того, чтобы почувствовать себя лучше. Лучше от того, что Робби был ранен, ей не становилось. Вэл знала, что навещать Робби в больнице – исключительно глупая идея. Наверняка у него сидели родственники и друзья, и она бы выглядела неуместно и глупо, но после того, что Вэл сказала Серенити, Вэл стало неспокойно на душе. Особенно не стараясь, она купила пару апельсинов и банан, и поймала такси. По дороге Вэл поняла, что апельсины и банан смотрятся как тупая шутка, и съела банан, но остались два апельсина. Пупырчатые и тяжелые, они катались у нее в ладонях, продолжая выглядеть сомнительно. Перед тем, как зайти в палату, где лежал Робби, Вэл постучала. Не дождавшись ответа, она вошла. Робби лежал на кровати с потрепанным модным каталогом на животе, и спал, повернув голову к окну. Он выглядел бледным, но живым, и Вэл тихонько обошла кровать, положив на тумбочку апельсин. Второй апельсин она вынула из кармана и положила его рядом с первым. Один апельсин толкнул другой, и тот ударил стакан с водой. Стакан опрокинулся, покатился и упал, разбившись в дребезги у кроссовок Вэл. – Твою мать, – выругалась Вэл. – Кто блядь здесь? – завопил Робби, подскакивая на кровати. В больничной рубашке в зеленый горошек он был похож на огромный огурец. Вэл неуверенно помахала ему рукой. – Я здесь. Не ори, пожалуйста. – А, – Робби сел, делая вид, что не удивлен. Глаза у него были дурные. – И чего ты пришла? – Проверить, жив ты или нет, – ответила Вэл холодно. Ничего другого она от Робби не ждала. – Ну, вижу ты жив. Удачи тебе в дальнейшем. – В чем – дальнейшем? – на щеке у Робби остался след от подушки. – В том, чтобы оставаться живым, – сказала Вэл, и, переступив через осколки разбитого стакана, пошла к выходу. – Эй. Эй, Вэл. Валери! – Чего? – Вэл обернулась от двери. – Может, – Робби неуверенно прокашлялся. Он взял апельсин со столика, и крутил его в руке. – Может расскажешь, чего нового в участке? Раз уж пришла. Без меня там наверное все встало как от виагры... – Это омерзительно... – начала Вэл, и Робби поднял руку. – Ладно, ладно. Встало, как в пробке вокруг Центрального парка, окей? А еще у меня есть апельсин, – он показал Вэл апельсин, и Вэл захотелось съязвить в ответ. Но Робби был один, и выглядел напуганным. Он уже не казался таким большим в белой палате, и рядом с ним не стояло ни цветов, ни еды – только телефон, зарядка и вода, которую сестры приносили всем. Похоже, к нему никто не приходил. Ни семья, ни друзья. – Робби, – вздохнула Вэл. Это не должно было влиять на ее решение, но уже повлияло. Она продолжала убеждать себя, что просто ответить ему так, чтобы он запомнил, и уйдет. – Ты же в курсе, что я принесла этот апельсин? – Но я мог бы им и не поделиться, – ответил Робби, откидываясь на подушки. – Я могла тебе его просто не дать, – сказала Вэл, закрывая дверь. Она так и не переступила порог. Робби выписали через месяц. Он вернулся все таким же громким, самоуверенным, и принялся рассказывать о том, как словил пулю, как герой. Вэл хмыкала, слушая его версию событий на перестрелке, но когда она проходила рядом, Робби вытягивал палец, тыкал им в Вэл и говорил – так, чтобы все слышали: – А вот идет Гвидиче, которая классно справилась. Молодец, Гвидиче! Может быть, Робби казалось, что его похвала в участке что-то значит, но всем было все равно. Над ним посмеивались, и Вэл было неприятно то, что он привлекает к ней внимание. В Робби что-то изменилось, и, как над ним бы не смеялись, они тоже чувствовали это, и Вэл казалось, что что-то изменилось и в ней, и ей это не нравилось. Робби ей не нравился. Он был хам, которого привело в чувство только ранение. За то, как он разговаривал с женщинами, его должны давно были засудить и уволить. Вэл все спрашивала себя, какие такие заслуги у Робби были перед шефом, что он до сих пор был на месте. Поговаривали, что вместе с Робби служил его сын, может быть, это что-то объясняло. – Привет, Гвидиче, – окликнул ее Робби. Он сидел на капоте машины Вэл, и Вэл, дернувшись, потянулась к пистолету, которого при ней уже не было. Зато она пролила кофе себе на футболку. Дело было после работы на парковке. Погруженная в мысли, Вэл не заметила его, пока он не заговорил. – Бум, бум, бум, бум, я пристрелю тебя прямо сейчас, – пропел Робби. Он сидел, сунув руки в карманы, и вытянув ноги в потрепанных кроссовках. Джинсы на нем, правда, были с иголочки, а клетчатая рубашка поверх майки пахла кондиционером для белья. – Так, давай коротко и ясно: что тебе от меня нужно? – прижимая стакан с кофе к груди, Вэл передвинула рюкзак на другое плечо и достала из кармана ключи из машины. Робби подошел и потянул ее за рюкзак. – Что ты делаешь? – прикрикнула Вэл, и Робби просунул пальцы под лямку ее рюкзака: – Тебе помогаю. Дай. Да дай уже. – Убери руки и не распускай их со мной, иначе я сломаю тебе пальцы, – пригрозила Вэл, и Робби отступил: – Это тут при чем. Я просто хотел помочь. – Так помоги кому-нибудь другому, – Вэл наконец-то вынула ключи из кармана и открыла машину. Она бросила рюкзак на пассажирское сиденье и вставила кофе в держатель. Когда она обошла машину, чтобы сесть на водительское сиденье, Робби пошел за ней. – Ты мне жизнь спасла, Гвидиче, – крикнул он ей вслед. – А ты сказал, что хочешь насадить мою попку на член, и даже рассказал, как именно. Спасибо, я оценила твою благодарность, – Вэл повернулась к нему, взявшись за дверцу, и Робби остановился. Между ними была только дверь машины, но он не подошел ближе, чем на расстояние руки. – Это было до того, как ты меня спасла. – По-твоему, с женщинами можно разговаривать как с двуногими вагинами, если они не сделали ничего хорошего лично тебе? – фыркнула Вэл. Прядь волос, выбившаяся из хвоста, упала ей на лицо, и она свирепо ее сдула. – По-моему женщины двуличные трусливые суки, потому что еще ни от одной из них я ничего хорошего не видал, – ответил Робби, налившись кровью, как спелый помидор. – Так в чем проблема? Найди себе мужчину, – Вэл махнула рукой и села в машину. Робби положил руки на дверцу, и Вэл с удовольствием захлопнула ее, ударив его по пальцам. – Твою мать! – завопил Робби, и отдернул руки. Согнувшись пополам, он прижал руки к животу. Вэл повернула ключ зажигания и уже была готова уехать, но ей стало не по себе: видеокамер на дальней парковке не было, и если бы Робби захотел обвинить ее в том, что она сломала ему пальцы, доказать невиновность Вэл было бы непросто. – Ебанутая, – скрипел зубами согнувшийся пополам Робби. – Я хотел позвать тебя поужинать. Ты мне жизнь спасла, и пришла ко мне в больницу, а я тебе ничего. Я же не совсем мудак деревянный. – Сам ебанутый, – гневно ответила Вэл, наклоняясь к нему. – Ты поджидал меня после работы и бросился дергать за дверь машины. Еще и сказал, что все бабы – суки. С чего ты взял, что после этого я с тобой куда-то пойду? – А если я попрошу по-другому, – Робби повернул к ней голову, и она увидела, как блестит его карий глаз, – ты пойдешь? – Если при этом сбреешь усы и извинишься, – ответила Вэл, выпрямляясь. Она села в машину и уехала, чтобы на следующий день прийти в участок и увидеть букет цветов, стоящих на своем шкафчике. Стояла холодная зима, и бутоны роз померзли и пожухли, но когда-то это был действительно красивый букет. Холодея, Вэл вытянула руку и взяла маленькую именную карточку, на которой было написано: «Выходи». Под похохатывание других офицеров, Вэл медленно, нарочито медленно переоделась, и, не ожидая ничего хорошего, вышла из раздевалки, где ее ждал, прислонившись к стене, Робби. – Ну, что, поужинаешь со мной? – спросил он нервно. Из-за кулера за ними наблюдали, и под взглядами Робби терял храбрость стремительно, как под пулями. – Ты не извинился, – сказала Вэл, слыша, как ее собственный голос резонирует у нее в ушах. – Извини, – Робби дернул усом. – Громче, так чтобы все слышали, – потребовала Вэл, и Робби откашлялся. Теперь на них не только все смотрели, но и все слушали. Глаза Робби забегали, и Вэл уже открыла рот, чтобы сказать ему, что с таким ушлепком как он ни одна женщина никогда и никуда не пойдет, как у Робби изменился взгляд. На что-то он все-таки решился. – Извини меня за то, что я повел себя с тобой как мудак. За то, что ты спасла мою бесполезную задницу, сходишь ли ты со мной поужинать? – спросил Робби, краснея так, как Вэл никогда не видела, чтобы человек краснел. Все смотрели на нее, и Вэл почувствовала, что у нее горит лицо. Не глядя на Робби, она постучала себя пальцем по верхней губе и неохотно проговорила: – Сначала – усы. Потом... я подумаю. Отвернувшись, она пошла от Робби прочь по коридору, расправив плечи. Вэл казалось, что она идет походкой победительницы, что не отменяло того факта, что у нее горели уши. Они были очень глупыми тогда. Вэл не знала о том, что Робби зеленым новобранцем служил в Ираке, и что до сих пор ходит к психотерапевту. Робби не знал, как Вэл боится рослых, громких мужчин, размахивающих руками во время разговора. Она не знала, что Робби родился в комунне хиппи, и что воспитывала его бабушка, которая верила, что все женщины суть вавилонские блудницы, особенно мать Робби, ее непутевая дочь. Робби не знал, как это страшно, вырасти в семье, где до тебя есть дело только во время скандалов, когда нужно начать выяснять, кому, если что, присудят опеку над ребенком, чтобы ударило больнее. Они ничего не знали ни о мире, ни о друг о друге, и ни война, ни перестрелки, ни ранения не научили их, что делать, если твоего самого любимого на свете человека кусает пятилетняя упыриха, и черви, подбирая хвосты, забираются в рану. – Я буду в порядке, – говорил Робби, зажимая пальцем дырку у себя на шее. – Я буду в порядке. Он тяжело дышал, в доме отключили отопление, и его дыхание оседало в воздухе клубами пара. В фиолетовом свете переносной лампы было видно, как черви лениво, как балерины на сцене, плывут у него под кожей. Вэл села перед ним на корточки и взяла его за руку, сжав ее. Она знала, что ей нельзя плакать, и она не плакала. – Конечно ты будешь в порядке, – сказала она, слыша, как капитан перезаряжает пистолет. – Ведь я люблю тебя больше всего на свете, Робби. Как же я буду без тебя жить? Вэл поднялась, держа руку Робби. Он посмотрел на нее, а потом на капитана с пистолетом, и улыбнулся. Он все знал, знал уже тогда, когда увидел упыренка, и принял ее за ребенка. Конечно, он знал, а они возились с ним, как с идиотом. Вэл стало стыдно, краска бросилась ей в лицо, и внутри нее что-то словно порвалось. – Робби... – сказала она. – Не плачь, – ответил он. И капитан выстрелил. Теплая вода в ванне с уточкой обернулась крутым кипятком. Вспоминать было больно. Вэл не думала об этом и ей не было больно, но, когда она вспоминала, ей хотелось вернуться назад во времени и говорить Робби, как она любит его, каждый день, как она гордится тем, что он вернулся на групповую терапию, как много у него получается: и что они обязательно справятся, оба, два, потому что как же иначе? Они же команда. Самая лучшая в мире команда. Вэл заплакала молча и сосредоточенно, без всхлипов и вскриков. Слезы текли у нее по щекам, и она вытирала их тыльными сторонами рук. Датчики пищали, люди разговаривали, кто-то ходил, громко топая, но шаги гасил толстый ковер. Вэл открыла глаза – и заслонилась рукой: закат резанул по глазам, стало больно смотреть. Она отвернулась, заслоняясь ладонью, и увидела Квинлана, который сидел перед ней, положив руки себе на колени. Складки на его шее двигались, он как будто бы дышал ими, как рыба – жабрами. Его маленькие зрачки стали совсем крошечными, они лихорадочно дергались из стороны в сторону, как будто бы он читал книгу с бешено переворачивающимися страницами. «Нет. Это не то, что я искал. Я должен увидеть еще». Ледяные руки снова погрузились в голову Вэл, и она только слабо вскрикнула – ощущение больше не причиняло ей такой боли. Теперь ей казалось, что ее мозг вынимают из черепа, отделяют от тела, мягко отсоединяя кровеносные каналы и нити нервной системы. Что-то удерживало ее сознание в теле, но ледяные руки дернули. Вэл не удивилась бы, если бы услышала чпок, но все происходило в полной тишине. Руки стали разбирать ее разум на части, Вэл чувствовала их внутри себя, внутри своего мозга, отзывавшегося беззвучной вибрацией на попытки разложить себя на волокна, когда что-то начало выталкивать руки. Сначала оно туго выпихивало их, не давало забраться глубже, а когда холодное проникновение стало настойчивей, Вэл раскрылась и впустила их – втягивая все, что шло следом. Все перевернулось. Вэл оказалась в бурлящем котле слов, чувств, воспоминаний, их было так много, что они сливались в многоязыкий гул, в пестрящее бешенство цветов. Они окружали, сдвигались вокруг нее, грозя раздавить: этой памяти было слишком много, как один человек мог держать ее всю у себя в голове? Задыхаясь, Вэл рванулась прочь, и ее приняла в себя прохладная тишина. Тук, тук, тук, тук. Как маленький барабан. Голоса людей вокруг, незнакомый язык. Пахнет жимолостью, пахнет вином. Пахнет так, как будто бы кого-то стошнило. Жарят баранину, шипит жир, трещат угли. Шлепают сандалии. Шерсть колет кожу, чешется рука. Запах женщины рядом, тепло ее тела. Люди вокруг раздражают его, но она – нет. Она успокаивает. Квинт спускался вниз по улице, Валерия шла чуть позади. На улицах не было ни лошадей, ни повозок, только празднично одетые, громко разговаривающие, поющие и пьющие люди в венках из плюща и омелы. Сатурналии начались с жертвы Юпитеру, и закончились пиром, на котором рабы сидели за одним столом с господами. Ягненок на храмовом алтаре горел жирным, черным дымом, Валерия прижимала край накидки ко рту, чтобы не раскашляться. Всадники и сенаторы надели тоги, Валерия выбрала изумрудную паллу с золотой заколкой, Квинт был в белой тунике и плаще, которую небрежно набросил поверх туники. Когда он переоделся и собрался выходить, Валерия поймала его за край плаща и спросила, действительно ли он хочет поехать в город в таком виде. – Что не так с моим видом? – Квинт поставил руки на пояс. Средние пальцы у него были длиннее, чем у обычных людей, ногти на них были темные, плотные. На мизинцах у него ногтей не было вовсе, на других пальцах ногти начали истончаться и крошиться. Его это беспокоило, так он был меньше похож на человека. – У стригоев нет ногтей, – сказал Квинт, когда Валерия потерла его пальцы в своих. – Ты не полный стригой, – Валерия просунула руки ему за спину и принялась расправлять плащ, выпуская его над ремнем. Квинт не любил тогу за мешковатость и обилие складок, в которых было легко запутаться. Он был не одинок – многие граждане отказывались от тоги в пользу туник и плащей, но даже они старались принарядиться на Сатурналии. Квинт же принарядиться не старался никогда, и он знал, что Валерии это не нравится. – Кто я тогда? – Квинт наклонил голову к щеке Валерии, когда она привстала на цыпочках и просунула руки ему под плащ, разглаживая тунику под ним. – Ты мой муж, и ты стригой только наполовину. Она обняла его, и Квинт взял ее за плечи, целуя ее в макушку. – Я была не права, – сказала Валерия. В декабре она мерзла, но жар тела Квинта ее согревал. Она прижалась лодыжкой к его голой ноге и он, поняв ее жест, расставил ноги пошире, чтобы Валерия могла прижаться к нему замерзшими икрой и коленом. – В чем? – В том, что смерть – это окончательный переход из мира живых в мир мертвых. Теперь я знаю, что это не так. Жизнь – это путешествие между телами, о котором не остается памяти. Я не хочу забывать, кем я была, но я не знаю, как запомнить. – Это ты узнала в Британии? – спросил Квинт. Валерия кивнула. Она никогда не рассказывала Квинту о друидах, но он слушал ее мысли и знал. Он трогал змей, вытатуированных у нее на спине, после того, как они лежали в постели, устав от любви. Валерия думала, что Серторий должен был ему сказать. Квинт молчал о том, о чем Серторий с ним говорил. – Я не могу умереть, – сказал Квинт, обходя компанию пьяных спорщиков. – Поэтому не испытываю страха перед смертью. Может быть, это делает меня бесчеловечным. Столпившись у жаровни, они слушали одного, того, который разглагольствовал о налогах, подняв кривой палец. Они обернулись на Валерию, набросившую покрывало на голову, но никто не сказал и слова – вид идущего рядом Квинта вызывал в людях умеренность в словах и жестах. – Это не страх, – Валерия вынула венок из-под покрывала и, подумав, надела его поверх. Квинт тоже был в венке, зеленоватые листья бросали отсветы на кожу, которая переливалась, как змеиная чешуя. – Я не хочу уходить, потому что даже когда я буду старой и уродливой, и ты больше не захочешь взойти ко мне на ложе, я буду знать недостаточно. Я хочу жить дольше для того, чтобы учиться. – Ты всегда будешь красивой, точно так же как я всегда буду уродливым. Но способа жить вечно нет. Квинт сделал Валерии знак, и она приблизилась, взяв его под руку. Внизу, на улице, между зелеными венками и белыми тогами покачивались плюмажи и хлопали красные плащи легиона, расквартированного под городом. – Это не правда, – Валерия смотрела под ноги, опасаясь оступиться. – Ты вовсе не уродлив. И я говорю не о вечной жизни, а о путешествии духа сквозь века. Я хочу, чтобы с ним путешествовало и мое сознание. – Это правда. Даже сумасшедший не назвал бы меня красавцем. Валерия придержала начавший сползать венок и посмотрела на Квинта. – Зачем ты это говоришь? Я и так знаю, что о нас говорят в городе. Почему ты изо всех сил пытаешься меня убедить в том, что я умру, и на этом все закончится? Ты не можешь умереть, но я могу. Может быть, я тебе надоела, и моя смерть избавит тебя от меня, но мне еще не надоело жить. – Я дорожу тобой намного больше, чем своей жизнью, – сказал Квинт, помолчав. – Само мое появление на свет было ошибкой. Жизнь на вилле, Сатурналии, твоя любовь должны были принадлежать не мне. Но они мои. Если бы я верил в богов, я бы их благодарил за этот подарок. Но даже Древние не знают, как еще можно продлить жизнь человеку иначе, как обратив его. – Древние не видят ничего дальше крови и власти, – Валерия упрямо мотнула головой. – Они считают любые знания, полученные людьми, недостойными себя, неполными, жалкими, бессмысленными. Я видела, что могут друиды. Я училась у них. Я могу попытаться... – Валерия. – Что? – Я пережил всех, кого знал и любил. Помолчи и дай мне пройти по этой улице с тобой без болтовни о смерти. Я знаю, что ты умрешь. Я не хочу слышать об этом каждую минуту, когда я не в поле или не занят работами на вилле, – коротко сказал Квинт. Он чувствовал, как от злости начали зудеть складки на шее. Его шаги стали короче и тверже, он смотрел прямо перед собой, и линия его рта выпрямилась, как меч. – Ты не переносишь, когда я об этом говорю, потому что ты не человек, и не умрешь, но не хочешь думать о том, что будет, когда меня не станет, – резко сказала Валерия. – Ты можешь думать о чем-то, кроме себя? – Я заключил сделку с Древними для того, чтобы жить здесь, с тобой, как человек, среди людей, которые считают меня белой тварью с холмов, – отрезал Квинт. – А ты не способна этого ни понять, ни оценить. Валерия замялась, и Квинт почувствовал, что ее сердце забилось по-другому. – Я не хочу уходить, – Валерия сжала локоть Квинта. – Я хочу оставаться здесь, с тобой, и писать о том, о чем люди только шепчут друг другу на ухо в темноте. В чем я виновата? Если бы ты был человеком, а я – Рожденной, разве захотел бы сдаться ты? Последние слова Валерия выкрикнула так, что на них начали оборачиваться праздные гуляки. Бритый налысо грузный мужчина, стоявший под вывеской таверны с нарисованной на ней черной кошкой, обернулся на них, сощурился и, поставив кубок на бочку, пошел к ним, пытаясь лучше разглядеть Квинта. – На что ты смотришь? – спросила разгневанная Валерия. – На него, – кивнул старик. – Белый воин, собака ты такая, не хочешь поздороваться с учителем? Валерия нахмурилась. Лицо Квинта ничего не выражало, как было всегда, когда незнакомцы обращались к нему на улице. Рассмотрев старика как следует, он улыбнулся. – Я не думал, что ты переживешь пожар, Гейрт. Но, клянусь богами, я рад тебя видеть. Квинт схватил Гейрта за руку, и, дернув к себе, крепко обнял. Квинт, наполовину согнувшись, стоически ждал, когда Гейрт перестанет щупать его за спину и мускулистые предплечья, словно проверяя, все ли на месте. – Ты как будто бы стал больше, маленькая пиявка, – сказал Гейрт, наконец, отпустив Квинта, и сощурившись. – До меня доходили слухи, что ты служил в Африке. Римский легионер, свободный человек? – Свободный, – согласился Квинт. – Только не легионер, а центурион. – Твоя подружка? – Гейрт кивнул на Валерию. – Одета как свободная. И палла с лентой, и плащ, и венок, все красиво, все верно. Ио Сатурналия! – Ио Сатурналия. Валерия – моя жена, – Квинт положил ей руку на плечо, и Валерия просунула пальцы между пальцев его свободно свесившейся кисти. – Конечно, я одета, как свободная, – согласилась Валерия. – Я дочь Александра Фульвия, египетского префекта, если вы слышали его имя. – Высоко взлетел, – Гейрт ни капли не смутился. – Женился на дочери префекта! Пойдем со мной, выпьем за встречу. Разве сегодня не день, когда должно пить и веселиться? – Я не пью вина, ты знаешь. Но отметить встречу надо, – согласился Квинт, разглядывая вывеску. – Не думал, что кто-то работает во время Сатурналий. – Никто и не работает. Хозяин и его дети сами разливают вино, – Гейрт обошел дом и зашагал, обходя его, в сторону двора, откуда доносились крики и стук чаш. Квинт пошел за ним, но его походка сделалась медленной. Он слышал мысли Валерии потому, что она охотно пускала его в свою голову, но с трудом проникал в мысли других людей. Иногда ему удавалось угадывать намерения, намерения Гейрта неожиданно оказались для него неясны. Валерия подняла голову, посмотрела на мужа, его лицо скрывала тень. – Что ты делаешь в такое время в нашей провинции? – спросил Квинт. – Навещал дочь, она живет на севере от города с мужем. Держит ферму, выращивает овец, – словоохотливо откликнулся Гейрт, поворачивая голову. В отличие от Квинта, он спешил, и забежал далеко назад, к самому ограждению. Крики стали громче, вино запахло сильнее, но к нему примешивался еще один запах – крепкий, терпкий, отвратительно знакомый.. – Ты говорил, что ни разу не был женат, – спокойно возразил Квинт, отпуская пальцы Валерии. Он не убрал руку с ее плеча, и остановился, не доходя до калитки, ведущей во внутренний двор. Они стояли в тени, а Гейрт, напротив, на свету, положив руку на щеколду. – Это не мешает иметь детей, – Гейрт ухмыльнулся. Его лицо скривилось, как будто бы он собирался заплакать, но его глаза были решительны и холодны. – Ты был мне как сын, маленькая пиявка. Но он способен на такое... Ты не знаешь, на что он способен. Квинт схватил Валерию за плечо, и отшвырнул ее в сторону. Венок упал на мостовую, Валерия споткнулась, оттолкнулась руками от земли, и выпрямилась. В распахнутую калитку и через забор лезли стригои с наполовину вылезшими волосами, налитыми кровью глазами и одежде, измазанной в земле. На свету факелов было видно, как под кожей у них бьются кровавые черви. – Валерия, беги, – взревел Квинт, и Валерия, подхватив полы одежды, побежала. Она бежала, темнея, сливаясь с серыми зимними сумерками, с серой мостовой. Сквозь нее проступали очертания комнаты, в которой сморщенное лицо Сетракяна, бледное лицо Датч с потекшей подводкой, отекшее лицо Гудвезера и румяный Фет с его монгольскими скулами, все наклонились к Вэл, как ягоды на ветке. Вэл лежала на полу, ничего не соображая. У нее болели спина и затылок. Она провела рукой по лбу, и не нашла проводов, обернулась и увидела ножки стола. Диван лежал у стены, перевернутый. Фет помогал Сетракяну встать, значит, вовсе не Сетракян и не Фет смотрели на Вэл сверху. Тогда кто? – Что случилось? Кто эта женщина? Чьи это воспоминания? Это не мои воспоминания, – пробормотала Вэл, размахивая руками. Она чувствовала себя жуком из детского стишка, который упал и не может встать. – Это мои воспоминания, – Квинлан взял Вэл за руку, она никак не могла привыкнуть к тому, какие обжигающе горячие у него руки. Она села и, оттолкнувшись пятками от ковра, встала, покачиваясь. – Я разное видел, но такого я не видел, – сказал Гудвезер, крадучись обходя кофейный столик и подбираясь к Датч, которая молча показала ему разворот ноутбука. – Ты вообще в курсе, что только что отшвырнула диван, толкнув его рукой? – спросил Фет. Вэл покачала головой, внутри у нее только начал утихать гул, поднявшийся, когда она открыла глаза. Она держала Квинлана за руку, и он не отпускал, потому что иначе она бы упала. – Вы ведь не нашли то, что искали? – спросила она. Квинлан покачал головой. Под носом у Вэл мазалось что-то теплое, она почесала над губой и подняла палец, измазанной в вишневом и липком. – Эй, да у тебя кровь, – очнулась Датч. Складки на шее у Квинлана поднялись и опали, так человек мог бы резко сглотнуть. В горле у него жало, подумала Вэл, такое же, как у других упырей, но покороче. Он голодный, и ему понравится моя кровь – ему нравится именно такая. Но он не питается чем попало, а еще, хотя он и голоден, сейчас он не хочет есть.***
Ковальски вышел на связь по рации, хотя Фет и говорил, что полиция со дня на день уйдет из города, как бы уже не ушла. Вэл ответила, что ее рекрутировал доктор Гудвезер для важных опытов, и получила удаленный, но жесткий, как апперкот польского ирландца, выговор, за то, что проебывается неизвестно где и срет на приказы. – Виновата, сэр, но у нас каждый человек на счету, а у Гудвезера их и вовсе нет. Я просто пытаюсь быть полезной, – отвечала Вэл, глядя в стену. Она не очень-то и слушала, что говорит Ковальски, просто примерно знала, что он может сказать. – Ты меня хоть слушаешь? – устало спросил Ковальски. На этой частоте осталось всего несколько раций, и он мог не беспокоиться о том, чтобы выглядеть крутым и бескомпромиссным шефом. – Нет, сэр, – честно ответила Вэл. Она чувствовала себя так, словно ее мозги взбили блендером и выпили через трубочку, и едва стояла на ногах. Гудвезер, Сетракян и Датч спорили в гостиной. Они потеряли к Вэл интерес, как только Квинлан подтвердил, что у нее в голове нет того, что им нужно. Когда Датч злилась, голос у нее становился низкий, почти мужской. Сетракян каркал, призывая ее к тишине, а Гудвезер говорил быстро и раздраженно, как на дебатах по телевизору. – Ладно, возвращайся на базу. Работы меньше не становится, – сухо закончил Ковальски, который так же плавал в нежностях, как и Робби, только если Робби начинал орать и ругаться, то Ковальски принимал официальный вид и прикидывался очень занятым. Он, наверное, очень любил Фаральду, что не бросал ее до последнего, подумала Вэл. С тех пор, как Робби не стало, на нее как будто что-то нашло: она видела, как люди смотрят друг на друга, или молчат, или берутся за руки, или избегают за них браться, и понимала, что между ними есть, а чего – нет. Между Ковальски и Фаральдой было многое. Ковальски был женат. – Я тебя провожу, – сказал Фет, подбирая рюкзак и дробовик. Вэл застегнула пояс с табельным оружием и фонарем. – Я полицейская. Сама дойду. – Стригои на значки не смотрят, – хмыкнул Фет, поправляя лямки рюкзака. Он уже взялся за дверь, как в бесконечном коридоре показался Квинлан. Рукоятка меча из бедренной кости торчала у него над плечом, а капюшон был угрожающе надвинут на лоб. Он держал руки чуть шире, чем если бы под пальто в кобурах у него не торчали две узишки. Он выглядел одновременно угрожающе и смешно, как поклонник киберготики, вышедший поиграть во время конца света. Вэл подумала об этом, и чуть не засмеялась, но вовремя прикусила язык. Наверное, у нее жар. Или она сходит с ума. Одно она знала точно – она хочет на базу, в душ, быстрый пропиздон от Ковальски. Когда Ковальски успокоиться, Вэл скажет ему о том, что она успела выяснить о цистернах под Центральным парком, и передаст, что сам Фет зайдет утром; у него новый план. – Что-то смешно? – спросил Квинлан. Он говорил на английском, но строил фразы так, как будто бы говорил на том, другом языке, на котором само его имя звучало как-то по-другому. – Ничего. У меня просто истерика. – Вы не похожи на человека, который может впасть в истерику. – Это просто фигура речи. Фет открыл дверь, и вышел из номера. Квинлан пропустил Вэл в дверях. Это было довольно галантно для полувампира, который хотел ее выпить меньше часа назад. В голове у Вэл появилось легкое недовольство, Квинлан был не согласен. Нет, не хотел. Может быть, вы уйдете из моей головы? Она моя. Мои извинения. Некоторое время это будет продолжаться. Потом пройдет. Я смогу говорить, но не смогу слышать, что вы отвечаете. – Может быть, Квинлан меня проводит, раз так? – спросила Вэл. Фет нажал кнопку лифта и посмотрел на Вэл, задрав брови. – Чего? – Он провел у меня в голове столько времени, – сомневаясь, начала Вэл, но к концу фразы она была почти уверена в том, что говорит. – Я хочу задать ему несколько вопросов. По-моему, я имею на это право. Квинлан молчал, сложив руки перед собой и опустив голову. Двери лифта со звоном открылись, и Квинлан качнул головой: – Вы можете иметь такое желание. – А вы с ним не согласны? – Вэл встала в дверях, не давая им закрыться, и не пуская в лифт Фета. – Дай мне пройти, – Фет положил руку на плечо Вэл, и Квинлан, сложив руки на груди, хрустнул шеей. – Согласен. Проходите. Я сопровожу вас до участка. Квинлан жестом пригласил Вэл внутрь, но она не торопилась идти, сложив руки на груди. – Мне стало интересно. Вы не можете напасть на меня на половине дороги и попытаться выпить? – Поэтому с вами иду я, – Фет опять попытался войти в лифт, но Вэл толкнула его плечом. Лица Квинлана под капюшоном не было видно, были видны только тонкие, бледные губы, едва шевелившиеся в такт словам: – Вы знаете, что этого не произойдет. А я знаю, что в противном случае у вас есть намерение вырвать мне жало. – Не ходи, – сказал Фет. Вэл пожала плечами и вошла в лифт, нажав на кнопку закрытия дверей. Фет мог бы войти, но Вэл посмотрела на него, и он остановился, провожая ее сквозь закрывающиеся двери осуждающим взглядом оставленного в машине бладхаунда. На улице было черно и холодно. Уличные фонари горели через один, на тротуарах вялялись обломки асфальта, битое стекло, провода, выкопанные из земли, лежали, свернувшись, как черные вены. На окнах магазинов были приварены грубые свинцовые решетки, но у одних решеток прутья были раздвинуты, а за нетронутыми прутьями часто не горели окна. Под мартенсами Квинлана стекло хрустело. У тебя выбор одежды четырнадцатилетнего гота, если ты все еще у меня в голове. Я не знаю, что значит «гот». Разве? Никогда не интересовался. Наверное, у охотников на вампиров другие дела. Наверное. Готы – это любители смерти, которые одеваются во все черное и красят глаза. Я красил глаза только в Африке. Подводил сурьмой от солнца. Разве солнце тебя не сжигает? Нет, но удовольствия от солнечных ванн я не испытываю. Валерия издала смешок. Ее дыхание седым паром расстилалось передо ртом, как будто бы она была драконом, но последние воспоминания не давали ей покоя. Ради них она рискнула и попросила Квинлана проводить ее. Он слышал ее мысли, но молчал, давая ей возможность собраться и спросить. – Ты убил ее? Лицо в ладонях. Кровь течет по груди, женщина хрипит. У нее глаза умирающего зверя, в них плещется страх. Я не могу без тебя жить. Я не могу так жить. Он целует ее в губы, между них пузырится и прыгает кровь, и он размазывает ее языком по небу. Я люблю тебя, говорит он, и поворачивает ее голову до тех пор, пока не слышит хруст шейных позвонков, но и тогда не останавливается. – Да. Иначе она бы превратилась в марионетку моего отца. Этого я не мог допустить, – пар от дыхания Квинлана был гуще, чем от дыхания Вэл. Если она была драконом, то он был целым паровым локомотивом. – Робби убила не я, – призналась Вэл. В уголках глаз у нее выступили, и тут же застыли слезы. Ей не хотелось плакать, просто стало больно. – Но я не сделала ничего, чтобы это остановить. – Ты понимала неизбежность, – кивнул Квинлан. – Пожалуй. Я всегда вижу, где начало, и где конец. – Не все люди обладают этим умением. – Валерия умела? – Вэл повернула голову и посмотрела на Квинлана. – Умела. Только не соглашалась. Квинлан слабо улыбнулся, и Вэл улыбнулась в ответ. Она хотела сказать ему, что была у него в голове, что знает, как сильно он ее любил. Даже сильнее, чем ненавидел своего отца, а отца он ненавидел всем сердцем. Понимала ли она, что ради нее он даже отложил свои поиски, свою месть? Он бы ни для кого больше этого не сделал. Он был очень упрямый. Конечно, понимала, подумала Вэл, наблюдая за Квинланом краем глаза. И Робби понимал, как ей бывает тяжело с ним. Люди, которые любят тебя так сильно, всегда понимают, что ты делаешь ради них, только, может быть, не всегда могут выразить свои чувства так, как этого хочешь ты, а разве ты всегда знаешь, какими они должны быть, эти чувства? – Ты пошла на встречу со своим мужчиной тогда? – спросил Квинлан, помолчав. – Да. Да, – Вэл улыбнулась воспоминаниям. – Он так и не сбрил усы, зато надел рубашку и светлые брюки. Они отвратно на нем сидели. Я пришла в платье, и мы половину ужина сидели и смотрели в тарелки – он боялся сболтнуть лишнего, а я – что он сболтнет лишнего и испортит мне настроение, которого и так не было – пока я не сдалась и не заказала вина. – Я никогда не пил вина, – признался Квинлан. – Люди находят особенное удовольствие в дурмане, который оно приносит. Забвение облегчает память. Только кровь, а кровь не пьянит. – Это... ужасно, наверное, – задумалась Вэл. – Кровь или вино. – И то, и другое. – Кровь – это моя природа. А вино... что ж, не моя. Так чем закончилась встреча? – Разве тебе не все равно? Тебе две тысячи лет, и ты пытаешься убить своего бессмертного отца, захватившего Нью-Йорк. – Ну, – Квинлан издал короткий смешок. – Мне две тысячи лет, и иногда мне бывает любопытно, как живут люди. – Он напился и стал рассказывать ужасные шутки, но я хохотала так, что люди оборачивались. Потом он вел меня до стоянки, и говорил, что никогда и никому не было до него дела. Мать его бросила, женщины бросали, друзья предавали... в общем все плохие, один он хороший. А я не бросила. И к нему пришла. Я сказала, что он дурак и нытик, и у него все виноваты, только он нет. А он спросил, а в чем я виноват? А я сказала, что если видеть во всех одно плохое, так оно и будет. Вэл остановилась, не доходя до уличного фонаря, и Квинлан замедлил шаг. Он обернулся и посмотрел на нее, в темноте его лицо казалось выточенным из драгоценной слоновой кости. Однажды он уже стоял в полумраке перед женщиной, которая спустя годы стала его женой, а она восхищалась тем, что он наполовину стригой, и готовилась изучать его, как лягушку на уроке биологии. Она была совсем юной, погруженной в себя, неловкой, такой умной – и, одновременно, такой непроходимо глупой. И Квинлан был еще совсем мальчишкой, и, каким бы бледным ужасом он не выглядел, выступая из сумерек на арене с мечом из человеческой кости, он ничего не понимал ни в женщинах, ни в себе. А разве Робби после пяти лет в Ираке – понимал? «Спасибо», – услышала Вэл у себя в голове. Поддавшись порыву, она взяла Квинлана за руку. Он посмотрел на ее руку как на какое-то чужеродное существо, заползшее ему в ладонь. Вэл подошла к нему, у нее это вышло чудно, нога за ногу, и, взяв лицо Квинлана в ладони, поцеловала его. У него были тонкие, сухие губы, и поначалу он не ответил, приоткрыв рот. Во рту, за языком, у него что-то шевельнулось, но Вэл не испугалась. Жало дергалось инстинктивно, он... разделял голод и другое, другие желания. Когда Квинлан сжал ее спину, прижимая ее к себе так, что она испугалась, что он ей что-нибудь сломает. Руки держали крепко, больно не было. Это была последняя вспышка страха за ночь. Вэл знала это крепкое, поджарое тело. Знала линию затылка, изгиб рук, скупую линию бедер и длинных, жилистых ног. И это неправда, что он ничем не пах: он пах слабо и горько засушенной асфоделью, оставленной между простыней. – Quintus, amica mea, – прошептала Вэл. Слова родились из пустоты у нее в голове, и от них у него перехватило дыхание.