Откровение Ламбо 2. (S)hibari

Темнота, горят только тусклые дежурные аварийные лампочки. Я тайком пробираюсь по коридору подземной базы Вонголы. С того ужасного дня, когда я, ничего не подозревавший, вдруг оказался игрушкой в руках этого страшного в своей холодной жестокости человека, прошло около месяца. Я постепенно восстанавливал свое здоровье; если синяки и ушибы от его побоев уже давно пожелтели и почти исчезли с моей спины, рук и ног, то достичь былого душевного спокойствия было совсем непросто. Я стал бояться. Бояться, что подобный выстрел из Десятилетней базуки из прошлого может вновь застичь меня в столь же беспомощном состоянии, в котором я оказался в предыдущий раз – голый, мокрый, без малейшей возможности сопротивляться. Я вернул себе детскую привычку носить с собой оружие двадцать четыре часа в сутки, даже в ванной. Особенно в ванной. Первые недели я пытался заставить себя не думать о случившемся, забыть о своем стыде, о своей слабости. Ведь раньше мне удавалось не беспокоиться о неудачах, не считаться с ними, все равно мнить себя сильным. Но в этот раз мне ничего не помогало. И чем больше я старался отдалить свои мысли от того злополучного дня, тем четче и ярче в моей памяти вспыхивали самые незначительные его подробности. Постепенно во мне начала накапливаться злоба и обида. Злоба на этого проклятого извращенца, обида на собственное ничтожество. Потому я решил ему отомстить. В свое время мне довелось читать одну статью, из которой мне особенно запомнилась афористичная фраза: «В тех ситуациях, когда европеец обычно вызывал обидчика на дуэль, японец лишал себя жизни». По законам этой страны мне бы давно следовало повеситься от того позора, что он нанес мне. Но я итальянец, потому решил мстить. «Мы обязательно встретимся, слышишь меня, подонок!» Потому я и пробирался на цыпочках по темному коридору на одном из нежилых этажей базы. Как член семьи я имел доступ практически ко всем помещениям нашего бункера, однако на этот раз никто не должен был знать, где я и что делаю. Особенно Джаннини – наш техник и ответственный за безопасность. Ведь именно в личный склад Джаннини, где он хранил свои изобретения – более и менее удачные – я и хотел проникнуть. И вот, наконец, проник. Двадцать минут поисков в потемках – то и дело я что-нибудь ронял, хоть и пытался вести себя как можно тише, натыкался на всевозможное оружие, машины для изготовления леденцов и другие механизмы, функция и назначение которых были мне абсолютно непонятны. Нашел! Едва ли не в самом дальнем и самом пыльном углу я, наконец, нашел ее – модифицированную Десятилетнюю базуку. Я никогда раньше не держал ее в руках и даже не был уверен в ее существовании – только слышал о ней пару раз. Отличие от обычной Десятилетней базуки заключалось в том, что она могла перемещать не только в будущее, но и в прошлое. Кроме того, время ее действия не ограничивалось пятью минутами: его можно было отрегулировать и выставить заранее. Я решил, что пяти часов мне будет более чем достаточно, чтобы отыскать этого подонка, где бы он ни был (да где ему быть, кроме как в школе), и осуществить задуманный план. По правде сказать, плана-то у меня и не было. Просто на волне захлестывавших меня чувств, клокотавших в груди, я хотел во что бы то ни стало найти его, увидеть еще раз и свести с ним счеты. Я был наивен и слеп, полагая, что только гнев и чувство поруганной чести двигало мной. Я не давал себе отчета, я ни за что не признался бы себе, что на самом деле хочу снова увидеть этого человека, который заставил меня так страдать и при этом испытать такое удовольствие. Скажи мне кто-нибудь, будто то пламенное и страстное чувство, что не давало мне спать по ночам, от которого я задыхался в светлое время суток, было не яростью, а глубокой симпатией к моему мучителю, известной также как «стокгольмский синдром», я бы бросился на него с кулаками. Но ни о моих чувствах, ни о случившемся никто не знал, поэтому и сказать подобную глупость, а тем более остановить меня в моем «справедливом гневе» было некому. Проверив рога, а также пистолет и ручные гранаты в карманах, я нажал на спусковой механизм Десятилетней базуки и погрузился в розовое облако выстрела, переносясь на десять лет в прошлое. *** Тишина, полумрак. Рядом на кровати Десятого Вонголы посапывает малышка И-Пин. Значит, я попал в прошлое в тот момент, когда пятилетний я спал после обеда. Запах в комнате Вонголы – запах чистоты, уюта и спокойствия. Я узнал бы его из сотен других запахов. На минуту я задумался, погрузившись в воспоминания о прошлом. Хоть в детстве мне тоже пришлось немало сражаться, я не принимал этого всерьез. Был счастлив и безмятежен, потому что мне помогали те, кого я ни во что не ставил, но кто на самом деле был моей семьей. Прыгал и смеялся, как ребенок, потому что и был ребенком. И в моменты наибольшего детского отчаянья я всегда мог найти утешение на руках Наны, матери Тсуны. И хоть у меня, как оказалось, есть возможность возвращаться в это время, в это время мне никогда больше не вернуться. А единственное утешение для меня сейчас – месть моему обидчику. Поэтому я сбросил с себя сонные чары воспоминаний и покинул комнату через окно, пока меня никто не заметил. Я направился в школу, потому что был совершенно уверен, что найду его там. Признаться, мне было не по себе. Хоть на этот раз я был куда лучше подготовлен к встрече, чем раньше, но руки у меня дрожали. Школа. Средняя школа Намимори. Занятия уже закончились, поэтому я, снова оставшись незамеченным, прошел в главную дверь. Но где мне было искать его среди этих бесконечных пустых коридоров? Отправиться в то ремонтируемое крыло, что месяц назад стало ареной моего унижения, было для меня немыслимо. К счастью (к счастью ли?) мне на помощь пришла внезапно попавшаяся на глаза табличка над одной из дверей: «Дисциплинарный комитет». Логово. Моя вспотевшая от волнения ладонь легла на ручку двери, ручка повернулась, но дверь не поддавалась. Я дернул сильнее. Уперся ногой в косяк двери, потянул на себя ручку изо всех сил обеими руками, как вдруг понял, что дверь открывается внутрь. «Ты настоящая тупая корова», сказал я себе, «потому что сдуру ломился в открытую дверь». Наконец я оказался в кабинете. Как ни странно, он был пуст, а ведь дверь и не была заперта на ключ. Впрочем, зачем его запирать, ни один человек в своем уме сюда все равно не сунется. Видимо, я не в своем уме. Я огляделся в кабинете. Диван, перед ним столик. Ближе к окну большой письменный стол. Несколько наград на стенах. Все функционально, ничего лишнего, обстановка выдает в своем хозяине человека, который явно знает, чего хочет. Я подошел к окну, раздвинул жалюзи – оттуда открывался прекрасный вид не только на двор школы, но и на холмы Намимори вдалеке, покрытые лесом. Я видел, как закат плавил оконные стекла, и эта картина могла бы внушить мне спокойствие и уверенность в своих силах, если бы в этот самый момент точный удар тонфы, с которыми я был так хорошо знаком, не пришелся мне в затылок. Теряя сознание, я подумал: «Ну кто же бьет со спины…» «Ну кто же подставляет спину», — ответил мне мой собственный внутренний голос и замер во мраке. *** Я очнулся. Было страшно открыть глаза. Было стыдно и обидно оттого, что я оказался таким идиотом. Пришел, чтобы восстановить правосудие, и опять очутился на месте жертвы. Или у судьбы совсем другое представление о правосудии? В конце концов, я без спроса ворвался в кабинет Дисциплинарного комитета, а это не могло просто так сойти мне с рук, даже если бы во главе этого комитета стоял нормальный человек. Но этого человека никак нельзя назвать нормальным. Я все еще не решался открыть глаза. Вокруг было так тихо, что казалось, будто я в помещении один. Сквозь плотно сжатые веки я понимал, что вокруг довольно темно и горит слабый-слабый свет. Стало быть, прошло не менее получаса с тех пор, как меня оглушили, и солнце уже село. Я попробовал пошевелиться. Слава богу, оказалось, что на этот раз меня не били. Все было гораздо хуже. Я был связан. С кляпом во рту. Голый. Вернее, это был не совсем кляп. Мой язык был высунут и зажат между двумя – как я потом понял – палочками для еды, которые сжимали его сверху и снизу, не давая вернуться обратно в рот. Я полусидел, полулежал в неудобной позе, руки были связаны за спиной, причем таким хитрым способом, что веревка обвивала мое горло и немного душила. От удара болел затылок. Хуже всего было с ногами – лодыжки, как я чувствовал, были связаны вместе, а колени разведены широко и зафиксированы. Вероятно, я мог бы даже немного разогнуть ноги, но сдвинуть бедра вместе было никак нельзя. Я не хотел даже думать о том, каким постыдным, жалким и смехотворным было мое положение. Отчаяние. Страх. Мое сердце бешено колотилось. Мне хотелось плакать от боли или забыться во сне, но больше всего в этот момент мне хотелось умереть, чтобы так и не узнать, какие ужасы и пытки мне еще уготованы. Но нет, не плакать – только не плакать, хоть раз в жизни быть мужчиной, хотя о каком «быть мужчиной», о каком, черт возьми, «быть мужчиной» могла идти речь в моей позе. Глубоко вдохнул и все-таки открыл глаза. Первым, что я увидел, было пламя свечи. Я недоуменно смотрел на него, но не успела в моей бестолковой голове пронестись мысль: «К чему свечи? К чему такая романтика? Неужели он совсем псих…», как я осознал, какой же глупой она была и что романтикой здесь и не пахнет. Потому что горячий расплавленный воск полился мне на живот. Я не закричал. Знаете, хоть я бываю шумным, хоть я и плакса, и малодушен, но боль от горячего воска – пожалуй, единственное, отчего я не стану кричать. На мгновение мне вспомнился эпизод из моего детства. Я тогда был совсем малышом, лет трех-четырех, еще до того, как приехал в Японию. Моя семья жила в Риме, и каждое воскресенье бабушка водила меня в церковь. Пусть из меня до сих пор никудышный католик, но даже в детстве меня завораживала прохладная тишина церковного полумрака, величие и спокойствие мраморных колонн, верхняя часть которых терялась во мгле под куполом храма. Чего я, правда, не мог понять, так это суровых взглядов каменных святых. В детстве я всегда думал, что, раз ты святой и можешь творить всякие чудеса, значит, ты очень крутой, а поэтому должен радоваться и лупить грешников по голове палкой, а никак не хмурить брови, тыча в неверных перстом. Но дело не в этом, а в том, что однажды бабушка дала мне подержать зажженную церковную свечу. Свеча оплывала, и в один момент горячий воск полился на мои пальцы. Я испугался и стал кричать от боли. Тогда бабушка одернула меня и шикнула, а все статуи святых – чего только ни сделает детское воображение – вдруг как будто обернулись на меня и стали глядеть еще суровее, особенно апостол Петр, чей мраморный лик я помню до сих пор. Мне стало так не по себе, что, закусив губу и глотая слезы, я замолчал. И с тех пор ни разу не вскрикивал, если вдруг случалось пролить на себя горячий воск. Но сейчас пролитый воск не был случайностью. Склонившись надо мной, упершись одним коленом в сидение дивана – я уже понял, что лежу на том самом диване в том самом кабинете Дисциплинарного комитета – его лидер, даже не сняв форменного пиджака, лил расплавленный воск тонкой красной свечи на мой живот и грудь. Да, я не закричал, но все же дернулся. И понял, что это далеко не все сюрпризы, что он мне приготовил. Потому что мое рефлекторное движение отозвалось болью в сосках, которые были обмотаны толстой нитью, а нить, в свою очередь, была крепко, но не слишком туго, привязана к основанию моего члена. На фоне общего неудобства, пересохшего языка и онемевших конечностей я этого поначалу не заметил, но теперь мой рывок «активизировал» эту конструкцию. Мне было больно и не очень приятно. А он продолжал капать воском на мое обнаженное тело. Даже на лодыжки. На внутреннюю поверхность бедер. На мои перетянутые нитью соски. Я дергался все сильнее, хотя он придерживал меня за плечо, вжимая в спинку дивана. Подобно попавшей в силок птице, которая, пытаясь высвободиться, только крепче затягивает петлю на своей шее, я бился, отчего веревки, которыми было перевязано все мое тело, глубже и больнее врезались в кожу. Однако – и я уверен, это было в планах моего мучителя – они впивались так метко и так точно, что я начал возбуждаться. Мои соски и мой член, связанные одной нитью, которая постоянно то натягивалась, то ослаблялась, стали наливаться и твердеть. И тут я вдруг осознал, что за лицо вижу перед собой. То есть, я видел это лицо с самого пробуждения, как только открыл глаза, и я прекрасно знал этого человека, знал его и в своем времени, но выражение, выражение этого лица неожиданно ввело меня в замешательство. Это не было лицо злостного садиста, это не была гримаса злорадства или хищная улыбка. Его лицо было сосредоточенным и задумчивым. Конечно, в этих глазах плясали злые огоньки, пламя свечи отражалось в них едва ли не демоническим светом. Но само лицо выражало не то заинтересованность, не то легкое волнение, какое бывает у человека, который решает сложную и интересную задачу. Кожа на его лбу и щеках слегка поблескивала. «Неужели он делает это в первый раз?» — ошарашено подумал я. Тогда понятно это выражение, ведь он сам взволновал не меньше моего, хоть его железная выдержка и не позволяет этого показать. Мне стало еще страшнее. На мои глаза, наконец, навернулись слезы, слезы смертельного ужаса. Но не этот взгляд пугал меня, не боль и стыд за свое возбуждение, которые я испытывал, нет, больше всего меня пугала неизвестность. Я не мог предсказать, не мог даже вообразить, что делается в этой голове и что меня ждет, и от этого становилось жутко. Слезы уже вовсю лились из моих глаз, когда меня посетила очередная, рекордно глупая мысль: «Как хорошо, что он не додумался вставить эту свечу мне в зад…». Голубовато-серые глаза вмиг сузились. У меня перехватило дыхание. Чем-то быстро ее смазав, он всунул свечу мне в зад, при этом не погасив ее и превратив меня во что-то вроде живого подсвечника. Больно не было. Было очень страшно – я вновь расплакался, хотел отвернуться, плакать навзрыд, плакать в голос, но он схватил меня за волосы, повернул к себе лицом, проворно снял с моего языка эти проклятые палочки и впился в мои пересохшие губы своим поцелуем, напоя влагой мой онемевший язык. Он навалился на меня всем телом, что-то твердое больно ткнулось в мой покрытый коркой застывшего воска живот – он был крайне возбужден – нить на моих сосках натянулась слишком сильно – я вскрикнул от боли. Не отрывая своих губ от моих, он перерезал нить, понятия не имею, чем. Положил ладони на мою грудь – после пытки натянутой нитью это было очень приятно – гладил мои перетянутые веревкой плечи и шею. «Только бы на нем не загорелась одежда, только бы от этой проклятой свечи ничего не загорелось!!!» – вопил мой внутренний голос. Мои слезы высохли, не то от жара моего – и его – тела, не то от того, что я вдруг, забывшись, перестал плакать. Он снова будто прочел мои мысли. Отстранился от моего лица, хотя я еще пытался поймать его губы. Вытащил свечу, затушил, отбросил. Мы остались в темноте, я различал лишь неверный свет далекого фонаря на школьном дворе, который едва проникал через занавешенное жалюзи окно. Окно… он встал, быстро подошел к нему, открыл. Вернулся ко мне. Шорох. Звук расстегивающейся молнии. В темноте он приподнял меня, схватил за переплетение веревок на спине, стащил с дивана на пол, поставил на колени. Если до этого я полулежал на спине, на своих руках, то теперь связанные руки стали тянуть вниз, отчего веревка на моей шее начала душить меня сильнее. Вскоре некоторая радость от перемены неудобной позы сменилась фейерверком новых болезненных ощущений – веревки давили в новых местах, онемевшие руки сводило. Но мне некогда было сосредоточиться на них – в паре сантиметров от своего лица я чувствовал его раскаленный член. Он провел рукой по моим волосам – он медлил, и мне опять стало жутко. Теперь я не мог видеть даже его лица, хотя в его выражении все равно ничего невозможно было прочитать. Он все еще гладил меня по волосам – и в этом проявлении… нежности? – мне чудилось что-то зловещее. Однако все выглядело так, будто бы он хотел, чтобы я начал сам. И в моем положении выбора у меня, в общем, не было. Не скрою, я смутно представлял себе, что нужно делать. Но волна возбуждения, которая исходила от этого – несмотря ни на что – холодного человека, видимо, передалась и мне. Я приоткрыл губы, поймал в темноте его член. Постарался вобрать его в рот, сделать несколько движений. Было неудобно. Я отстранился; мне хватило ума облизнуть губы, облизнуть их еще раз, насколько я только мог это сделать моим все еще пересохшим языком, который отказывался меня слушаться. Я снова взял головку его члена в рот; теперь, когда мои губы были влажными и скользкими, двигаться вдоль его разгоряченной плоти было куда легче. Ему тоже было приятно: слушая наше дыхание, я заметил едва различимый судорожный вдох. Сначала я был осторожен. Двигался медленно, боялся сделать больно, боялся зацепить зубами нежную кожу. Не дурак ли я: я боялся сделать больно человеку, который однажды избил меня, а теперь вот связал и издевался. Хотя... поэтому-то я боялся причинить ему неудобство, боялся, что, допусти я оплошность, он в лучшем случае меня убьет. Но его желание намного превосходило те робкие и несмелые движения, что делал я. Он ненавязчиво намекнул мне на это, сжав пряди моих волос в кулак. Ну мне же и так больно... И тут на меня накатило. Собрав все остатки слюны, что я только мог из себя извлечь, я вновь смочил ими губы, плотно сжал их, обхватив его член, и этими плотно сжатыми губами вобрал его в себя, насколько мог. Его шумный вдох. Резкое движение обратно. Снова медленно и сильно всосал его член – снова быстро отпустил. Те же движения, в два раза быстрее. Те же движения, еще быстрее, и вот я уже сосу, сосу изо всех сил, сосу так быстро, что челюсть начинает сводить, нестерпимо, но какая уже разница, если у меня и так болит все тело, болит шея, перетянутая веревкой, болят колени на твердом школьном полу. Выпустил его член. Что, не ожидал? Замер на пару секунд. Раздалось невидимое и неслышимое недоумение. А я наклонил голову, хоть веревка врезалась мне в горло еще сильнее, ткнулся в самое основание его члена, и, чуть задев мошонку, провел языком снизу и до самой головки. Его член дернулся. Вдох. Провел так еще раз. Пальцы сжимают мои волосы, я провел языком вдоль его члена в третий раз и неожиданно взял его в рот весь, на всю длину, так глубоко, как только сумел. Я почувствовал губами колючие короткие волосы. Чуть не подавился, вернулся, продолжил совершать быстрые движения туда и обратно. Глубоко, безумно, агрессивно, потому что наконец почувствовал, что владею ситуацией. Да, я был связан. Да, я был унижен, да, он мог делать со мной все, что заблагорассудится, мог изувечить меня, мог лишить жизни, но в этот самый единственный момент я, я и только я держал во рту его член и будь я проклят, если ему это не нравилось. Да, в этот момент он зависел от меня, жалкого, стоящего на коленях, потом что слабое крепче сильного, потому что и я, в конце концов, на что-то способен!!! И пусть сегодня мне суждено умереть, эта маленькая победа все же... Он чуть вскрикнул, резко дернул мою голову назад. Схватил за плечи, поднял на ноги, хотя стоять самостоятельно со связанными лодыжками и широко разведенными коленями я практически не мог. Поэтому я буквально повис в его руках – или в его объятьях, когда он коротко поцеловал меня перед тем, как развернуть и резко опустить поперек дивана на колени, лицом вниз. Упершись лбом в мягкую спинку, я уже прекрасно понимал, что сейчас будет. Тонкие пальцы между моих ягодиц, холодная смазка на моей коже. И как он отыскал ее в такой тьме? Мои глаза, конечно, уже давно привыкли, я различал контуры предметов и мебели, и даже – ох! – мысли исчезли из моей головы, потому что он вошел в меня. Мне было больнее, чем раньше. Вероятно, в тот раз я был настолько изможден после того, как он избил меня, что совсем расслабился. Он снова медлил. Я уже перестал бояться. Видимо, перегорел какой-то внутренний эмоциональный предохранитель, и мне стало все равно, что теперь со мной будет. Я успокоился, почувствовал, что готов принять свою судьбу из рук этого извращенца, что бы он ни задумал... Но моего спокойствия хватило только до его первого толчка. И тут же буря уже знакомых, но забытых ощущений ворвалась в мое тело, сметая и рассудок на своем пути. Он повторил. Я застонал. Он понял. Мне было больно, но вместе с тем настолько приятно, что я не мог молчать. Я чувствовал, как он наполняет меня собой, растягивает, а я то расслабляюсь, то сжимаюсь в ответ. Он стал двигаться быстрее, я – подаваться ему навстречу, чтобы он входил глубже, глубже, до самого предела моей сущности. Он держал меня за бедра, гладил мою кожу, гладил по спине, по ягодицам, овладевая мной, да, овладевая все быстрее, а я чувствовал себя скотиной, тупым животным, которое может с таким поистине первобытным пылом отдаться этой плотской страсти. Но не чувство стыда или позора за свое столь низкое падение меня охватывало, а только желание продолжать, и весь я превратился в комок неразделенной, невысказанной, невыстраданной, невыплаканной страсти, которую я хотел излить на него, хотел отвечать на его ласки, но я был связан, поэтому единственное, что я мог сделать – это подаваться навстречу ему, в такт насаживаясь на его пульсирующий член. Он вдруг прижался к моей спине. Это отдалось ужасным ощущением в моих опухших и онемевших руках, но еще я почувствовал, как ткань его наполовину расстегнутой рубашки пропитывается нашим потом, липнет к нашим огненным и скользким телам. Мне было нечем дышать, меня душила веревка, меня душило желание, меня душили надежда и отчаянье. Его руки на моем животе. Его руки на моей груди. Он гладил меня, ласкал, ни на секунду не замедляя своих ритмичных, неистовых толчков. Наконец его ладонь опустилась на мой член, он на долю секунды замешкал, будто удивился, но тут же продолжил, сжав мое возбуждение своими горячими пальцами. Он двигал рукой в такт своим бедрам, перебирал пальцами по моему члену, выписывал какие-то невероятные движения, будто это была флейта. Господи, этот человек мог бы стать отличным музыкантом, не будь он таким жестоким. Хотя о какой жестокости могла идти речь, когда он вот сейчас в этот самый момент решил доставить удовольствие и мне? Изо всех сил, которые, кстати, все больше и больше покидали меня, я заставлял себя думать, что на самом деле он делает это, потому что так приятней ему, потому что я так инстинктивно еще больше сжимаюсь, тем самым доставляя ему еще большее наслаждение. Но, по правде сказать, в душе я видел этот жест проявлением нежности, снова проявлением его странной, извращенной нежности, что была сродни плошке воды, которую палач протягивает преступнику перед казнью… Мы застонали хором. Мы кончили одновременно. Больше я ничего не помню, потому что силы и сознание оставили меня. *** Кажется, я провел многие часы лежа. В горячке, в бреду, я помню только, что плакал, плакал, не переставая, навзрыд, не в силах даже пошевелиться. Говорят, молния не ударяет дважды в одно место. Но Хранитель Грозы Вонголы, видимо, слишком притягателен для молний. Все тело болело, но я плакал не от боли. Я рыдал от сознания того, что это опять со мной случилось. Я ревел от сознания того, что это закончилось. *** Я очнулся рано утром; я увидел небо в открытую дверь. Какое небо можно увидеть в бункере Вонголы, куда я непременно должен был вернуться? Да и двери на базе совсем не такие, они автоматические и выполнены из металла, а эта дверь была бумажной, раздвижной, в японском стиле... Кажется, такие двери называются сёдзи.