Сумасшедший

Наедине с кошмарами... Это был не страх...

Частота пульса тонет в разломах. Он слышит звук кардиографа. Сломанные линии сходят с ума, напоминают шаровую молнию. Стоп. Какую молнию? Парень нервно усмехается. Он ведь не знает, как выглядит шаровая молния. Он знает лишь то, что у него чуть грубоватые руки, у него жестковатая кожа, напоминающая пересушенную на солнце одежду, у него шрам на ладони, длинный такой и чуть выпуклый. И та ладонь чуть сырая, она схожа с осенними листьями, валяющимися на земле после дождя, а еще она пахнет жестокостью. Правильно, правильно. Именно жестокостью. Знаете, чем пахнет жестокость? Не знаете ведь? Не знаете, конечно. И хорошо, затопчите тот интерес, если он есть или возник, и спите спокойно. А у него не получится. А ему не до снов. Та рука прикрывает ему рот. Та рука сжимает кожу. Чонгуку страшно. Те пальцы щелкают по его подбородку. Они дергают его за темные волосы, тянут их. Дыхание становится тяжелым. Пол под ним такой холодный. А пружины кровати над ним такие мерзкие. У парня сводит живот, словно те руки и туда проползают. Через глотку, чуть задев нёбный язычок и вызывая рвотные позывы. Они слизкими червями скользят по его шее, проходят также и внутри его глотки. Чон пытается сглотнуть, и кадык приходит в действие. Те пальцы ловят его и сжимают. Воздух застревает. Застревает в нем словно отходы в водостоке. Да, именно отходы, всего лишь отходы. Ну же, выплюнь этот воздух. Он тебе ни к чему. Выплюнь его, как надоевшую безвкусную жвачку. Плюнь его и больше не вдыхай. Чонгук ужасается мыслей в своей голове. Или не совсем в своей? Пружины над ними прогибаются. О господи, только не это! Если он найдет их, если найдет, Чонгук ещё будет скучать по тем рукам, что сейчас пытаются двумя пальцами разломать его кадык, как хрустящий шарик. Полумрак, насмехаясь, выдыхает в самое ухо, что выхода нет. Он наклоняется тоже и проводит мокрым языком по мочке уха. Отстает, наконец, от его горла. — Ты признаешь, что ты сумасшедший? — шипит, словно гремучая змея. — Сумасшедший, — скрипит в пружинах над головой — Сумасшедший, — повторяет эхо вокруг, врезаясь в ушные перепонки тонкими иглами. — Сумасшедший, — отзывается ножка кровати у босых ног. — Сумасшедший, — пытается вложить это понятие в само ядро, в сознание, присверлить к его мозгам. — Нет, — глухим голосом не соглашается парень. Нет. Нет. Нет. Дрожь проходит по нему одной большой волной от макушки и до кончиков пальцев, затем повторяет свой путь в обратную сторону. Она как прибой, как волны, что выбрасываются на берег и снова уползают в воду. Как кит, что, оказавшись на песке, хочет вернуться обратно в море. Дрожь топает, остановившись у сердца. Топает громко, разбиваясь долгим эхом о пространство. Затем замахивается и бьет по сердцу, непонятно откуда взявшейся кувалдой. Зубы во рту Чонгука больно ударяются друг о друга. А в висках взрывается резкая боль, раздражает и без того расшатанные нервы звуком, напоминающим скрежет вилки по стеклу. Помните, он упоминал о жестокости? Так вот, Чонгуку известно, как она пахнет. Ему известно. Любопытный некогда мальчик теперь даже знает, как она выглядит. И она его теперь уже ни за что не отпустит. Она как чернота — уже поглотила его в себя. Чон поворачивает голову в сторону. Вправо. Пружины над головой вновь приходят в движения. Чужие ноги опускаются на пол. Тоже босые. Худые. Бледные ноги, с парой сочных царапин. Недавних, возможно, ещё совсем свежих. Ярко выделяющихся на фоне почти прозрачной кожи. Чьи-то ступни уверенно ступают на поверхность, и деревянные доски под ними противно скрипят, совсем как несмазанные старые двери. Чонгук не дышит. Он забыл, как это делают. На виски давят. Те пальцы сжимают их. Похоже, что пытаются вдавить туда свои тонкие конечности, как свечки в торт. Они чуть скребут по клеткам кожи, как кроты в своих норах. Тем не менее, Чонгук хотя бы благодарен, что ногти на его пальцах хоть не такие острые. А то уже давно расковыряли бы мягкую кожицу и пустили не слишком быстро свертывающуюся кровь по лицу и по половому покрытию. Струей, прямо к чужим бледным ступням. — Ты признаешь, что ты сумасшедший? — доносится сверху, не от пружин, нет. Не от матраса. А выше. Выше. Над кроватью. — Признаешь, что ты сумасшедший? — повторяет голосом, напоминающим шелест сухих прогнивших листьев. — Сумасшедший, — шепчет ножка кровати, теперь уже слева от головы. Доски снова скрипят, сопровождая чужие шаги дурным предзнаменованием. Чонгук чувствует удаляющуюся вибрацию от них своим позвоночником. Он закрывает с ужасом было раскрытые, пересохшие, без единого моргания глаза и просит про себя. «Лишь бы не увидел. Лишь бы не заглянул под кровать. Прошел мимо. Мимо. Ушел и больше не возвращался». Пальцы, все ещё немного влажные, оставляют виски Чонгука в покое, спускаются к щекам и царапают их. Будто пытаются стереть выигрышный номер на лотерейном билете. Чон морщится. И заранее знает: ему не закричать. Не издать ни единого звука. Он медленно приоткрывает глаза и встречается с двумя провалами. С двумя пустыми глазницами, с которых на него глядит бездна. Что с длинными ресницами, какими-то знакомыми и одновременно пугающими до онемения. Парень рассматривает слипшиеся волосы. В полутьме и не поймешь, какого те цвета. Чон скользит взглядом по царапинам и ожогам на щеках, останавливается на губах. На былых понятиях губ, в тот момент вмятых вовнутрь утюгом или плойкой, раскаленной до предела. Чон делает попытку протолкнуть в легкие воздуха, пока те пальцы вновь не обхватили его горло и не вытеснили кислород оттуда, принимая то за отход. Парня отвлекает шуршание, доносящееся справа. Нет, не шуршание, скорее, некое потрескивание, напоминающее раскаленное масло на сковородке. Нечто шипит. Как будто на ту сковородку кинули сырой кусок мяса. Сердце внутри отбивает чечетку. Неумелую и слишком громкую: ни ритма, ни умения. Одна ошибка. Все там же справа, пальцами ног развернувшись к нему, обнаруживаются те самые ноги, что с ярко выделяющимися царапинками. Чонгук безмолвно раскрывает рот, содрогаясь от новой волны охватившего его ужаса, а тонкие пальцы, о которых он в тот момент забывает, пользуются этим, проскальзывают в рот и трогают нёбный язычок. За теми действиями следуют неприятные позывы. Почему он ничего с этим не делает? Вопрос застревает где-то между чужими пальцами ног и ухмылкой на приглаженных сожженных губах. А где его собственные руки? С ужасом всплывает не то вопрос, не то осознание, не то разумная мысль. Испуг моментально цепляет за собой тревогу, а вместе с ней прихватывает и панику. Последняя бьет особенно красноречиво. Чон пытается приподнять голову. Но влажная ладонь пригвождает его затылок обратно к полу. Другая. Его вторая рука, проходит по обнаженным ребрам Чонгука, по животу, поднимается выше и сжимает соски. Сжимает так сильно, словно выжимает тряпку от воды. Ноги справа же так и стоят там не шевелясь. Нет! Кричит в голове какой-то мальчишка. Нет. Нет. Нет. — Ты признаешь, что ты сумасшедший? Ты ведь знаешь, папа этого не делал. Ты ведь знаешь, что папа хороший. Твой отец никогда не засматривался на твоего друга. Как тебе вообще могло в голову такое прийти? Он никогда не засматривался на него так, как на женщин. На девушек, на тела, что охота отодрать. — Ты признаешь, что ты сумасшедший? — Ты сумасшедший. Сумасшедший. Сумасшедший. Сумасшедший. Ты признаешь, что все это время лежал под кроватью, испуганно сжавшись и боясь вылезти наружу? Признаешь, что видел, как прогибался матрас? Как натягивались те пружины? Признаешь, что слышал всхлипы? Слышал шелест. Слышал скрежет. Слышал скрип. Чонгуки, эй, Чонгуки, ты признаешь, что ничего не сделал? Признаешь, что не мог даже закричать? Эй, сопливый трясущийся под кроватью кусок плоти, ты признаешь, что лежал и послушно слушал звуки трения тел? Признаешь, что боялся даже зажать уши? Боялся подать голос и выдать свое местоположение. Эй, малыш. Ну тихо. Тихо. Не бойся. Все уже позади. — Ты признаешь, что ты сумасшедший? Что сумасшедший… … Чонгуки. — Ты ведь понимаешь, что этого не было? Ты ведь понимаешь, что это придумал? — А он? — А кто это «он»? — Он иногда приползает к нему под кровать. Он иногда стягивает его с матраса. И потому из-за него иногда очень больно хрустят кости. Он там, он с ним под кроватью. — С кем «с ним»? — С Чонгуком. Со мной! Со мной под кроватью. Ты признаешь, что ты сумасшедший? Нет. Нет. Нет. Папа всего лишь хотел тебя защитить, Чонгуки. Как и всегда защищал. Что за ужасные вещи ты придумываешь? Твой разум болен, малыш. У тебя голова повредилась никак? Ты же уже не маленький, пора перестать говорить подобное. Хватит выдумывать. Твой папа в тот день мирно спал. Когда ты повредил свою голову? — Что же тогда произошло? Правда, что же тогда произошло? А что-то тогда произошло? А может, не произошло? А может, лишь приснилось? Ты ведь знаешь, что такое кошмары? Постой. А что такое кошмары? А может, кошмары — это когда-то произошедшие, затем временно забывшиеся события? Но многого из того просто быть не может! Это грань фантастики и дури. И когда все это, раз уж так, должно было случится? Остановись. Призадумайся. Прямо сейчас… Ты так уверен, что прямо сейчас не спишь? Ты сейчас читаешь? Эти буквы, а может, они тебе лишь сняться? Ты признаешь, что сумасшедший? Что за бред? Бред? Его истоки, всё тот же разум, между прочим, у него тот же эпицентр, что и у твоих снов. И у твоих кошмаров, от которых, бывает, просыпаешься в холодном поту. Нет. Нет. Ты не запутался, все в порядке. Дыши. Так ты признаешь, что сумасшедший, Чонгуки? Что больной. Что ненормальный. Что неадекватный. Что лгун. Выдумщик. Клеветник. — Что случилось, Чонгуки? Какие ещё ступни? Ты ведь слышишь его, правда? Он заводит его домой и предлагает съесть торта. Он говорит, что ты уже спишь. Что он тебе не расскажет о том, куда делся лишний кусочек лакомства. Ты же знаешь, что он, сладкоежка. К слову, как же там его имя? Что-то не получается вспомнить. Он улыбается, ты ведь помнишь эту улыбку? Этот искренний прямоугольник. Что с тобой? Ты как-то нервно сжался. Расслабься. Ты ведь помнишь, что папа приказал тебе не выходить из комнаты? Так куда же ты, глупый, идешь? Стой же, остановись. Останься лучше в комнате. И спи. Спи, как тебе и полагается. Как и сказал тебе отец. Ты же хороший мальчик. Ты послушный сын. Что же ты тогда делаешь, скрываясь за дверным косяком? Ты признаешь, что ты сумасшедший? У Чонгука дрожат коленки, у него спазмы в животе. Папа берет полусонного друга на руки и уносит его наверх, в свою комнату. Почему не в комнату к Чонгуку? У него ведь много места. Он мог бы уложить его рядом с ним. Зачем он что-то прилепляет ему на лицо? Он так играет с ним? А во что? И зачем тогда отходит в ванну? Чем, к слову, Чонгук и пользуется, быстро спрятавшись под отцовскую кровать. Эй, малыш. Трусишка, ты ещё тут? Ну да, на месте. Все такой же послушный, несмотря ни на что. Внимательный, правда? Ну и как тебе, нравится то, что ты слышишь? Тише. Тише. Не плачь. Мы никому об этом не расскажем. Сегодня. А потом уже, конечно, не поверят. Но ты все равно попытайся. Пытайся. Пытайся. — Ты признаешь, что ты сумасшедший? — Эй, Чонгук, кстати, куда пропал твой друг? Тот, что наивный дурачок, что с вечной улыбкой почти на все лицо? Не знаешь? Да все ты знаешь. Вот ведь врунишка. И все же, как же его там звали? Вроде что-то на «Т», так и вертится на языке. — Ты сумасшедший. Ты признаешь это? — Сумасшедший, — говорят вокруг. — Сумасшедший, — шепчет тьма. Шепчет ветер за окном. Шепчет пол под ногами. Шепчут пружины. — Ты просто свихнулся, бедняжка. — А он. Спрашиваешь, где «он»? А разве он был? Чонгук кивает. Был. Был конечно. Да как же его там звали то, господи? — А, так он под кроватью, ты разве забыл? Чонгук, словно загнанный, дышит тяжело, хрипит как старик. Хотя совсем молодой ещё парень. Говорит, что его ищут. Что постоянно ведь убегал. Он его отца за ноги не царапал, когда, очнувшись, кое-как смог сползти с кровати. Нет, он этого не делал. Он не глядел на него огромными глазами, полными ужаса, заметив в тот момент под кроватью. Нет, такого не было. И после его никто не тащил по противно скрипящим доскам. Не утащил непонятно куда. Этого не было. Да, он под кроватью. Он с ним под кроватью. И он уже не боится. Он только пугает. Он лишь ожидает. Ты признаешь, что ты сумасшедший, а, Чонгук? Чон отмахивается, закрывает глаза. Чон лежит на холодном полу, покрытом когда-то краской, высохшей неровным слоем. Немного холодно, но это ничего, по сравнению с тем, что парень ощущает рядом. По сравнению с тем, кто тянет его за волосы и заставляет смотреть на себя. Страшного, покромсанного. Незнакомого. Незнакомого? Ну вот, ты снова врешь. Почему никак не получается вспомнить, как его звали? Ужас давит на виски, похлеще тех норовящих на днях выдавить их пальцы. Пульс скачет на невидимом экране кардиографа. Звук остановки сердца разрывает ушные перепонки. Нет, этого нет. Но тогда отчего же звук прямой линии всё нарастает? А, понятно. Чон поворачивает голову вправо. Там ступни висят в воздухе, ещё не касаясь пола. Ещё не белые совсем, не прозрачные. Без царапинок свежих. По телу проходит знакомая дрожь, она следует под руку с ледяным холодком. Она скатывается по шее, по груди, словно с горки зимой. Она пару раз приплясывает там, топая невидимыми шпильками. И сердце срывается, стучит, пытаясь разорвать парня изнутри. Ноги справа приходят в движения. Ими размахивают, все также сидя на кровати. Не показываясь. Пружины над головой чуть натягиваются, от этих простых действий. Они натягиваются вместе с нервами Чонгука, затем разрываются и искрятся, как оголенные провода. Чужие пальцы лезут ему в уши, вползают туда, словно клещи. Затем вдруг вылезают, будто их вытянули щипцами. Аккуратно так, чтобы не осталось и половинки. Те пальцы уходят куда-то вбок, что-то пишут у него на щеке, затем проходят по линии губ твердыми, неживыми подушечками пальцев. Чонгук мысленно читает то слово, ощущая кожей каждую выводимую им букву. Его спрашивают о мальчишке. Ну, том… Как же его там звали? Да, у которого улыбка на все лицо. Что ещё наивный такой дурачок. И сразу понятно, о ком это, и имя можно и не упоминать. Чонгука трясет. Его всего подбрасывает, будто на нем испытывают новые модели элекрошокеров. Руки, те руки, вновь останавливаются на горле и давят адамово яблоко. Давят с силой. С жестокостью. С той же, что давили и его самого. Чонгук краем глаза следит за раскачивающимися туда-сюда ногами. Ловит тот момент, когда они резко застывают. Пружины над головой вновь приходят в движения. Чонгук чувствует, что уши заложило, словно там полно воды. Пружины все тянутся, натягиваются. Между теми висящими ногами свисают волосы, затем появляется и часть головы. Глаза на том лице смотрят с ужасом. С неверием. С непониманием. Со знакомым отчаянием. А Чонгуку и без того так страшно. Так жутко. — Ты признаешь, что сумасшедший? — спрашивает голова. Говорит он, тот, что свисает с кровати, — что сумасшедший? Нет. Нет. Нет? Что это? Чон, наконец, находит свои руки. Свои пальцы. Он видит их. Ощущает. Его руки сжимают его же горло. Сжимают, вонзая в шею короткие ногти. Его же руки царапают собственные щеки и давят на виски. Давят с силой. Он все смотрит на него с застывшим ужасом в глубине глазных провалов. Смотрит на него в перевернутом обзоре. Затягивает в бездну. Раскрывает рот и тихо произносит: — Так ты признаешь, что ты сумасшедший, Чонгуки?

...а сумасшествие. А когда ты сходишь с ума, тебя больше нет. ©