Молоко

– Как погляжу, удача совсем тебя оставила, дурищу. Эсси проснулась и стянула с головы шаль. Койка неимоверно воняла свинарником, но она слишком устала и испереживалась, чтобы не спать. Он сидел на краю койки и смотрел на нее, и его огненная грива в темноте пылала, словно огонь. Эсси протерла глаза кулаками и села, прижимаясь спиной к холодной кладке и кутая плечи в шаль. Он выглядел еще хуже, чем в Лондоне. Костюм совсем поистрепался, воротник рубашки стал черным от грязи, на лице и на руках у него были ссадины, а под глазом набухал большой фиолетовый синяк. – Меня оставила не удача, а ты, – упрекнула его Эсси, а он не ответил. Он выглядел усталым и больным, а Эсси и сама не знала, как она выглядит: наверное, не лучше его. – Меня завтра повесят. А с тобой что? – спросила Эсси, обхватив колени руками. Он покачал головой, одно ухо у него было драное, как у кота. – Чем дальше я от холмов, тем мне хуже. Нет у меня больше золота для короля. А в глотке все время сухо, и жажду унимает только выпивка, с каждым разом ее нужно все больше. – Меня поймали потому, что я перестала оставлять тебе молоко? – спросила Эсси, кусая ноготь большого пальца. Он опустил голову, положив руку на койку ладонью кверху. Она уже видела, как на ней появляется монета, но в этот раз она увидела только призрак монеты – самой монеты так и не вышло. – Молоко и кровь мне приносили давным-давно, не здесь, но рядом, – он отвечал с трудом, как будто превозмогая боль. – Ты таскаешь меня за собой, все дальше от холмов, и не оставляешь молока, от которого не так жжет. Поэтому завтра тебя повесят. А я не смогу вернуться. Эсси кусала ноготь большого пальца, как в детстве, и думала. Она вспоминала то, что бабка рассказывала ей, и думала о том, что сделала. Она никогда не думала о нем, она думала только о себе. Она не жалела об этом, нет, о чем было жалеть, если все равно больше позаботиться было о ней некому? Но отчего-то ей стало тяжко и душно, и жалко его, а пуще всего жалко себя. – Простишь меня? – спросила Эсси тихо. – Что прощать? – он утомленно поднял голову. Его длинное, полное жизни лицо осунулось, он был похож на чахоточника, а не на уличного драчуна. – Как ты со мной, так и я с тобой. Мы с тобой как ветер, дуем в обе стороны. – Бедный ты мой, бедный, – вздохнула Эсси как ее бабушка когда-то, и обняв его, прижала его голову к своей груди. Он и не сопротивлялся, завалившись на бок, как поваленное дерево, зарылся в Эсси лицом, тяжело дыша через сломанный нос. – Бедный ты мой бедный, бедный, неприкаянный. Ни о тебе, ни обо мне даже помолиться будет некому. – На хрен священников с их колоколами, – буркнул он, и Эсси поцеловала его в сальную макушку, сдержав нервный смешок: не так уж и сильно страдания его изменили. – Да и тебе они на кой: много они тебе дали? – Ничего, – Эсси пожала плечами. – Но пусть будет все как у людей. А тебе на моих похоронах я бы попросила выставить миску лучших сливок, и свежего хлеба, и клубники, и баранины, и сыра, и всего, чем добрые люди стали бы меня поминать. – Если б было кому, ты бы обо мне все равно позабыла, – он повернулся, и улегся на живот Эсси спиной, упираясь длиннющими, согнутыми в коленях ногами на засыпанный соломой пол. – Я забывала о тебе не больше, чем ты обо мне забывал, – возразила Эсси, гладя его по голове. – Хочешь – забирай мой хлеб, весь, который принесли. В оплату за помощь. – Хлеб, – сказал он, сплетая пальцы на животе, – это хорошая валюта. В ней заключаются лучшие сделки. Может, я еще и смогу чем тебе помочь, Эсси МакГоуэн, а? Он запрокинул голову и посмотрел на нее, и в глазу у него блеснуло прозеленью росистой травы солнечным утром. Эсси наклонилась и крепко поцеловала его в губы, шепнув: «Люблю».