I loved you as Icarus loved The sun — Too close, Too much.
2016 [март]
grief and growth live hand-in-hand.
Удары резины о пол отдаются в ладонях — потом и скрипом, серпом и молотом, в наказание, наверное, — за эту улыбку и руки, протянутые в ожидании. — Макки, побудешь моей девчонкой? — Леди, — исправляет Ойкава. Макки косится на Маттсуна и представляет, как того бросают заживо в яму с червями, засыпают сырой землёй и пляшут потом на его могиле — заслужил, ублюдок. Сам только не знает, в чем его грех. Любовь ведь не ставят в вину. А он, Ханамаки… — Побуду, куда ж ты без меня, — Макки улыбается вымученно и фальшиво, опускает взгляд и поправляет шорты. — Ладно, бери меня. И Матсукава берёт. Сперва за талию, проводит руками к лопаткам и спрашивает, правильно ли он всё делает. Ойкава наставляет, говорит, чтобы левее и ниже, и чтобы Макки не стоял бревном и тоже двигался. — Только не наступай мне на ноги, — просит Маттсун. — У меня мозоль на левой ноге. Новые кроссы, — пожимает плечами, — не обносил еще. И Ханамаки наступает — вроде бы случайно, но ему не верят: ни Маттсун, ни тем более Ойкава. — Макки, — Ойкава хмурится, обходит их, переставляет руку Маттсуна, — ты же лучше меня танцевал на репетиции. Тебе сейчас даже Ива-чан фору дал бы. Слюни смолой подступают к горлу, и только теперь Ханамаки понимает, как сильно не хватает Ивайзуми — здесь и сейчас, чтобы утащил Ойкаву за шиворот, а их прогнал тренировать подачи или блоки — да что угодно, лишь бы Маттсун перестал облизывать губы и тыкать пальцами Макки в спину. — Щекотно? — Знаешь ведь, не боюсь. — А где надо потрогать, чтобы стало щекотно? Матсукава улыбается бесом и пальцем проводит под резинкой штанов Ханамаки. — Ужас, какой ты тёплый. — А мне холодно. Руки у тебя ледяные. Ойкава бьет Маттсуна по руке — той самой, греховной — и шипит: — Ты так никогда не научишься танцевать, а на выпускном останешься без девчонки. — А зачем мне ваши девчонки, когда есть Макки? Ойкава бубнит что-то и отходит, и Маттсун выдыхает усталое: — Я шучу. Опускает голову Макки на плечо, шмыгает носом, шепчет: — Не люблю я эти танцы. Будем двигаться хуже парней из баскетбольного, и что с того? Макки пожимает плечами, правда ведь: что с того? Ойкава просто одержим желанием блеснуть: не столько своим виды видавшим эго, сколько всем скромным составом третьегодок волейбольной команды. Смола растекается по губам, заставляет сказать: — Ладно, давай попробуем. А то он не отстанет. — Капитан, — зовет Маттсун, — иди сюда, мы пришли к консенсусу. Консенсус стирается в смех и грубые движения, потому что Маттсун такой нелепый и безрассудный: старый-добрый вальс превращает чуть ли не в танго, крутит Ханамаки в стороны, опускает почти до пола и сам наваливается сверху. И падает. Смеется, пытается подняться, но снова валится и давит на Макки телом — а тот окаменел и не чувствует нависшей над ним угрозы: ни тяжелого Матсукаву, ни взгляда весом в небесную пелену. Макки толкает Маттсуна набок и тянет руки к Ойкаве: — Спасай, капитан. Твои матросы вот-вот потонут. — По собственной глупости, — Ойкава поднимает Макки и пинает по заду разлегшегося на полу Маттсуна. — Как ты его выдержал-то под собой? — Не спрашивай, — Макки потирает ладонью лоб, — почувствовал себя Атлантом. — Повезло тогда, что Маттсун не небо. Он небо. Бескрайнее и равнодушное. Слепое. Маттсун расставляет ноги и манит Макки к себе: — К черту капитана и его танцы, иди поспим. — Пожалей первогодок, они придут скоро, — хмурится Ойкава, — постарайся остаться в их памяти не таким уж извращенцем. — Ему уже терять нечего, — Макки наклоняется к Маттсуну, большими пальцами поглаживает тому брови, — у него на лице всё написано. — Некрасиво говорить о человеке в третьем лице, когда он рядом, — Маттсун хватает Макки за локти и тянет на себя. — А я ведь рядом, Хиро. Макки едва удерживается на ногах, ударяет Маттсуна в плечо и все-таки падает — в горячие объятия, в завитки непослушных кудрей, в щетину на подбородке и на щеках, в голос — откровенный и пробирающий. Маттсун обнимает его и напевает строчку из песни Готье: — What do you want? What do you want from us? Ойкава фыркает и оборачивается в сторону двери в зал: на пороге появляются Ивайзуми с Куними. — Куними, закрой глаза. — Не переживайте, Ивайзуми-сан, — Куними кивает Ойкаве и проходит в сторону раздевалки, — я давно потерял тут невинность сознания. Маттсун обнимает Макки крепче, но тут же ослабляет хватку, выговаривает через смех: — Охренеть.×
— Какой ты красивый, Такахиро-кун! Матсукава-сан ставит перед Ханамаки чашку с жасминовым чаем — как он любит — и нарезает яблочного пирога. Макки смущенно отпивает, пялится в светлую жидкость: ну да, он старался. Костюм небесного цвета, небрежно заправленная рубашка, новые кеды — как бы не натёрли — всё весьма гармонично смотрится с цветом его волос, подходит. — Спасибо, Матсукава-сан. Мама помогала. — Она у тебя молодец, — Матсукава-сан целует Ханамаки в висок. — Пойду посмотрю, что это он так долго. Через несколько минут Ханамаки слышит неторопливые шаги, улыбается в предвкушении — Маттсун, наверное, такой ошеломительный, что все с ума сойдут. Оборачивается, сталкивается с тяжелым взглядом отца Иссея — бывшего военного, который Ханамаки не жалует. Молча и чересчур откровенно. — Здравствуйте, Матсукава-сан, — Макки встает из-за стола, кивает, — как себя чувствуете? Матсукава-сан не отвечает, хромая, доходит до стола и садится напротив — на Хиро даже не смотрит. На кухню входит Иссей — в светло-сером костюме в тонкую белую полоску. Тоже в кедах, а на голове привычный беспорядок. Пленяет и рушится пустыней, песком проходит сквозь пальцы, неуверенно улыбаясь: — Класс, Макки. — Вырядился как, — Матсукава-сан оценивающе смотрит сперва на Макки, потом на сына. — Что за вид. Макки смутно догадывается, кому адресованы его слова. — Это мода, папа. — Если эта мода растит таких мужчин, — Матсукава-сан отмахивается, — а, к черту. С тобой я потом поговорю. Маттсун тянет Ханамаки в коридор и объясняется: — Извини. Ты просто такой красивый, что он завидует. — Если бы он знал, что ты тут болтаешь, — отшучивается Макки. Из дома их провожает мама Иссея, тепло улыбаясь и снова целуя Макки. — Маме привет. — Обязательно. До свидания, Матсукава-сан. В такси Хиро толкает Маттсуна в бок: — Ты тоже круто выглядишь. На троечку, — Хиро пальцами зарывается в густые кудри, — для деревни сойдешь. — Тогда побудешь сегодня деревней? Маттсун улыбается через силу, и Хиро, кажется, понимает, почему он хотел встретиться сразу возле клуба, а не дома.×
Вечер прошел по всем стандартам: танцы, выпивка, признания и привычный трёп. Девушки сами звали Маттсуна на медляк: тот был слишком хорош, чтобы думать о его неумении танцевать — а проблемы у него не только с вальсом. Но природное обаяние затмевает всё, когда ты Маттсун. К полуночи Хиро застал Ивайзуми с Ойкавой у заднего выхода: первый курил, а второй ходил из стороны в сторону, закинув пиджак на плечи. Увидев Макки, Ойкава подскочил к нему с воплем: — Макки! Ива-чан, он курит! — О, — Макки перевел взгляд на Хаджиме: тот усмехнулся и покачал головой. — Подходит. — Но он не говорил мне! Ты представь, если бы Маттсун курил, а ты не знал! — Не, такое мы с Маттсуном друг о друге уж точно знали бы. У выхода появляется Маттсун со следом от помады на щеке: — Девушки совсем ошалели, целуют без разрешения, да я даже лица её не разглядел, хрен угадаешь теперь, кто это был вообще, — Маттсун подошел к Ивайзуми и мягко боднул его в щеку. — Не угостишь? Ивайзуми достает сигареты из кармана брюк и протягивает Матсукаве одну. — Огонь есть? — Есть. Макки задерживает взгляд на зажигалке Маттсуна — хочется сжечь того на костре, и чтобы он тлел вместо табака. — Маттсун? Ты куришь? Маттсун? — Два месяца, — вставляет Ивайзуми. — Больше ни о чем не спрашивай. — И почему они такие? — Маттсун кладет голову Ивайзуми на плечо и затягивается. — Боже, капитан, закрой рот. Ойкава теребит рукава измятого пиджака и обдает Макки теплым дыханием — запах виски и апельсиновой жвачки: — Понимаешь теперь меня? Ханамаки смотрит на сигарету и хочет быть ею: чтобы Маттсун прошелся по нему губами, затянулся и выдыхал. Хочется доставлять Маттсуну: чтобы придурок взял его в рот, сжал зубами и облизал. — И почему ты не рассказывал мне? — Ты мне тоже кое-чего не рассказывал. Ханамаки шарит по карманам и объявляет: — Ладно, Кейт Мосс нравится мне больше Миранды. — Тупицы, — вздыхает Ойкава. Маттсун обнимает Ивайзуми за плечи, подбирается к талии и сцепляет пальцы в замок. — За такое оскорбление не отдам тебе Ива-чана, — целует Ивайзуми в ухо и опасливо ждет реакции: Хаджиме тихо смеется, переглядываясь с Ойкавой, и накрывает ладони Маттсуна своими. — Теперь он мой. До Ханамаки вдруг доходит, что все прикосновения Маттсуна — дома, на тренировках, — просто оттого, что Матсукава — отчаянный кинестетик и не прикасаться он просто не может: даже дерьмо на улице увидит, и то потрогает. И Хаджиме он трогает так, как, наверное, не трогал его, Макки, и даже если трогал — ему, скорее всего, принципиальной разницы нет. За это хочется отрезать себе язык, а Матсукаве запястья — чтобы перестал нахально поглаживать пресс Ивайзуми. На Ойкаву лучше просто не смотреть. Тот не то чтобы охренел, скорее, оскорбился — покушаются ведь на его собственность. Только сама собственность совсем не против — улыбается, поощряет. Вместе с дымом Маттсун выдыхает что-то живое из Ханамаки. Хочется поцеловать его или выбить хотя бы зубы. Матсукава и сам не знает, какой он шальной ребенок. Макки чувствует себя Икаром, сдавленным солнцем и океаном: пустится вниз — потонет, к солнцу — опалят, расплавят непрочный воск, чтобы Икар разбился о скалистое дно, чтобы его выбросило на берег, и виной всему — мрачная улыбка и взгляд, спокойный и бессовестно оголяющий. А любовь ведь не ставят в вину. Только это у них не любовь.В пшенице твоих запястий истасканный шепот моих «хочу» стирается ртутным столбом в извращение двух и трёх, я тебя натяну стрелою на иронию прежних чувств, рассыплюсь грозой в кровати — покроет колени мох. Я к солнцу твоих ладоней бездумно помчусь Икаром, похоже, для нас с тобою сомнение зло и старо.
[август]
what did you ever do to deserve this? in all probability, something terrible.
Макки с Маттсуном поступили в разные университеты, но оба в Токио. Макки — в Васэда, на литературный — театр и кинематография, а Маттсун в Токийский — собирается стать врачом. — Буду патологоанатомом. Университетские общежития находятся близко, но видеться часто всё равно не получается — на первом курсе голова идет кругом от новых предметов и знакомств, в первом семестре Макки пытался освоиться и все выходные проводил за учебниками — отставать не хотелось, конкуренция нещадная; о Маттсуне и говорить нечего: медицинский. — А я стану актёром. — Лжец. Будешь снимать кино. — Лжец, — повторяет Макки, — будешь проводить пересадки сердца. Август обрушивается на них спасительным цунами — вроде бы топит, но им ничего и не надо больше — оба забываются в семейных вечерах, по которым один из двоих не очень успел соскучиться — и все же, — забываются они и друг другом. На первой же неделе возвращения в Тохоку Маттсун отвозит Макки к скалистому берегу: приезжают они в самую рань, людей почти не видно, а если и есть кто — не беспокоит, каждый занят собой. Камень под ними холодный — едва взошедшее солнце еще не успело согреть ни землю, ни что-то сломанное у каждого внутри: перед ними расстилается Тихий океан, а в голове — взрывы, которые поставили на 'mute', — во избежание дисгармонии. — Как это папа разрешил тебе взять машину? — Макки вытаскивает из корзины бутерброды. — У тебя даже прав нет. — А он и не знает. Спит еще. Маттсун откидывается на плед и поднимает ноги к небу — сильные и красивые. Макки ловит себя на том, что Маттсун до неприличия часто ассоциируется у него с красотой. Полгода назад он еще и подумал бы, что с этим надо что-то делать, но теперь — бесполезно, да и ему, Макки, нравится это чувство. Маттсун хватает его за руку и тянет к себе, чтобы откусить бутерброд. Довольно мычит и выговаривает неразборчиво: — И я умею водить. — Встань, нельзя жевать лёжа. Расправившись с бутербродами, Маттсун достает сигареты, спрашивает: — Хочешь? Макки отказывается: наблюдать интереснее. Пальцы Маттсуна сливаются с очертаниями дыма, губы слегка напряжены, а сам Маттсун похож на картину — незаконченный набросок любителя-импрессиониста. Сидеть бы так и слушать, как океан дышит прямо под ними, глубокий и до упоительного надёжный, и всё бы ничего — пока Маттсун тяжелой рукой не оседает на колене Макки, слабо массируя и проводя ладонью до линии шорт, к бедру — туда и обратно. И сердце провалилось бы под толщи материковых плит, но Ханамаки знает: Маттсун просто жить не может без прикосновений. Вот подставить бы вместо его колена какой-нибудь из этих камней — Маттсун ведь и не различит. Да и руки у него такие приятные. К полудню они поднимаются: солнце ожесточенно притирается к коже, от спокойствия раннего утра и следа не осталось — снова ослепляющее небо и привычный жар в груди. Маттсун хватает Ханамаки сзади, залезает руками под пояс шорт, под боксеры, проводит ладонями по бокам, шепчет с одуряющей нежностью: — Ты там такой тёплый. Носом проводит по шее — впервые стало щекотно. — Маттсун, ты что делаешь?! — Ханамаки дергается, потому что где-то на этой линии границы перетекают к легким. — Нас ведь поймут неправильно. — Никого нет, — Матсукава смеется и отстраняется, — всегда было интересно, почему ты залезаешь себе под шорты. Теперь понятно. В машине Маттсун врубает олдскульный рок и подпевает всю дорогу.×
На следующий день Макки пишет Маттсуну в сети, предлагает сходить в новое кафе, опробовать там бананового мороженого, только ближе к вечеру: днем жара не позволяет даже выглянуть в окно. Когда Маттсун появляется на пороге дома Хиро, Ханамаки-сан удивленно восклицает: — Иссей-кун! Кто это так с тобой? — Да так, Ханамаки-сан, сами знаете, как это у нас бывает, слово за слово, потом кулаками… Мама делает вид, что верит, и ерошит Маттсуну волосы: — Ты так возмужал за эти месяцы. По дороге в кафе Макки решает послать все догадки к черту и допросить Иссея, раз он сам ничего не рассказывает. Удивительно, но с разбитой, опухшей губой Маттсун кажется еще красивее — хочется зализать верным псом его раны и прогрызть черепную коробку обидчику. — Выкладывай. — Папа. Ханамаки выстраивает в голове сюжетную линию, начиная со вчерашнего утра до сегодняшнего вечера. — Из-за машины? — Нет. — Только не говори, что… — Да. Его знакомый видел нас на берегу, — Матсукава стирает пот со лба. — Узнал меня. — Ты ему объяснил всё? — А ему разве можно объяснить такое? Хиро думает, что дело тут не только в отце Иссея — такое он даже себе объяснить не может. — Думает теперь, что мы встречаемся, — Маттсун останавливается у детской площадки и проходит к скамье. — Давай посидим немного. — И ты не стал отрицать. — Не стал. А смысл? Всё равно не поверит. Хиро знал, что Матсукава-сан — человек с тяжелым характером. Знал, что еще в школьные годы он поднимал на Маттсуна руку — тот ему никогда не отвечал, приходилось сносить побои: «Потому что папа хромает. Что мне, ударить его? И не увернешься ведь.» Но с возрастом наступления Матсукавы-сан сошли на нет, по крайней мере, за последний год Макки не замечал на Маттсуне следов от ударов, и теперь небольшая трещина на губе выглядит до нелепого ужасающе: живешь согласно своим желаниям, а тебе лицо за это разукрашивают. — Говорит, что за университет платить больше не будет. Надо искать подработку, — Маттсун жмурится, хватаясь за бок. — Сука. — Что там у тебя? — Хиро тянется к Маттсуну, поднимает футболку — тот пытается сопротивляться, и в любое другое время точно отбился бы, но на этот раз победа остается за Хиро. — Говно. У Маттсуна весь бок в синяках. Макки задирает футболку — спина тоже. Хочется обнять Маттсуна, но будет больно. Макки просто не знает, что надо сказать или сделать, и неуверенно касается пальцами губ Маттсуна. Маттсун целует пальцы Хиро и улыбается — ранка на губе раскрывается, кровоточит. — У меня нет денег на кафе. — Придурок, — Макки поражается, как можно оставаться таким идиотом даже вляпавшись лицом в дерьмо. — Тебя больше ничего не заботит? — Я ведь хотел угостить тебя мороженым. Не взял денег у мамы, она спала, когда я уходил. Боже, какой я зависимый от него. — Исправимо. Маттсун вытягивает ноги, хочет облокотиться о спинку скамьи, но тут же спохватывается: — Блядь. Блядь. Блядь. — Тростью? — Тростью, чтоб его, сукин сын. А потом Матсукава смеется — судорожно, истерически, — кровь с губы тонкой струей течет по подбородку, выглядит жутко, и Хиро хватает его за плечи. Маттсун скулит. — Блин, извини, я не знал, что там тоже… — Избил меня, как щенка какого-нибудь, Макки, это так смешно, Макки, уйди лучше, мне так хочется ударить его, так хочется, я ведь сейчас тут сломаю всё, чтоб его, этого папу… — Переночуешь сегодня у нас? — Нет, а хуй ему, подумает еще, что я зассал, а мне похеру, ясно? Буду мозолить ему глаза, пусть знает, и капитал свой в банке пусть засунет в свою невинную задницу, как я его ненавижу, господи… Хиро сжимает кулаки Маттсуна в своих, пытаясь унять его дрожь, садится перед ним на корточки, стирает кровь с подбородка — Маттсун волной разливается по стеклу и режет слезой, что катится по щеке и падает Хиро на ладонь. А потом слезы льются по всему лицу Маттсуна — по скулам, по подбородку — тем самым океаном, у которого они сидели еще накануне; и так же немо, никаких рыданий и всхлипов — тишина, плотно сжатые губы и изуродованное полотно его глаз. — Знаю, сам виноват, — Маттсун тянет Хиро на себя, зажимает его плечи коленями, а тот утыкается ему чуть ли не в живот. — Каждый раз говорю себе, нельзя так, но с тобой обо всём забываешь… Хиро молчит: не лучшее время для таких разговоров. — Знаешь, Макки, ты знаешь, тогда, на выпускном, я сказал, ты скрываешь от меня кое-что, ты хоть понял, о чем я? Хиро отвечает сдавленным «нет». — Я о стихах. Знаю, ты пишешь.×
— Хиро, отнёсешь это Матсукаве-сан? Я заказывала для неё еще месяц назад, утром вот принесли. — Я передам через Маттсуна. — Нам теперь ждать до вечера? Иди сейчас, тут ведь близко. Не объяснять же маме, что отец Маттсуна считает его невесть кем и готов заколоть несчастного собственной тростью. Хиро думает, что надо быть мужественным — только руки слегка трясутся, когда он нажимает на звонок. Дверь открывает мама Маттсуна. — Такахиро-кун, мой хороший, — она приглашает его в дом, и Хиро неуверенно проходит в коридор. — А я отправила Иссея в магазин, но он скоро вернется. — Я не к нему, — Маки протягивает пакет Матсукаве-сан, — мама просила передать. Матсукава-сан благодарит его и приглашает в дом подождать Иссея, но оба знают, что ничем хорошим это не кончится. Макки прощается и только за углом, копаясь в карманах, вспоминает, что забыл передать конверт — мама всучила его прямо перед выходом. Макки подбегает к дому и дергается, расслышав свое имя у окна гостиной. Подслушивать нехорошо — но плевать, бить Маттсуна тоже нехорошо. — Снова этот мальчишка, весь в отца, тот тоже связался с мужчиной, и чем это кончилось, втянули моего сына в эту грязь, я ведь говорил Иссею… От имени Маттсуна хочется упасть на траву и впиться в неё зубами, потому что вот она, истина, такая простая и очевидная, что смех берет от собственной глупости: всё это время Макки наивно верил, что Матсукава-сан недолюбливает его, потому что Макки красится в розовый или, может, из-за одежды, а еще папа бросил их с мамой, когда Макки учился в начальной, и мама не была за ним замужем, и это, наверное, тоже играло роль — но Макки не было стыдно, особенно теперь. И всё это теряется во времени забытым сном — вот она, его правда. — Подслушиваем? Макки оборачивается, облокачиваясь о стену возле окна: чтоб не заметили. Маттсун смотрит строго и заинтересованно, наклоняется к Макки, спрашивает: — Что интересного услышал? — Твой отец рассказывал тебе про моего? Маттсун кивает, отводит взгляд — тут и додумывать нечего. Матсукава-сан попрекал его, наверное, — и не раз. — Почему не рассказывал? — А зачем вообще говорить об этом? — Я не знал. — И что? Мой отец сует свой нос куда не надо, ему по базе обо всех выдают — и что? — Ничего. Дай мне переварить. Никаких драм. Макки протягивает Маттсуну конверт и уходит. Тот бросает ему вслед: — Позвони мне. Звонить не хочется. Ярость обручем впивается в легкие и не отпускает: потому что кто угодно — не Маттсун. Потому что молчать три года дозволено кому угодно — не ему. Но самое отвратительное в том, что всё слишком просто и очевидно, чтобы обижаться. Макки чувствует себя Икаром, обманутым мнимым светом — а его ведь тянуло безропотно, безвозвратно, только всё, что остается на долю осмеянного божества — расплавленный воск и сожаление на ресницах. Да и любовь ведь не ставят в вину. Только что это у них творится?Похоже, я плавлюсь воском в артериях каждого божества, которое ты придумал в исступлении — не со мной, в одежде из белых кружев, лазурными нитями — номер два — пришью к алтарю насильно, впиваясь клыками в гной. Мне холодно слушать песни о том, как жестоко солнце — ведь мы в двадцать первом веке: Икар всё равно уймётся.
[сентябрь]
being loathsome and lovely in equal measure is probably a talent. somewhere.
В сентябре они возвращаются в Токио, снова вливаясь в студенческую рутину: новый материал, предметы, преподаватели — всё как в первом семестре, и предстоящая тяжесть экзаменов чувствуется на первой же неделе. Ханамаки готов уже с тоскою браться за учебники, но вечером субботы пишет Маттсун: «Давай уедем кое-куда, пока не похолодало. Завтра утром.» И вроде они провели вместе весь август, и Ханамаки, как и обещал, не устраивал никаких сцен: ничего ведь, по сути, не изменилось. Если подумать, папа уже ушел от мамы, его и так не вернуть, и совсем неважно, женщина виной всему или мужчина. И мнение Матсукавы-сан о нем тоже не исправить — какая-то стоячая правда получается. Вроде проясняет ситуацию, а на деле оказывается совершенно бесполезной. Макки на месте Маттсуна тоже ничего не сказал бы — и правильно. Маттсун заезжает на рассвете, и Макки деликатно интересуется: — Машина? — Одолжил у Куроо. У Маттсуна грубоватый, высокий голос, и когда он снова подпевает в машине Хэтфилду, хочется зацеловать его губы, да что там — засосать самым бесстыдным образом. Макки кое-как приходит в себя, чувствуя ладонь Маттсуна на своем колене: тот смотрит на дорогу, левая рука на руле, а правая, похоже, живёт отдельной жизнью, даёт неспешные круги от колена к бедру и обратно. — Классные шорты, — обреченно вздыхает Маттсун. Руки у Маттсуна холодные, но от этого только приятно, и вообще — так непередаваемо чувствовать его кожей. А еще — еще так хочется делать с ним то же самое, пройтись ладонями по его бедрам, нет, не только — по всему телу, и можно просто попробовать — протянуть к нему руку и проследить за реакцией. Но Ханамаки не решается именно сейчас — они и без слов друг друга трогают, по-дружески, которое уже давно копошится где-то на границе изъезженного понятия, и даже без этого — Макки не хочет усложнять всё, ведь Маттсуну сейчас итак нелегко приходится. Тот будто читает его мысли: — Мне повезло, что папа заранее оплатил и второй семестр. Мама дала мне из своих сбережений, но всё равно надо искать работу. — Ты выживешь? С твоей-то учебой. — Выбора нет. — Я помогу. — Даже не смей. Макки знает, что посмеет, но обсуждать это сейчас совсем не хочется. Маттсун не гнал, поэтому добрались они до Окутама за два часа вместо часа и тридцати, которые им выдала google map. Вообще затея казалась слегка безрассудной: бесправный Маттсун за пределами центра. Поэтому, наверное, и не гнал. — У тебя рука не устала? — Нет, расстояние, конечно, не маленькое, но нормально. — Я про это, — Макки поднимает ногу: на бедре всё еще покоится правая рука Маттсуна. — Тоже нормально? — Нет, гораздо лучше. Они останавливаются на трассе, у леса, и Маттсун достает с заднего сидения плед и пакеты с едой. — Смотри, что у нас есть. Только я пока не хочу брать это с собой, давай закусим сейчас, а потом пройдемся. Отсюда лес выходит к полю, там очень здорово. Я часто бывал тут с дядей, еще когда учился в средней школе. Они стелют плед чуть дальше в лесу, неподалеку от трассы, чтобы видеть машину. Маттсун достает из пакетов пластиковые контейнеры с рисом и рыбными шариками и хвастается: — Сам готовил. После еды Маттсун берется за сигареты — приличный такой курильщик. Затягивается, и тут вдруг до Ханамаки доходит: — Совсем уже? Курить в лесу? — Ладно, я к дороге, только и ты со мной. Маттсун хватает Макки за руку и тянет за собой так быстро, что оба чуть не падают. По правде, Ханамаки совсем не против: хочется зарыться в листву, и чтобы насекомые искусали, потому что всё слишком отчаянно у них получается — и торопливые шаги, и касания рук, и вторая сигарета, которую Маттсун протягивает Макки. — Не хочешь попробовать? Спрашивает Маттсун только для вида, тут же засовывая сигарету Ханамаки в рот. — А тебе идёт. Подходит ближе: теперь концы их сигарет соприкасаются. — Целуются, — выговаривает Маттсун. Дым переплетается вместо их губ, и Макки хочется прибиться к Маттсуну волнами: накатить, вобрать в себя и спрятать в темноте океана. Матсукава спешит исполнить его желание: — Открой рот, Хиро. Берёт у него сигарету, затягивается своей и невесомо касается его губ своими: выдыхает. Вместе с дымом Маттсун выдыхает в Ханамаки себя — чувственно, с едва слышимым стоном. Мимо проносится машина, сигналит. Хиро отстраняется, вкус дыхания Матсукавы и сигарет опаляет всю полость рта: хочется еще — да так, чтобы даже язык сводило. Границы никогда не казались такими привлекательными. Только они давно переступили эти границы. — Пойдем, пока нас не прибила какая-нибудь машина, — Хиро возвращается в лес за пледом и остатками еды. — Закинем всё и выйдем к твоему полю. — Мы такие крепкие, да кто нас может прибить? Матсукава тут же мрачнеет и тушит сигареты об асфальт — видимо, вспомнил что-то. Обещанное Матсукавой поле оказывается холмистой степью, и даже не видно ее конца. Маттсун стягивает с себя футболку, подставляя лицо солнцу: — Как тебе мой трюк с сигаретами? Хочется врезать ему по затылку и сказать: «Придурок, о таком не спрашивают». Макки вместо этого выдает сухое: — Пафосно. Следы от гематом на спине почти прошли, можно вдоволь любоваться выступающими лопатками, хотя Макки и так знает: с синяками тоже было красиво. Маттсун опускается на землю, подминая под собой высокую траву, массирует себе икры — он тоже в шортах, и Макки хочется щекой прижаться к его ногам и уснуть так. Как нелепо, господи, но рядом с Маттсуном столько всего хочется. — Как вы с Ивайзуми начали курить? — Да так, — отмахивается Маттсун. — Случайно получилось. — Ясно. Макки садится рядом и тоже снимает футболку. Солнце приятно греет спину и руки, хочется схватить его ладонью и приставить к груди. — Кажется, вы с Ойкавой тогда смотались за шмотками, — Маттсун толкает Макки в плечо. — Модники чертовы. — И вы решили попробовать? — Не совсем. Ивайзуми сначала отговаривал меня, потом присоединился. Маттсун проводит пальцами по плечу Ханамаки, спрашивает: — Щекотно? — Нет. — А ты мне не рассказывал о стихах. Почему? Макки не знает, стоит ли выдавать всё так сразу. Если сказать «потому что посвящал их тебе», Маттсун, наверное, засмеет его или, того хуже, смутится. — Они мне не нравятся просто. Вот честно говорю тебе. — А мне нравятся. — Подожди. Подожди-подожди-подожди… — Макки хватает Маттсуна за плечи и чуть ли не кричит: — Как ты вообще узнал?! Ты читал мои стихи?! — До тебя что, поздно доходит? — Маттсун ложится на траву и тянет Макки на себя. — Пару строчек только, ты мне как-то одалживал учебник по истории, я нашел там листок. — А-а-а-а… — Хватит скрипеть, Макки, иди лучше ко мне. Матсукава устраивает Макки на своих бедрах, протягивает руки к его лицу и тычет в подбородок — пальцами, словами: — Мне так нравится, когда ты сверху. Хватает за шею и давит вниз до тех пор, пока они не сталкиваются носами. Маттсун выдыхает в губы: — Я делаю, что мне вздумается, Хиро, а ты ведь молчишь на всё, и я не знаю теперь… И целует. Целует грубо, будто их судно вот-вот затопит, будто это у них не впервые, электричеством по разорванным проводам, влажно и одуряюще; кусает губы, толкается языком, жадный, испепеляющий, сжимает задницу Хиро и стонет в губы, повторяя его имя исступленно, раненым зверем — и снова бросается в поцелуй. Они останавливаются, чтобы отдышаться, и Маттсун хрипло произносит: — Мы лежали на траве и целовались. Хиро подхватывает: — Смейтесь, смейтесь. — Да, всего лишь лежали и целовались. — Сейчас вы, молодежь, делитесь друг с другом своими телами, забавляетесь ими, отдаетесь целиком, а нам это было недоступно. — Но знайте: при этом вы жертвуете тайнами драгоценной робости. — Вымирают не только редкие виды животных, но и редкие виды чувств. — Мудрец не станет презирать людей прошлого за то, что те много не умели… — …он станет презирать себя, ибо не умеет того, что умели они. Цитируют Фаулза — это у них вместо «люблю». На закате они возвращаются к машине, уставшие и счастливые. Маттсун крутит одну песню за другой, шарит в бардачке в поисках сигарет, но находит вместо них спортивный бинт — ярко-розовый; Хиро улыбается — даже думать не хочется, зачем Куроо пригодился такой. — Слушай, Хиро, — Маттсун тормозит у обочины. — Раз уж мы… вместе… я давно хотел попробовать кое-что. Маттсун стягивает с Макки футболку, заводит его руки за спинку сидения и связывает запястья бинтом. При желании можно высвободиться, но Ханамаки это ни к чему: любопытно — не то слово. Матсукава проводит языком от горла — и до сосков, спрашивает: — Щекотно? — Нет. — Я не остановлюсь, пока тебе не станет щекотно. И впивается губами в грудь Ханамаки. Следы, наверное, останутся — но к черту их. Макки понимает: он ни за что не признается, если ему станет щекотно — лишь бы Маттсун продолжал. И градом обрушивается осознание того, что это Маттсун — Икар, который вот-вот лишится крыльев, и Ханамаки для него — не солнце; скорее, Дедал — и уберечь бы Маттсуна от моря, готового его поглотить, и увести бы от палящего света безжалостного светила: разобьется один, пустится следом и второй. Матсукава — ведомый, беспечно стирающий всякие запреты, и плевать ему на солнце и океаны — целуя, он шепчет: — Хиро, Хиро, Хиро… И Ханамаки, кажется, забывает, кто кого должен спасать. А всё этот кучерявый оболтус. Только любовь не ставят в вину. А это у них — без слов — так называется, да?Я мог бы для нас построить — охрипшими стонами — лабиринт, за нами бы гнались фавны, дыханьем душил сатир, но всё, что я вижу: пальцы, дрожащие руки, спортивный бинт и ссадины на коленях — за старый и проданный богу мир. Я трачу талант на выдох в хранимые бесом скалы, он нас обманул: как слепо я взялся за роль Дедала.
2017 [январь]
you will not be swayed by the morally destitute.
Когда Маттсун сказал, что Куроо звал отдохнуть, Макки не сомневался, что будет весело. Когда Маттсун сказал, что познакомит его с бывшим асом Фукуродани — и нынешним спайкером сборной Японии, Макки стало немного страшно, потому что Бокуто Котаро и кипящие кратеры от одного лишь упоминания этого имени. — Чувак, кто красит тебе волосы? Какой охренительный цвет, Куроо, посмотри, я тоже хочу в розовый! — Ему больше не наливайте, — отвечает Куроо. Бокуто потянулся за бутылкой и подлил себе и Маттсуну, который уже не то что стоял — даже сидел с огромным усилием. — Мы такие крепыши, что всё выдержим, а, Матсукава?! — Бокуто пнул Маттсуна в колено, отчего тот скрючился и чуть не свалился с дивана. — Эй, ты не падай только! — Бокуто, пересядь, почему они сидят вместе, боже, как не хватает Акааши, — Куроо тянет Бокуто к себе, но тот отбивается и подсаживается еще ближе к Иссею. — Ладно, я ведь сам на это подписался. Куроо обреченно пожимает плечами и добавляет кубиков льда в виски. — Почему мы не пьянеем, а этих уже будто поимели раз двадцать? — Макки залпом осушает бокал с виски и морщится. — Обидно как-то. — Ничего, ничего, у нас еще ночь впереди, и бутылок смотри сколько, — Куроо хлопает Макки по спине и достает из-под стола полную бутылку. — Эта на очереди. В разговор встревает Ушиджима: — Куроо, а у тебя нет соковыжималки? Я купил апельсинов. Макки с Куроо скептически переглядываются, а Бокуто протягивает Ушиджиме бокал: — Пей! А то убью, я ведь тебя, я ведь не обошел в школе, я ведь… я тебя… — Да поставишь ты его еще раком, успокойся, — Куроо кивает в сторону кухни, — соковыжималка есть. Сам справишься? Когда Вакатоши уходит на кухню, Макки шепотом спрашивает у Куроо: — А он тоже с вами на врача? — Ага. Будет патологоанатомом. Макки кивнул и подумал о том, как хорошо и одновременно плохо оттого, что Ойкавы здесь нет. И Ивайзуми тоже. Первый бы голову себе разбил с Вакатоши, а второй, наверное… Макки и не знает, что бы сделал Ивайзуми. После выпускного и шуточного согласия на приставания Маттсуна Макки еще больше убедился в том, что действий Ивайзуми так легко не предугадаешь. Ойкава теперь учится в Нью-Йорке, а Ивайзуми поступил в Канаду, но связь они вроде поддерживают. Ушиджима возвращается с двумя стаканами сока, один из которых протягивает Бокуто: — Это тебе. — Зачем? — Бокуто разглядывает стакан с откровенным непониманием и поднимает взгляд на Вакатоши. — Мне? — Это в качестве извинения за то, что в старшей школе ты не мог обойти меня в рейтинге нападающих в возрасте до во… — Да я тебя… Бокуто срывается с дивана, размахивая кулаками, но Куроо удерживает его и сажает на место. — Ушиджима, я понимаю, что ты это не со зла, но твоя прямолинейность когда-нибудь убьет его. Маттсун недовольно мычит что-то и снова устраивается у Бокуто на коленях. — Знаешь, что такое боль, Бокуто? — подает голос Маттсун. — Когда блокируют мои прямые? — Нет, — Маттсун тычет кулаком Бокуто в живот. — Это когда Ойкава и Ива-чан поступают в разные университеты. Куроо вопросительно смотрит на Макки, тот отмахивается: — Да так, не обращай внимания. Бокуто понимающе кивает Маттсуну и предлагает: — А давайте поиграем в игру! Называется… назы… а… точно! «Оседлай Вакатоши!» — Бокуто… — Куроо следит за реакцией Ушиджимы, — на этот раз тебя точно прибьют к стене. Бокуто резко срывается с дивана и прыгает Ушиджиме на спину, руками хватаясь за его шею и ногами — за талию. Вакатоши от неожиданности опрокидывает стаканы с соком и начинает брыкаться. Скинуть Бокуто не получается, тот орёт: — Считайте, мать вашу! — Раз! — вопит Маттсун, — Два! Три! Четыре!.. Бокуто удерживается до пятидесяти. — Настоящее родео! — Куроо поднимает бокал, — за моего бро! — Я тоже… тоже… — Маттсун поднимается с дивана и подходит к Бокуто. — Хочу быть… мата… ма… матадором. — Это разные понятия, — вставляет Ушиджима. Маттсун плюет на понятия и взбирается на спину Бокуто — тот терпеливо ждет, когда Маттсун устроится поудобнее, обещает: — Я буду нежным. И валит Маттсуна одним движением. — Живой! Живой! — Маттсун ползет к креслу и кое-как устраивается в нем. — А я тебе верил… Когда Куроо насильно усаживает Бокуто на диван и тот обвиняет его в жестоком обращении с бро, Ушиджима предлагает: — Давайте поговорим. — О чем? — осторожно интересуется Макки. — О нашем безумии. — О! — воодушевляется Куроо, — вот у меня есть розо… — Мы знаем про розовый бинт, — усмехается Маттсун. — Мы с Макки еще… — Так, ладно, Куроо, и что ты с ним сделал? — перебивает Макки. — Ханамаки, — Куроо буравит Хиро взглядом, — наверное, то же, что и вы с Маттсуном. Макки вроде и не стыдно, и вспоминать приятно, но от взгляда Тетсуро хочется зарыться в кротовую нору и не вылезать. — А мне в морге понравилась одна девушка, — выдает Ушиджима и тянется к виски. — Ладно, пью. — А я… — Маттсун смотрит в потолок с той же грустью, что и Ушиджима в бокал, — а у моего папы недавно был день рождения, и я отправил ему почтой футболку с надписью «no homo». Гнетущую тишину разбивает смех Бокуто: — Ну ты даешь, чувак! — Неа, — качает головой Маттсун. — Подъеб не засчитан. Макки подходит к Маттсуну и предлагает выйти на балкон, немного прийти в себя. Оба забывают о куртках и мерзнут, и даже градус в крови не греет, зато греет Маттсун: обнимает и дышит в шею, прикасаясь губами к коже. Макки смотрит на машины, заваленные снегом, на свет из окон зданий напротив, смотрит на руки Маттсуна — он залезает то в один карман, то в другой, чертыхается: — Сигареты оставил там. — Слушай, Маттсун, — Хиро прижимается крепче к его груди, — ты с Ивайзуми тоже так курил? — Как? — Как со мной в лесу. — Нет. — Ну всё тогда. Маттсун смеется и целует Ханамаки в макушку: — Ты такой дурак, Хиро. — Мы можем не возвращаться в Мияги на каникулах. — Нет, — Маттсун берет Ханамаки за талию и напевает незнакомый мотив, покачиваясь в такт. — Папа меня ненавидит… я его тоже… класс. Но я скучаю по маме.×
Матсукава-сан, как и обещал, не стал оплачивать учебу сына. Зимой нужно было платить за следующий семестр, и Маттсуну с сентября пришлось устроиться работать на полставки, но и этого не хватало, ведь надо было учитывать еще и университетское общежитие с питанием, а брать постоянно денег у мамы Маттсун отказывался: запасы у неё не бесконечные, да и не будет же он все эти годы жить за её счет. Хиро тоже нашел себе занятие: фотографировал за невысокую плату, но качественно, потому и желающие находились. А позже отправил фотографии в местный интернет-портал, и его начали публиковать. Работал Хиро не для себя, ведь мама и так посылала ему денег, а все равно получал от процесса удовольствие. Маттсун отказывался брать деньги, и споры по этому поводу порядком измотали обоих. В итоге сошлись на том, что Маттсун обязательно всё вернет — Хиро согласился, лишь бы придурок больше не противился. Маттсун иногда подшучивает: — Как мне тебя отблагодарить? Может, отсосать тебе? И видеться они стали реже, чем в первом семестре — а хотелось столько всего, что при встрече с Маттсуном Хиро готов был наплевать на всех и наброситься на него прямо на улице. Возвращение в Мияги обещало им те редкие часы вдвоем, которых так не доставало эти месяцы. Но избавиться от напряжения из-за визита в дом Матсукавы никак не удавалось. Матсукава-сан приняла их очень тепло, и только звук шагов за дверью напоминает о том, что шаткое спокойствие вот-вот разрушится под натиском Матсукавы старшего. — Получить стипендию тяжело, но если хорошо постараться в этом семестре, может… — Может, и смог бы, — в гостиную входит отец Маттсуна, — а этот тебе даст? — Отец, я… — Ты хоть понимаешь, мальчик, — Матсукава-сан уселся в кресле и посмотрел на Хиро в упор, — понимаешь, что из-за тебя мой сын лишён всего? Матсукава-сан стучит тростью по полу, а Хиро просто не может оторваться от набалдашника: деревянная голова волка, неровные узоры, грубые пальцы, упрёки и непонимание. Хотелось сказать: «Вы хоть понимаете, что ваш сын лишён всего из-за вас?», но то была бы пустая трата времени. Хиро отчасти винил себя в происходящем, но ситуацию старался оценивать здраво: Маттсун ни за что не отступится от своих интересов, так что драма в стиле «откажись от меня ради лучшей жизни» явно не для него. Как только мама удалилась на кухню за чаем, Маттсун выдал: — Ты хочешь, чтобы я отказался от Макки? Ты, папа, просто не представляешь, как охуительно он мне отсасывает. И в другой раз Макки посмеялся бы над тем, какой этот дурень отчаянный, и сказал бы, что он, вообще-то, даже не сосал ему, а хотелось просто до онемения. Но это в другой раз — сейчас Матсукава-сан тростью сносит со стола тарелки, необычайно быстро для своего состояния преодолевая расстояние между собой и сыном, и хватает Маттсуна за ворот: — Что ты сказал?! — Сказал, что Макки мне отса… Матсукава-сан ударяет Маттсуна лбом в нос, а тот только улыбается, стирая кровь, и Хиро спешит разнять их, но Маттсун отталкивает его и хватает отца за запястья. Тот не может вырваться, и Маттсун отчеканивает: — Мне тебя жаль, папа. Твой сын не отвечает на твои удары, потому что ты хромаешь. Только поэтому. Жаль, правда… Возвращается мама, плачет и просит их успокоиться. Когда Маттсун отпускает отца, тот указывает тростью на дверь: — Можешь убираться отсюда, и никогда больше не возвращайся в мой дом! Ни с этим щенком, ни без него! — Я вернусь, придется видеть меня каждые каникулы, — Маттсун подходит к матери и целует её в обе щеки. — Не плачь, мама, еще увидимся, я люблю тебя, люблю тебя. И они уходят.×
В комнате Хиро Маттсун разливается пламенем по позвоночнику, чернилами — в вены, нетерпеливо сбрасывает куртки с обоих, стягивает одежду и зацеловывает так, что кожа окрашивается в красный, оставляет влажные следы на бедрах и животе, обжигаясь и обжигая. — Господи, Хиро… мне не нужен отец… у меня есть ты… вместо всех. И Хиро кусает себе язык до крови, потому что сиреной хочется простонать его имя, звать его долго, пока звуки не потеряют смысла, и не останутся только двое в одинокой комнате, такие же одинокие в своем безумии на двоих, разделенные катастрофами в океанах — бессмысленные жертвы богов стираются на границе «ты» и «я» в перечеркнутое имя и осмеянные поступки — поцелуями и горящей плотью. Хиро наваливается на Маттсуна и целует в адамово яблоко, спускает резинку трусов и берёт в рот. — Хиро, ты… Хиро, ты лучше вселенной, господи… нет, ебал я её, эту вселенную, Хиро… — Ебал, — отзывается Макки, — своим длинным и толстым. Хиро целует Маттсуна и жадно проводит руками по паху и животу, и хочется раствориться вместе в одном дыхании и упиваться друг другом дрожью и неразборчивым шепотом, ибо он для него — следы на песке, откровенная пошлость художников и святынь; он для него — религия и миром забытая заповедь; первый глоток вина. Он для него — проклятие и предательство природного естества; движение и стихия, опороченная создателем неспроста, ибо грех — слаще всякого дара, подкинутого дьяволом и богами, сатирами и волхвами, светом и тенью дрожащих рук. Дедал переправит Икара, а солнце и море — всего лишь черта; Хиро берёт в рот глубоко и пробует на вкус границы — Маттсуну всегда так нравилось их переступать. Губы горят. А всё этот кучерявый оболтус. Но любовь ведь не ставят в вину.И порохом — мокрым — в дуло липкой вселенной наставим рога, и будет безумен смех наш, и будет нелеп для неё наш стих, упьемся — бесшумно — в глупость, что свойственна только чужим богам, я буду отцом, ты — сыном; любовниками — для них, я буду лететь Дедалом, Икаром посмотришь ты исподлобья и воском прольешься в губы:
ведь мы занимались не сексом —
любовью.