***
Уир вычислил его через месяц. Не было на этой земле никого алмазней и светлей молодого человека по имени Лоуренс Бейли. Уир открыл на него чуть ли не охоту, потому что добраться до этого самородка было непросто. Потому что ничего в этом самородке не было. Уир с трудом мог обосновать, почему именно этого молодого человека хочет приблизить к себе, впоследствии ввести в свои исследования и вообще всячески научно облагодетельствовать. Почему он? Что в нём такого? Можно ли доверять чувствам, а не доводам рассудка? Сперва Уир смотрел на эту группу как на поле колеблемых ветром цветов. Стебельки перепутывались, лепестки пестрели и заветный неповторимый цветок бывал виден на свету, но сразу скрывался среди листьев травы, так что не удавалось его рассмотреть. Уир снова и снова, отворачиваясь от доски или резко вскидывая лицо от своих бумаг, бросал покровительственный и пытливый взгляд на аудиторию и на какое-то мгновение убеждался — кто-то только что смотрел на него по-особому. По чьему-то дыханию чувствуется, что этот студент понимает больше и иначе, чем остальные. У кого-то сердце стучит так, как стучит у великого будущего. Чей-то бег крови отличается от бега прочих. Но все эти неуловимые ощущения были лишь выдумкой воображения. Уир знал это, но продолжал играть со своими ожиданиями в прятки. Он смотрел, и этот таинственный избранный виделся ему то в насупленной строгой девушке, всегда сидящей впереди всех, то в высоком молодом человеке, так и испепеляющем преподавателя алчным до знаний взглядом, то в парне, редко поднимающем тяжёлые очки от тщательно записываемого конспекта, то в ничем не примечательном юноше, то одном, то другом… Они таились, невольно покрывая саботажника в тылу врага. Что за странная мысль? Он не враг. Этому особенному студенту, чьё присутствие доктор Уир так странно ощущает, суждено стать помощником и другом, может даже приемником, хоть это, пожалуй, рановато, однако именно об этом Уир уже несколько лет мечтал — подобрать себе среди учеников идеального ассистента и не дать ему уйти, когда его обучение закончится. Вернее, если всё сложится как надо, то этот ассистент сам останется, может ненадолго, а может навсегда. Доктор Уир пробовал разные способы вычислить лазутчика. Пришлось даже опуститься до того, чего он никогда не делал — принудительно всю группу заставлять решать индивидуальные сложные тесты, потому как по желанию решать какие-то задачи вызывались всегда одни и те же, самые смелые и не самые умные. Самые умные не лезут вперёд. Уир это знал. Они сидят позади и окидывают остальных сетями. Их достоинство — отсутствие губительной самоуверенности, козыри у них в рукавах. Именно это Уир ценил. Нужный студент ведёт себя скромно и нарочно ничем не выделяется. Это тоже Уир ценил. Вернее, это уже перешло в разряд того, что он специально стал ценить, потому как разыскивал подтверждения достоинств своего тайного будущего гения. У этого гения шикарная маскировка. Этот гений даже ведёт себя неловко и выглядит несуразно — лишь бы им не залюбовались и тем самым не заострили на нём внимания и не вычислили его преждевременно, он даже отталкивает от себя своим поведением, от которого тянет вынужденностью и фальшью… Или же просто неумением общаться с людьми? Неумением быть частью общества и попыткой это скрыть — все эти пустые разговоры с товарищами, непритязательный, немного болезненный внешний вид, занудство, скрытность, мнительное высокомерие, мелочность, отвратительный почерк, нелюдимость, которую он пытается побороть перебранками с соседями по столу, и вновь какая-то подозрительная неискренность… Да, Уир вычислил его через месяц. Но даже после того, как вычислил, долго не мог взять в толк, почему именно этот молодой человек. Лоуренс учился средне, больших надежд не подавал, в жизни университета не участвовал, спортом не занимался, друзей не имел. Всегда, когда бы Уир его ни видел вне аудитории, Лоуренс крадущейся походкой передвигался в одиночестве по кампусу, сидел один где-нибудь во дворе или просто торчал возле обсерватории и с тревожно-коварным видом, словно замышляя недоброе, озирался. Уир конечно насмотрелся за годы на студентов со странностями… Но и это определение Лоуренсу не подходило. Он не был странным. И ему нечего было скрывать. Он не был ни к кому враждебно настроен. К преподавателям он не подлизывался, Уира так и вовсе откровенно сторонился и, едва завидев его, торопился раствориться в воздухе, даже — немыслимое дело — не отвечая на преподавательское приветствие. Что-то было в Лоуренсе не так. Уир спрашивал себя — что? И сам себе говорил, что причиной может быть его собственное предвзятое отношение к этому студенту. Однако, откуда взяться этой предвзятости? Неприязни к нему Уир не испытывал, так может виной отталкивающее поведение Лоуренса, которое делает его недоступным и, следовательно, желанным? Уир своими простыми дружелюбными повадками мог наладить контакт с любым студентом, все его обожали, а теперь он столкнулся с Лоуренсом и оказался, вроде как, отвергнут и это-то и задело преподавательское самолюбие? Но, с другой стороны, есть масса других студентов, с которыми Уир ежедневно пересекается, но не общается, и ни он к ним, ни они к нему никак не стремятся, так почему же ему вздумалось докопаться именно до Лоуренса? Неужели из-за одного только налёта таинственности? Лоуренс не был ни популярным, ни остроумным, ни очаровательным. Привлекательным? Уиру нравились такие он, да, просто потому, что тут не было ничего, что могло бы не понравиться. Лоуренс на первый взгляд обладал обыкновенной, приятной и опрятной внешностью, не имеющей ярких особенностей: невысокий рост, всегда тщательно причёсанные рыжевато-каштановые волосы, простое провинциальное лицо с размыто-мягкими, будто присыпанными песочной сахарной пудрой сонными чертами, веснушками, пятнами и заострённым кончиком носа, забавно блестящим на солнце. Лоуренс был щуплым, сутулился. Уир долго не мог распознать какого цвета у него глаза. Всё, что было видно с кафедры, это что глаза у Лоуренса маленькие и мутно сверкающие, возможно оттого что он прикрывает их, возможно от какой-то болезни, кожа вокруг его глаз почти всегда имела оттенок аллергического покраснения. Было похоже, что он плакал только что или хочет заплакать, но, кажется, не от горя или боли, а от злости. Да, что-то неуловимо злое угадывалось в его лице. Может, в презрительно, совсем чуть-чуть, но всё же заметно искривлённых в недоброй насмешке губах. Может, в глазах, бегающих как у вора. Может, в манере мельтешить и никогда не стоять на месте, когда с ним говорят. Может, в ломком, высоковато надсаженном, почти неприятном голосе, в каждом слове, в каждой фразе которого Уиру слышалась всё та же фальшь. Вернее, не столько фальшь, сколько то, что, наверное, слышится в голосе шпионов, карикатурно изображаемых в военных фильмах — они не уверены в своих словах, они не знают, правильно ли их поймут, для них всё сказанное очевидно, но они понятия не имеют, как это воспримут враги, среди которых они скрываются и которых по ошибке считают недалёкими. Уир много раз говорил себе, что ему стоит оставить Лоуренса в покое. Не пытаться вывести этого нервного молодого человека на чистую воду, потому что нет никакой чистой воды. И всё же Уир часто, настолько часто, насколько позволяли приличия, нагружал Лоуренса индивидуальными заданиями, которые тот принимал с неопределённой странной усмешкой на тонких губах, которым он будто бы сам не знал, какое придать выражение. Лоуренс на удивление быстро решал всё то, что Уир ему давал, и решал идеально, но при этом где-нибудь ближе к концу задачи или уравнения совершал какую-нибудь вопиюще дурацкую ошибку, и когда Уир спрашивал, как можно было этого не заметить, Лоуренс только отводил глаза и часто моргал. Все увещевания разбивались о глухую стену. Лоуренс только и ждал момента, чтобы испариться. Можно было предположить, что Лоуренс боится, стесняется или смущается, но и это было далеко от истины. В нём не чувствовалось милой студенческой пугливости. Под показной неуверенностью в себе, словно под глубокой водой, крылось высокомерное спокойствие и безразличное бесстрашие. Лоуренс будто бы тяготился всяким общением, но, играя роль, не избегал его. Уира не покидало ощущение, что Лоуренс всех обманывает и хочет этот обман скрыть, и действительно скрывает, только эта скрытность трещит по швам, стоит приглядеться. Уир попытался выяснить, откуда Лоуренс родом. Узнать удалось крайне мало — что Лоуренс отсюда же, из Иллинойса, единственный ребёнок в семье, о представителях которой Уир никогда не слышал, из города, в котором не бывал. Но искать и в этом странности — уже паранойя. Всё изменилось в тот день, когда доктор Уир рассказывал уже полностью знакомой ему группе об уравнениях Эйнштейна-Гильберта и о решении Керра-Ньюмена. Уир увлёкся, как это иногда с ним бывало, и, споря с самим собой и обсыпавшись с ног до головы мелом, убористо исписал три доски подряд невозможными математическими выкладками, изящно доказав то, над чем сам в молодости не один год бился и чего достиг, чем гордился, как своим подвигом, почище какого военного, и что даже было записано в нескольких методичках, научных журналах и паре умных книг, вышедших ограниченным тиражом. Ощущая касание славы людской и эйфорию, Уир, в один момент договорив последнюю фразу и ловко закрутив петельку у последней гаммы, с победной улыбкой, и даже по-армейски отдав забавным жестом честь, обернулся к аудитории, которая с готовностью заахала, частично заворожённо, частично озадачено. Уир мало что видел, кроме прекрасного солнца, которое кидалось в окна и жёлтым огнём заливало молодёжь. Это было не слишком удобно для студентов и порой становилось жарко, но Уир ни за что бы не расстался с этой магией. В этом свету, прямо на золотом перекрестье сияющих лучей и пробитой ими тёплой тени он увидел Лоуренса. На Лоуренса Уир вообще имел обыкновение поглядывать чаще обычного, дабы подмечать все его обыкновенные странности — то, что Лоуренс всегда сидит особняком и почти никогда ничего не записывает, презрительно-неловко отвечает, если кто-то из студентов к нему обращается, и на протяжении всей лекции сверлит преподавателя неопределённо-насмешливым взглядом, однако стоит на него посмотреть в ответ, как его покрасневшие припухшие веки падают и глаза устремляются куда-нибудь в угол и к полу. Сейчас Лоуренс сидел на свету и Уир даже про свой маленький триумф вдруг забыл и поправил на носу очки, чтобы лучше было видно, как мягко сияют веснушки на бледном нездоровом лице. Как губы чуть приоткрыты, видимо, в замешательстве. И глаз дёргается. И смотрит Лоуренс не на преподавателя, не куда-то в стенку, а в кои-то веки на доску. Вот только смотрит так, как смотрел бы на свидетельство откровеннейшей глупости, которое приличный человек не позволил бы проявить в обществе. «Вот ты и попался, дружочек» — мягко сказал себе Уир. Сказал тем мягче, потому что почувствовал укол обиды. Да, удивительно. Его никогда никто не мог обидеть или расстроить. Ничьи слова и действия его не проняли бы, ведь сердце его было холодным, спокойным и настроенным философски. Уир любил людей, но не переживал из-за них. Он всегда ко всем был одинаково благожелателен и добр, а если ему платили неблагодарностью, он только пожимал плечами и обращал чужую грубость в подтверждение чужого заблуждения. Но сейчас он видел это дурацкое и неуместное выражение на неясно поблёскивающем лице Лоуренса и чувствовал, как в груди что-то болит и тянет. Впервые? Нет. Это было уже, только менее явственно. И тоже из-за этого несносного Лоуренса, кажется, с неделю назад, когда Уир заметил его в кампусе, издалека, во дворе, на скамейке у фонтана, вернее, прежде, чем заметил, почувствовал на себе ледяное касание его пристального, коварного, нездешнего и придирчивого взгляда, и, подивившись тому, как снова угадал Лоуренса на расстоянии, храбро ему ответил. Посмотрел на этого мальчишку уверено и требовательно, с вызовом, даже нахмурился. Но Лоуренс уже в следующую секунду сгорбился на скамейке и демонстративно уткнулся в книгу, которую держал вверх ногами. Уир тогда шёл по боковой галерее в компании двух других преподавателей, а потому из-за их общества почувствовал себя вдвойне оскорблённым, потому как эти двое тоже заметили и Лоуренса, и его возмутительное внимание, и то, как Уир рассерженно посмотрел в ответ. Это уже было похоже на попрание достоинства. Джентльмены так себя не ведут. Уир быстро, твёрдо и решительно попросил прощения у своих провожатых и преисполнился готовности подойти к Лоуренсу и отчитать его, строго сказать ему что-то… Вызывающее? Потребовать прекратить? Ведь эти его продолжающиеся уже не меньше месяца, тайные взгляды издалека уже начали досаждать Уиру, досаждать, несмотря на то, что сам Уир эти взгляды почти всё время искал, высматривал и ловил. Нет, Уир знал, что как только дело дойдёт до разговора, природа возьмёт своё, и он снова станет приветливым и мягким, потому что иным быть не умеет, и если и скажет Лоуренсу, то это будет что-то осуждающе-ироническое, забавное и милое, на что Лоуренс кривовато усмехнётся и начнёт мямлить. Уир бросил из-под нахмуренных бровей всё ещё суровый взгляд на скамейку, где только что сидел в полном одиночестве Лоуренс. Скамейка была пуста. Над фонтаном подрагивала зыбкая радуга. На траве лежала брошенная книга. Это видели и двое преподавателей, с которыми Уир шёл. Для них это значило не больше обмена скептическими улыбками, а вот Уир почувствовал то, чего давным-давно не чувствовал. Почувствовал себя дураком. Кажется, особенно памятно такое бывало в войну, на Борнео, когда он в грязном бруствере, накрывшись плащом, пытался читать свой промокший, изорванный и грязный учебник по физике. Он, помнится, боялся в те великие годы, что растеряет свой ум и потенциал. Это вполне могло случится с ним в окопах и при штурме высот — он мог потерять и жизнь, и здоровье, а вместе с ними и всякую мечту о физике — единственную, первую, неотвратимо ускользающую любовь. Сослуживцы над ним посмеивались. Говорили, что здесь не для кого рисоваться, не за чем стараться и делать домашнее задание тоже не нужно. Всё равно он ничего не поймёт сейчас, под грохот-то миномётного обстрела из-за леса. Им, войне и себе назло Уир продолжал невидящими глазами всматриваться в расплывающиеся строчки формул. Он всматривался, произносил про себя, силился как мог, но ничего не понимал. После боя и перед боем голова отказывалась работать. Он чувствовал это: обидно до слёз, больно и пусто, обмануто, несчастно, что он принадлежит не высокой науке, а бессмысленной войне, и ни там ни здесь он ни на что не годен, всё это время потрачено впустую… Тогда и сейчас, пятнадцать лет спустя. Обидно и пусто. Завело и затянуло тонким тоскливым опустошением в груди. Уир не подал вида, не заметил. Пожалел о брошенной книжке, пожал плечами и вернулся к чинной беседе со своими коллегами. Но эта крошечная ранка осталась. И она открылась шире, поросла солевым налётом и Уир уже не смог её проигнорировать, когда увидел в своей аудитории этого Лоуренса, как последнего хворого птенчика, оставшегося в солнечном гнезде, когда все большие солнечные птицы уже улетели ввысь, он остался сидеть, кривить клювик, дёргать заплывшим глазом и презирать и полёт, и чужие свершения. Да что он о себе возомнил? Уир не сдержался, актёрским жестом упёр руки в бока и напрямую спросил у Лоуренса, что он думает по поводу решения неразрешимых уравнений Эйнштейна-Гильберта. Лоуренс опомнился, стал прятать взгляд и мямлить что-то невразумительное, но его быстро заглушили голоса других студентов, которые с чьей-то подачи радостно загалдели и стали наперебой предлагать свои варианты решений, представляющих собой сплошную несуразицу. Уир всё-таки был частью общества, поэтому пришлось подчиниться, вступить со студентами в многосторонний, весёлый, увлечённый диалог, который затянулся много дольше того времени, что длилась лекция. А когда все наконец успокоили свои восторги и негодования и стали расходится, Уир громко окликнул Лоуренса, который уже, как кошка, пробирался по задним рядам к выходу. Лоуренс улизнул бы и сейчас, но кто-то из славных добрых студентов, влюблённый сегодня в талант доктора Уира, поймал беглеца за локоть подтолкнул в нужном направлении. Кто-то тоже подтолкнул, кто-то направил, и Лоуренс оказался перед Уиром. Лоуренс снова бегал по сторонам глазами, а кожа вокруг глаз и носа, как при простуде, нездорово алела ярче обычного. Веснушки горели как звёздные песчинки, к лицу всеми силами клеился загар, но не мог пристать дольше, чем на час. Солнце уже не попадало на Лоуренса, но солнечным светом и теплом он насквозь пропитался, и потому горели рыжим огнём волосы, лицо блестело, как будто в кожу были вживлены мельчайшие зеркальные осколки, и нестерпимо сверкала белая рубашка. Уир на мгновение ослепился и поспешно задался вопросом, каким уже давно задавался — не в том ли всё дело, что он, от своей совести в тайне, положил на этого студента глаз? Такое ведь уже бывало. Среди людей, молодых, сильных и красивых, всегда находился кто-то самый привлекательный и самый лучший — совершенно естественно было подпасть под общественное очарование и в такого немного влюбиться. Однако где здесь грань между родственной любовью учителя к ученику и греховной любовью человека к человеку, Уир не знал, но точно был уверен, что эту грань никогда не переходил и не совершал поступков, которые могли бы повлечь за собой проблемы. Да и потом, это была каждый раз совершенно безопасная любовь, на защите которой стояли разница в возрасте и положении, сам порядок вещей и ещё то, что всякий студент через положенный срок исчезал на пути своей дальнейшей жизни. У Уира всегда имелось под рукой универсальное лекарство — его наука, дело всей жизни, которое легко излечивало от не нанесённых сердечных ран и от восхищения кем-то молодым и прекрасным. Лоуренса нельзя было назвать прекрасным, да и вообще Уир, как ни старался, не мог разыскать у него ни одного дельного достоинства, однако к Лоуренсу тянуло, как-то странно, необъяснимо, каким-то предчувствием, невыразимой тайной, желанием снова испытать эту звенящую пустоту в груди и эту тоскливую душевную боль, которую только Лоуренс оказался способен причинить… Уир задавался вопросом, не это ли и представляет собой влюблённость и, как учёный, не отметал этого варианта, покуда факты его не исключили. Почему бы и нет? Ведь это, по сути своей, причудливая комбинация химических и психологических реакций. Достаточно было увидеть этого Лоуренса в нужный час, Уир уже сам может этого не помнить, однако это могло случиться — какое-то обрывочное первое впечатление, наложившееся на некие сентиментальные чувства, Лоуренс мог напомнить о чём-то забытом и милом, из детства. Дальше нужно было впервые испытать, может, этого тоже не поняв и не заметив, обиду от него, и вот: уязвлённость, благодарность, непонимание, приятные ассоциации и повод подсознательно себя жалеть и чувствовать себя возвышенным, обделённым и недооценённым — весь плацдарм влюблённости, а чем она неразделённее, тем она неприкосновеннее, сильнее и краше. Растёт внутри и попробуй от неё избавься… Нет, от неё конечно довольно просто избавиться — достаточно твёрдо сказать себе «нет», вот только психика изворачивается так, что это нежелательная слабость оказывается лучшей наградой, стремиться к которой хочется намного сильнее, чем освободиться от неё. Уир твёрдо решил, что на этот раз его не отпустит, и, пока прочие студенты уходили, изыскивал все возможные способы удержать Лоуренса разговором. Лоуренс отвечал неохотно, говорил вещи фальшивые и очевидные, как всегда хитрил, ненатурально лукавил и улыбался не смешным словам. Уир испытывал сильное желание попросту взять и поднять это воровское лицо за подбородок. Он бы этого конечно не сделал, но как хотелось посмотреть точно в глаза или же схватить за плечи и встряхнуть. Без насилия, конечно, а только чтобы поставить в этом мучительно непонятном существе на место то, что не на месте. Боясь, что Лоуренс, наплевав на все приличия, удерёт, Уир, ещё до того, как аудиторию покинули последние студенты, решился и протянул руку. Он сам понимал, что это смешно и нелепо, но всё же постарался своему движению придать широкую наглядность, чтобы Лоуренс точно не заподозрил ничего плохого и не шарахнулся, как собака, боящаяся резких взмахов руки. Уир коснулся ладонью его нагретого солнцем плеча, ухватил пальцами горячие тонкие кости и ощутил их невидимую дрожь. Лоуренс на прикосновение ответил предсказуемо — занервничал ещё сильнее, буквально заплясал на месте, стараясь вывернуться, но Уир, поймав обеими руками, удержал его. Уир сам не знал, что мелет в тот момент — чушь про то, что считает Лоуренса очень способным молодым человеком и что искренне хочет помочь ему, вот только Лоуренс по непонятным причинам этому сопротивляется, так зачем же он тогда вообще учится, и зачем губит свой потенциал, и чего добивается со своими так остро ощущаемыми взглядами через двор… Вдруг Лоуренс резко посерьёзнел и высвободился. Оказалось, что он может сделать это, как только приложит к этому какое-то ментальное усилие: Уир почувствовал, что его будто тряхнуло, но не током, но чем-то, что заставило его захлопнуть рот, растерять все мысли, отступить на шаг и замереть. Длилось это не дольше секунды. Лоуренс опомнился, снова пришёл в движение, забегал глазами по полу, а потом вдруг решительно метнулся к доске, стёр старое и принялся быстро писать, давая пояснения своим ломким и странным, всё ещё фальшивым голосом, но говорил он вещи совершенно верные и чёткие. В следующие несколько минут жизнь доктора Уира перевернулась. И уравнения Эйнштейна-Гильберта, и решения Керра-Ньюмена, и сам Алан Уир — всё отправилось в печь, на утиль. Конечное состояние равновесия не возмущаемой полями электрически заряженной чёрной дыры было объяснено совершенно иным способом, чем все те, на которые Уир потратил годы после своей молодости. Лоуренс использовал иные переменные и иные уравнения, в общем-то не противоречащие тем, что Уир знал, но гораздо более изящные и наглядные, буквально произведения искусства в своей простоте и элегантности принципиально нового подхода. Однако пока Уир пытался это переварить, Лоуренс, дописав и закончив объяснение, коротко обернулся через плечо, побледнел большего обычного, схватился за губку и всё стёр. Уир попытался было его остановить, но не лезть же со студентом в потасовку. Уир потом не раз пытался повторить это чудесное решение. И не раз пытался дознаться у Лоуренса как он пришёл к такому ходу мыслей. Уир не пожалел бы потратить на это, может, множество лет. И непременно потратил бы, если бы Лоуренс уже на следующий день не дал ему новые решения диаметральных задач из таких областей физики, в которых Уир разбирался так мало, что ему стало форменно стыдно и он не решился наседать на Лоуренса с требованиями рассказать о предыдущем.***
Так доктор Уир стал вновь учеником. Он ощутил себя им в высшей степени. Он ощутил даже то своё юное, забытое, восхитительное предчувствие великих знаний и предвосхищение обожания к учителю, который станет звездой и тишиной, и всем. Уир бросил бы работу, бросил бы преподавание и всеми когтями вцепился в Лоуренса, если бы только мог. Но Лоуренс не позволил этому случиться. Как-то аккуратно, неуловимо, фальшиво и неискренне, но всё же потрясающего ловко Лоуренс ускользнул и стал прежним нелюдимым недотёпой-студентом. Уир благодарно разгадал его намерение: Лоуренс не хотел всё разом переворачивать с ног на голову и менять общий жизненный уклад. Будто бы со словами «так и быть», Лоуренс стал приближаться к Уиру, но приближаться по маленькому шажочку, буквально по минутам нехотя увеличивая срок их совместного времяпровождения. Уир, разбросав прочие дела, не мог дождаться этих встреч — после лекций, в перерывах, а потом и в другие дни, и в вечера, и в ночи, чтобы при помощи и направляющей руке Лоуренса броситься штурмовать те непостижимы физические проблемы, которые он прежде и сформулировать мог с трудом. Материи были настолько высоки и сложны, что дух захватывало. Это так увлекало его, что не оставалось рвения на то, чтобы выспрашивать у Лоуренса, откуда это всё в нём. Да Лоуренс и не ответил бы. Любая попытка вторгнуться на его личную, покрытую совершенным мраком территорию строго каралась — он растворялся в воздухе и не появлялся по нескольку дней. Уир успевал весь известись, а потом Лоуренс, упорно играя свою роль нелюдимого ученика, вновь появлялся и новые расспросы умел отвести себя так же, как сам он отводил глаза — неловко, нелепо и фальшиво, словно принимая доктора Уира за ребёнка малого, Лоуренс говорил о том, что об этих областях физики и космологии читал на досуге. В конце концов Уир, ради собственного спокойствия и умиротворения, принял правила игры, тоже погрузился в ложь и стал делать вид, что всё в порядке. Что эти невероятные знания, до которых Лоуренс дошёл будто бы сам — это всё результат их совместной сиюминутной деятельности. Это не Лоуренс показывает, это Уир сам открывает. Открывает всё дальше и больше и так быстро, что нет ни времени, ни желания поделиться с большим научным миром своими изысканиями, тем более что Лоуренс как будто против этого, да и вообще, никто ведь не оценит по достоинству туманных путей открытий, уж слишком далеко они забрались. Если Уир будет возиться с должным оформлением всей этой физической неразберихи и представлением её закостенелому научному миру, то потеряет драгоценнейшее время, которое может потратить с Лоуренсом на новые исследования… Лоуренс по прежнему хитрил и шакалил, однако, оборачивая общение своей поблёскивающей паутиной, смог со временем вернуть вещи на свои места. Уир, в каком бы восхищении ни пребывал, снова стал на место учёного, светила науки, который сам двигается в необходимом направлении, а Лоуренс стал на незаметное место его ассистента, который никогда не изрекает ничего умного, а только подталкивает, задаёт наводящие вопросы и иногда, будто бы невзначай, вносит корректировки и исправления, которые кардинальным образом меняют ход исследования, но стоит об этом сказать… Лоуренс упорно умалял свои заслуги и ещё более упорно совершал оплошности, глупил и фальшиво разыгрывал непонимание того, что понимал прекрасно — всё, чтобы самому оставаться учеником, и всё, чтобы Уир двигался дальше такими темпами, что он и правда порой забывал о том, чего на самом деле стоят его открытия — что он на самом деле лишь идёт по бережно насыпанным хлебным крошкам, да его на этом пути ещё и невидимо направляют, уберегая от опасных ошибочных поворотов, да ещё и путь расчищен и светел, и как только Уир чувствовал, что вязнет в том, чего не в силах понять, Лоуренс появлялся и, будто ангел, будто случайно, устранял всякие затруднения. Иногда Уир возвращался с небес на землю. Иногда, ночью, в своей постели, кое-как избавившись от неотступных физических теорий, Уир позволял себе коснуться этой запретной темы: кто же такой Лоуренс? На взбудораженный ночными шорохами и ещё не увиденными снами ум торопливо приходил первейший ответ, безумный, но и разумный — Лоуренс замаскированный пришелец, которому запрещено раскрывать себя, представитель более развитого вида, который заслан на землю, чтобы… Научится чему-то? Собрать данные о земной цивилизации? Навести его, Уира, на какое-то важное открытие, которое перевернёт ход межгалактической истории? Чушь какая-то! Даже если инопланетный разум существует, какова вероятность, что он сможет интегрироваться на земле, да и вознамериться играть роль студента? Ведь это чепуха из научно-фантастических фильмов, только и всего. Лоуренс просто невероятно одарённый молодой человек, вот его одарённость и оказала пагубное влияние на его социальное поведение. Впрочем, есть ещё одна версия, которую нельзя сбрасывать со счетов. Возможно, вся эта скрываемая гениальность Лоуренса это лишь плод воображения. Возможно, всё обстоит именно так, как оно и есть на самом деле: Лоуренс талантливый студент, отличный лаборант и хороший ассистент, у них с Уиром найден общий язык, им вместе интересно, вот они и двигаются в правильном направлении естественным путём. А все эти свои головокружительные успехи Уир делает потому, что для его разума открылся новый резерв. Почему открылся? Потому что Уир как учёный находится на пике своей формы, он умён, опытен и, что, пожалуй, главное, счастлив, раз нашёл себе такого славного ассистента и друга. Ну к чему эти сомнительные формулировки? Счастлив ли? Нет, потому что постоянно тайно высматривает ещё более тайный подвох. Несчастлив, потому что ощущает себя марионеткой в руках этого блестящего хитреца. Несчастлив, потому что нисколько не верит во враньё, на которое похоже всё, что говорит Лоуренс. И всё-таки счастлив, потому что Лоуренс с ним. Лоуренс отлично умел скользить по поверхности. Каждый день он проделывал это, чуть задевая зеркальную поверхность озера, и Уиру вскоре стало знакомо то странное ощущение, будто в любую секунду Лоуренс может вспороть обманчивую гладь, уйти на глубину, и его уже не дозовёшься. Присутствие Лоуренса одновременно и беспокоило и успокаивало. Его фальшивые слова с каждым днём ранили всё больнее, потому что он с каждым днём подходил всё ближе. Он становился ближе и ближе, и ему всё труднее удавалось поддерживать иллюзию, которой, может быть, и не было. Которую, может быть, Уир сам выдумал и сам же в неё, необъяснимую и неизречённую, притягательную и отталкивающую, влюбился. Пожалуй это так. Лоуренс становился всё ближе и ближе. Он уже освоился, он уже не шарахался от случайных прикосновений, он уже не избегал смотреть в глаза, и глаза у него оказались карими с рыжей сталью, с так и сверкающим алым огнём неизвестного происхождения, и иногда, потворствуя этому огню, он терял терпение и, сам увлёкшись, забывал о своей фальшивой игре, выходил из роли и злился, когда Алан чего-то не понимал. Да, он теперь называл доктора Уира Аланом и порой даже покрикивал или толкал и вообще так круто с ним обращался, словно Уир — непонятливый ребёнок, глупый, но старательный. Но это всё — только пока они наедине друг с другом в лаборатории. Стоило снова стать частью общества, как Лоуренс натягивал на себя личину скромного ассистента, снова принимался фальшивить, шакалить и отталкивать от себя людей своими высокомерными и злобными повадками. Лоуренс упорно держался этой роли до тех пор, пока снова в пылу исследования не выходил из себя. И тогда снова, забывшись, мог назвать по имени. Уир в такие моменты искренне терялся и ему бывало трудно сосредоточиться на объекте изучения, потому что навязчиво в голову лез вопрос, кто ещё называл его по имени? В детстве конечно называли, но кто об этом помнит? Свои семейные корни Уир благополучно потерял, у него было много друзей в научном мире и эти друзья изредка произносили его имя, но всё же чтобы вот так, срывающимся и торопливым звонким голосом: «Алан, измеряйте!», «Алан, не стойте столбом!», «Алан, посмотрите…» И уж себе Уир не отказывал в бесчисленном ежедневном удовольствии произносить имя Лоуренса, порой даже без надобности. Просто потому что хорошо звучит. Чудесное имя. Уир даже предполагал, что не в последнюю очередь влюбился из-за этого дивного имени, произносить которое сплошное удовольствие, ведь от него каждый раз веет пустыней, верблюдами, золотом, солнцем, ветром ракет и летом. С настоящим Лоуренсом цвело обманчивое неубывающее лето, одно неувядающее раннее июньское утро, когда мир пробуждается и всё вокруг прекрасно, яростно, разумно и совершенно. Но стоило сделать одно неверное движение, и это лето ускользало. Вернее, сворачивалось, как крылья, и пряталось за внешней фальшивостью картонных декораций. Уир многое бы отдал, чтобы достать и разложить Лоуренса перед собой навсегда, такого как сейчас, сверкающего, горящего изнутри, непонятного, таинственного, фальшивого, но всё же именно к такому Уир всей душой привязался и понимал, что не будь Лоуренс таким, то и эта привязанность была бы иной. Была бы слабее, потому как не росла бы на постоянном предчувствии беды и обмана. Уир был несчастлив. Потому что чувствовал, как много Лоуренс скрывает, и как много скрывает сам, как они умудряются накрыть разделяющую их пропасть тонким хлипким настилом науки и по этому настилу каждый день бегают, постигая немыслимое, называя друг друга по имени, шутя, толкаясь локтями, посылая друг друга за чаем и кофе и прекрасно понимая, по крайней мере Уир это точно понимал — что ни с кем и никогда прежде у него было такого полного взаимопонимания. Ни в ком он не нуждался так предельно, ни о ком в тревожных мыслях так не спал по ночам и ни к кому не хотел относится с такой бережливой нежностью, с такой ограждающей заботой. С такой заботой, что Уир нарочно обходил опасные места настила, который от неосторожного шага мог провалиться в бездонную жуткую пропасть, которой нет конца. Потому что Лоуренс инопланетянин. В этом Уир убеждался, находя этой теории какие-то маленькие подтверждения, но в большей степени интуитивно, доверяясь чувствам. Лоуренс был так близок и дорог, что Уир теперь видел сквозь его фальшивую оболочку, которая истончалась, потому что сближение оказывалось взаимным. Вот и раскрылась та внеземная часть истины, которую Уир мог видеть сквозь это их пресловутое, держащееся на волоске взаимопонимание, которое Лоуренс тоже оберегал и вместе с тем разрушал. Он тоже обходил опасные места, но то ли из уважения, то ли из признательности, то ли из привязанности уже не мог врать так, как врал раньше. И не мог не видеть очевидного — что Уир догадывается о правде, невероятной правде, стоит произнести которую, она окажется нелепостью. «Лоуренс, откуда ты?» — за день перед вторжением, предчувствуя его, потому что его предчувствовал Лоуренс, Уир впервые решился на этот вопрос и на этот, возможно, фатальный удар по настилу над пропастью. Лоуренс был теперь уже тысячу раз знакомый, известный и неизвестный, любимый и недосягаемый, с рыжими шёлковыми волосами, которые Уир по-отечески не раз гладил, со спиной, по которой Уир дружески хлопал, надолго оставляя руку между лопаток, с галстуком на шее, идеально повязанным, но который Уир, будто бы каждый раз в традиционную шутку, на протяжении двух лет поправлял на шее Лоуренса, когда они встречались по утрам — заодно и прекрасная возможность заглянуть в золотые инопланетные глаза, проверить, насколько недобр тот алый огонь, что горит в них то ярче, то тише. Теперь уже особенно ярко. Лоуренс уже не мог соврать. И не мог уже прибегнуть к своим прошлым уловкам — уходам от вопроса, растворению в воздухе или злой усмешке. Лоуренс стоял с растерянным видом и смотрел в никуда. А Уир стоял рядом и не сводил с него глаз и гадал, есть ли в собственном холодном сердце любовь, вернее, она конечно была бы, будь Лоуренс человеком, но возможно ли, имеет ли он моральное право любить непостижимое существо из иных миров? Ведь для Лоуренса он, может быть, всё равно что муравьишка для человека. Был таковым изначально. Но ведь теперь Лоуренс привязан к нему? И было ли всё это хитрым и долгим планом лазутчика, или же это Уир проявил инициативу и заполучил эту удивительную дружбу предопределённо, случайно? «Не отсюда, Алан» — был ломкий ответ. «Нам скоро придётся расстаться, но ты знай, что я стал и всегда буду твоим другом. Ты мне тоже стал дорог. Я останусь в твоей памяти, а значит буду с тобой, пока ты живёшь». Уиру страшно захотелось сказать что-то ироничное, чтобы эту непривычную лирику свести к шутке, но он не решился. Потому что это было правдой. Всё как всегда обрывалось слишком быстро и оставляло массу неразрешённых вопросов. Они уже пару месяцев как поймали сигнал из космоса, и хоть Уир, сам для себя зачем-то разыгрывая некое фальшивое представление, стал рассуждать о магнитных аномалиях, Лоуренс его в этом не поддержал. Бросив всякие прежние притворства, остановившись перед приборами, Лоуренс слушал сигнал из космоса напряжённо, сведя брови и сощурив слезящиеся глаза. Это был тот самый Лоуренс, которого Уир знал и любил, с которым совсем не хотел расставаться и который стал значить всё в чужой судьбе. Но издалека снова шла великая незримая война.