Разные ветки

      Ноги сами несли Юру по набившему оскомину маршруту. Он мог пройти его с закрытыми глазами, задом наперед, да хоть по потолку. За пять лет Юра выучил на этих станциях и переходах каждую плитку, каждый фигурный завиток. Мог рассказать, что на третьей от эскалатора гранитной плите есть огромная трещина, и она похожа на черную молнию, расчертившую серо-пыльное небо, и ее никак за все это время не заделают. Или, например, что на лавочке в третьем пролете, около лестницы перехода на другую ветку, кто-то с упорством маньяка выцарапывает: «Женя, я тебя люблю!». Эту надпись периодически затирают, снова покрывают древесину лаком, но спустя день-два она неизменно появляется на том же месте. На протяжении всех пяти одинаковых лет, что Юра ездит по этим веткам в институт, время в метро словно останавливается. Снаружи жизнь захватывает, не дает сосредоточиться на себе. Всем что-то от него нужно: «Юра, ты сдал сессию?»; «Юра, сходи в магазин»; «Плисецкий, дай списать!»; «Юра, ты свободен сегодня вечером?» И только в метро можно устаканить свои мысли. Отключиться. Закрыться ото всех музыкой и челкой. Он не любит людей. Сводит контакты к минимуму, насколько это возможно при жизни в обществе. Но именно в толпе подземки он чувствует себя по-настоящему отрезанным от мира. Всем вокруг на тебя плевать, как и тебе на них. Это твои кровные полчаса, окутанные музыкой и вибрацией перегонов. Люди вокруг не имеют смысла, сливаясь в разноцветный мельтешащий поток. Юра толкает стеклянную дверь и нажимает на «плэй».       Отабек никогда не смотрит в глаза – отучили. В Москве этого не любят. От таких, как он – особенно. Пары стычек хватило, чтобы понять: он не дома, где солнце, как будто, делает всех добрее. Живи тихо, работай, не высовывайся – законы каменных джунглей. И ему еще повезло, что квартиру снял не за МКАДом, а две пересадки на метро до работы – по местным меркам ерунда. Зацепился. Повезло. Только некому рассказать, что везение сомнительное, скажи соотечественникам — покрутят пальцем у виска. Живешь в Москве. Отдельно. Вон мотоцикл купил, круто че, только кататься некогда. И Отабек тоже уверяет себя, что круто, и в тысячный раз спускается в метро, смотря под ноги и снимая любимый бит с паузы.       Поезд приходит почти сразу. Юра уже с точностью до сантиметра знает, где откроются двери, выпуская людской поток наружу. Его заносят вовнутрь и притискивают к противоположным дверям. Час пик. В спину упирается плечо. Почему-то привычно, и появляется ощущение, что его удержат, даже если вдруг двери внезапно откроются на ходу. Бред. Юра поправляет рюкзак, сползший с одной стороны, насколько это возможно в переполненном вагоне, и делает музыку громче. Провод наушников цепляется за пряжку, и штекер выскакивает из разъема на телефоне. Гитарное соло заливается во всю мощь встроенных в смартфон динамиков. Юра матерится, пытаясь поймать словно назло убегающий штекер и через пару секунд возвращает его на место. Он чувствует, будто вдруг остался абсолютно голым. Все вокруг недовольно прожигают его взглядами. Ну, как же, посмел нарушить «покой» пассажиров. Юра глубже натягивает капюшон толстовки, настроение изрядно подгажено. Хорошо, что скоро выходить.       Он уже видел эти кеды, леопардовые, с черными шнурками. Еще в первый раз заметил, у всех белые, а тут черные. Отабек, тогда еще подумал, что девчонка – слишком узкие щиколотки и острые косточки – но взгляд поднять не решился. Да и забыл потом как-то. Только вот все чаще мелькали они среди разномастных ног. И он даже для себя примету придумал: встретить кеды в вагоне с утра – день пройдет легко и быстро. И почти всегда срабатывало. И вот сегодня владельца леопардовой достопримечательности буквально впечатали в Отабека, а потом вдруг заиграла музыка, перебивая собственную в наушниках, а вместе с ней послышался и хрипловатый мат. Тогда Отабек все же решился и украдкой стал рассматривать темную ветровку, светло-серый рюкзак, плечи широкие – не девчонка, хотя из-под капюшона торчали длинные белые пряди. Жаль, спиной стоит. А, в общем, к лучшему. Можно заглянуть через плечо и залипнуть на длинных белых пальцах, сжимающих телефон. И тут же загнать мысли поглубже: не бывает, и не будет. Никогда. Отабек давно понял, что нормальной семьи ему в этой жизни не видать, может и поэтому, в том числе, ломанулся в Москву. Подальше от родственников и традиций. Но взгляд отвести не может, словно прикипел, и когда парень пробирается к выходу, и когда открываются двери, выпуская того на платформу, и когда он резко оборачивается, чуть не сбивая какую-то тетку с ног, и когда четко находит его глаза своими, точнее, своим – половина лица занавешена светлой челкой. Отабек забывает, как дышать, замирает. Происходит что-то нереальное. Зеленые глаза напротив распахиваются, словно только что увидели второе пришествие, но дверь вагона тут же закрывается, отрезая реальность. Картинка смещается, Отабек дергается к выходу, но поздно. Он упирается кулаком в стекло, прижимается лбом, холодя кожу. Цепляется взглядом за бледное лицо с тонкими чертами до последнего, пока оно не скрывается из виду. Черт.       Спину словно жжет огнем. Не надо оборачиваться, чтобы понять, что на него смотрят. Не просто смотрят, а пялятся. Юру продирает насквозь. Он стискивает злополучный телефон до побелевших костяшек. Да что ж за день! Юра проталкивается к выходу, под толстовкой парит, щеки наверняка уже красные. Гребаная кожа. Он выбирается наружу, но ощущение прожигающего взгляда не уходит, и Юра резко оборачивается, чтобы прекратить это блядство и высказать все в лицо. Упирается в темные непроницаемые радужки и тонет, захлебывается, проваливается в черную дыру. Вроде даже поднимает руку, тянется, но сдвинуться с места нет сил. Тут его толкают в бок, обдают матом, а поезд уже набирает скорость. И мир возвращается и рушится одновременно. Так не бывает, чтобы вот так… Слов в голове у Юры тоже не находится. Но он видел, как парень дернулся к дверям. Не успел. И почему у Юры стойкое ощущение, что он знает его давно, словно соседа по подъезду? Когда ходишь мимо, не здороваешься, не замечаешь, а встреть в толпе, и мозг безошибочно причислит его к «своим». Юра щиплет себя за бедро, шипит и рывком стартует с места. Ломаться всегда больно. Ломаться внезапно больнее вдвойне. Юра боялся этого всегда, отгораживался как мог, запирал в себе грубостью и бесформенными толстовками, чтобы его раскрыли и выковырнули так внезапно?! Он пнул злополучную «женяпризнательную» лавочку и быстро зашагал к выходу под неодобрительным взглядом полицейского патруля.       Когда Отабек выскакивает на следующей станции, садится на противоположное направление и доезжает до той, где только что свершился не заметный ни для кого, кроме двоих, атомный взрыв, проходит, кажется, вечность. Даже следов полураспада эмоций уже не найти. Он несколько раз обходит платформу по периметру, нарывается на проверку документов, но не впервой – выкручивается. Приходится ретироваться ни с чем. А вечером Отабек проводит не один час в поисках того самого гитарного соло, что заиграло из смартфона парня. И находит. И еще несколько часов гоняет его по кругу, не замечая, что улыбается широко, как мог только в детстве и давно разучился. А потом мышцы непривычно тянет, и лицо упрямо отказывается надевать привычную маску.       На следующий день Юра в первый раз в жизни теряется в метро. А все потому, что смотрит он не под ноги, а на лица людей. Ищет. Уходит не туда. Ошалело смотрит на указатели, как будто видит их впервые. И опаздывает в институт на час. Мысли разворошены, как воронье гнездо по осени. Собраться никак не получается, и последнюю пару он сливает, сказавшись больным. Юра садится на кольцевую, врубает вай-фай и забывает о времени. Перед глазами только нахмуренные черные брови и стиснутая нитка губ, внутри гулкая пустота. Ударь – зазвенит. Так не бывает, Юра. Тебе показалось, Юра. Что ты в нем нашел, Юра? Юра… А какой у него голос? С акцентом? Вагон пустеет – уезжает в депо. Приходится выйти. Заколдованное место. «Женя, я люблю тебя!» - сообщает ему лавочка. «А он тебя — нет!» — думает Юра. А почему он? Может, она? А я его что? Блядь. Юра бессмысленно крутит ленту соцсетей, домой не хочется. Там ощущение пустоты наваливается еще большей тяжестью и давит не только изнутри, но и снаружи. Он никогда не был особо нужен семье. Учится, не колется – и ладно. Только дед, когда приезжал, интересовался чем-то кроме Юриной учебы. На рыбалку брал, с ночевкой. Рассказывал в ясные ночи о созвездиях и войне. А вокруг было темно, хоть глаз выколи. Так же, как в глазах этого… Да чтоб его… Юра с усилием потер веки, защипало как не вовремя, и вздрогнул. Его аккуратно, но жестко тряхнули за плечо.       — Эй, парень, проблемы? Час ночи: или в отделение, или домой, — полицейский с усталым суровым лицом смотрел на него с безразличием и чувством долга.       — Ухожу, начальник, — буркнул Юра и поплелся в сторону выхода, благо тут он один, точно не перепутаешь, хе-хе. Какая-то невеселая шуточка вышла.       Юра уже поднимался из перехода наверх, когда сзади послышался топот. Он замер и оглянулся через плечо. Сердце ухнуло вниз, чуть не утащив его за собой кувырком по лестнице. Но чтобы повернуться целиком, все же приходится ухватиться за перила, потому что Земля начинает вращаться как-то стремительно быстро, убегая из-под ног. Внизу, упершись руками в колени и тяжело дыша, стоит давешний смуглый парень, более длинные волосы сверху налипли на лоб и бритые виски, и жгет глазищами. Юре мгновенно становится жарко, хотя волосы сдувает на лицо извечный на входе в метро сквозняк. Сокращать расстояние страшно до покалывания в кончиках пальцев. И он стоит, вцепившись в металлический поручень, как в спасательный круг, и понимает, что домой он сегодня точно не попадет. «И завтра, а лучше никогда», — думает Юра, пока парень, отдышавшись, не сводя с него взгляда, поднимается по ступеням, уже медленно, но неотвратимо, как ледокол, идет навстречу своему личному айсбергу. Звуки возвращаются в мир внезапно, когда он протягивает Юре руку, не как в стандартном приветствии, а ладонью вверх, так, как обычно зовут с собой.       — Отабек.       Просто, без ебучих вопросов. Как же хорошо.       — Юра.       И Юра вкладывает руку в протянутую теплую ладонь, отпуская холодный металл и чувствуя, что обрел лучшую опору.