Молоко

Эсси лежала в вереске, и вереск склонял перед ней головы, как свита перед королевой. Ее юбки были задраны, прорезь в панталонах была мокрой, и прилипала. Опустив руку, Эсси досадливо ее оттянула. – Хочешь уехать отсюда? – спросил он. Он крутил монету в пальцах, и, когда он крутил ее, вереск танцевал, и на то темнеющем, то светлеющем небе загорались и гасли пляшущие звезды. – Хочу, – кивнула Эсси. – И белого хлеба хочу есть досыта. И одеваться хочу, как барыня. И чтобы руки у меня были мягкие, как будто работы не знали. – Руки у тебя и так мягкие, – отозвался он, посмотрев на нее искоса. – В доме работаешь, а не белье в корыте полощешь. – Могли бы быть и помягче, – Эсси посмотрела на него в ответ. Отец говорил, что глаза у нее были точно свечки, у него глаза были как болотный огонь. Он был одет в зеленое, с головы до ног, и волосы у него были огненно-рыжие, и борода, как медь. Он был верзилой, каких поискать, но, когда он вышел к ней из тумана, Эсси прикусила язычок и не спросила его, не высоковат ли он для лепрекона, потому что бабушка – бабушка говорила ей, что лепреконы были самыми высокими из народа холмов, а то, что потом напридумывали, этим только подтереться и вытереть. – Красивая ты, – сказал он, ткнув ее пальцем в ямку на щеке. – Могла бы за благородную сойти. Шейка тонкая, голос нежный, тело белое. – Красивый ты, – возразила Эсси, положив ему руку на шею, длинную и жилистую, шириной с ее веснушчатое бедро. – Рядом с тобой любой заморышем покажется. Эсси распирала гордость от того, что в деревне все путались кто с кем: кто с конюхом, кто с рыбаком, кто с помощником бочара. Эсси же была так хороша, что свела с ума самого хозяина холмов. Он, говорят, иногда приходил к тем, кто ему особенно глянулся, но не у каждой хватало храбрости остановиться и заговорить с ним в тумане. – Ты мне поможешь? – спросила Эсси, волнуясь. Его просили о разном, оставляя молоко и монеты у камня, но мало кому доводилось просить у него – так, лежа рядом с ним и все еще чувствуя себя полным кувшином после того, как он так долго и неустанно тебя наполнял. Он пожал плечами, отвернувшись. Монетка скакала по пальцам, пропадала, появлялась снова – еще старше, с рваными краями, как будто бы ее расплющили молотом, а от самородка отрывали зубами. – Не можешь помочь, так отсыпь золота, – сказала Эсси. Небо посерело, подул холодный ветер. Эсси, встрепенувшись, опустила юбки, ей стало холодно. – С каких пор за краюху хлеба дают пригоршню золота? – спросил он недовольно. – Я же просто пошутила, – она игриво взяла его за руку, но рука была жесткая, грубая, совсем чужая – как будто бы и не ласкала она Эсси, и не обнимала крепко, поднимая над вереском. – У тебя есть все золото мира, а у меня нет ничего. Кого мне просить о помощи, если не хозяина холмов? – Меня много о чем просят, – сказал он. Эсси как будто бы видела его лицо, а как будто бы и смотрела сквозь него, и видела только вереск, покачивающийся на ветру. – С чего бы мне слушать именно тебя? – С того, что я люблю тебя, – храбро сказала Эсси. Он посмотрел на нее, и Эсси испугалась – глаза у него налились кровью. Она дернулась, но теперь уже он держал ее, и держал крепко. – Пусти, – сказала Эсси. Стараясь не плакать и не показывать страха, она осторожно добавила: – Пожалуйста. Я всегда оставляла тебе молоко и хлеб, и ходила по твоей земле с уважением. Чем я тебя обидела? – Я отсыплю тебе удачи, – сказал он, не отпуская руку Эсси. – Что ты с ней сделаешь – уже твое дело. А о любви не болтай. И меня не забывай благодарить. Сердце Эсси забилось чаще, и она разулыбалась, уже не принужденно, не напуганно: довольно. Его лицо снова налилось жизнью, и за руку ее держала уже теплая, ласковая, знакомая рука. Она привстала на локтях и поцеловала его, и он взял ее за затылок, приголубил, как свою.