Вот же жалость, он умер

-Я бы хотел дать тебе всё, чего ты хочешь. Правда. Но ничего нет. Всё сломано. Разбито. Убито в тебе, - проговорил я хриплым голосом в стенку и судя по голосу, я действительно заболел, как она и говорила. Я усмехнулся, поплотнее кутаясь в до ужаса тонкое одеяло и задумался над тем, чтобы она сказала, когда увидела, как я до усрачки жалея себя, не чистил зубы, ни тем более брился, ах еще до омерзения пах потом. А я ведь действительно ослеп в этой любовной бескрайности. Глубоко вздохнув, кутаясь в одеяло или судя по тонкости ткани покрывало, перевернулся на спину, глядя в потолок изрисованный надписями черными/красными/пурпурными/зелеными/оранжевыми маркерами. То там, то тут на меня смотрели ее мысли, ее правда и эта тяжесть сука, давила до невозможности, заставляя плавно оседать по жизненной цепочке вниз, скатываясь чуть ли не кувырком. Я медленно закрыл глаза. Тишина. Непривычная тишина резала уши, хотелось услышать ее крики, когда я ее щекотил или же злил, хотелось услышать ее смех смешанный с хрюками и другими всевозможными звуками; хотелось просто услышать шелест ее голоса. Шепот. Когда она шептала мне в темноте, вглядываясь в проделанную ранним утром работу о том, что боится ее маленькое, хрупкое сердечко. Я открыл тяжелые глаза, в углу бледного пурпурного потолка покоился наш с ней, как она любила говорить чертовски особенный день- седьмое апреля, начало весны в наших сердцах. Ее тяжелая голова покоилась на моих коленях, не переставая она шевелила ею в разные стороны, словно о чем-то думала, таком серьезном и таком важном для её крохотного сердца. На короткий миг все ее тело застыло, а глаза устремились за долгую линию горизонта за окном, где простиралась свобода. Волосы скользившие сквозь мои пальцы, словно так же застыли вместе с ней и ее мечтательным выражением на лице. Я прикрыл на миг глаза, вздыхая и подавляя в себе широкую улыбку, намеренно зевнул, прикрывая одной рукой рот, понимая, что девушка сейчас вскочит и взволнительно выложит все, что мучает ее голову, начиная от бедных муравьёв, что гибнут в дождливые, заканчивая тем, какая она будет через двадцать четыре месяца. Я так весь и застыл в ожидании ее нелепых и вместе с тем самых волнующих мое сердце и все нутро- слов. Если ваша девушка говорит вам о том, что она любит вас прямо, без стеснения и длинных предисловий- гоните в далекий, звездный горизонт такую девушку, гонитесь за той, что мечтает о пуховых облаках, о платье из звезд и смотрит на вас, словно вы и есть то самое платье из самых сияющих звездных звезд. -Знаешь, было время, когда я засыпала в объятиях любимого человека, - начала она, как обычно откровенно и ничего не стесняясь, глазами она смотрела чуть поодаль меня, где чуть покачивались длинные тени деревьев,-и слышала его дыхание , я спала, но будто сторожила его сон,-между тем, возле скамейки, где мы сидели, незамедлительно скатывались вечерние сумерки,-я чувствовала любое изменение в его сопении. Хотя нет, ты знаешь?-перебила она саму себя,- Я не спала, я просто лежала с закрытыми глазами и пропускала всё через себя. Я ничего не ответил лишь слушал ее, не перебивая и давая вновь пережить времена ушедших и умерших лет. Я всегда так делал, тем самым пытаясь помочь ей, переболеть им. Чуть погодя она медленно, но как-то особенно грациозно, не прилагая особо видимых усилий поднялась с моих колен, и оперлась руками по обе стороны от себя и устремила взгляд в уже чернеющую даль. Сумерки уверенно вступали в свои права. И, когда она вновь тихо заговорила, нарочно растягивая слова на языке, смакуя и пробуя их; она не называла имен, но я все понял без ебучих слов и уже за эту свою особенность характера, хотел удавить себя чертовой удавкой, что сейчас свободно свисала с моей крепкой шеи: -Сегодня я уснула с человеком, которого не люблю. Нет, он мне нравится, ты не подумай,- чуть погодя с нежной улыбкой добавила она, гладя меня с излишне проявленной любовью по ладоням, было и приятно, что это делала она и колюче больно, оттого, что это делала именно она,- он хороший,- и снова дурацкое утешительное поглаживание,-но я его не люблю. Знаешь, я уснула так быстро, словно не спала трое суток, а, когда проснулась он смотрел на меня влюбленными глазами и сказал, что ни на минуту не сомкнул глаз, пока я спала. Когда он это сказал,- здесь она сделала над собой неимоверное усилие и посмотрела мне прямо в глаза,- у меня пошли мурашки по коже. А, что если тот, за чьим дыханием я так бережно наблюдала, тоже не любил меня? Хотелось безудержно увидеть ее сияющую, здоровую, всю мою, без пустынных, ничем не обязывающих криков и таких же неотвратимых ссор. Хотелось лежать в этой холодной и удручающей постели с ней лучившейся рядом, гладить ее длинные почти сияющие непонятным блеском волосы, укрыться в их густоте, зарыться будто в спасительном коконе и убежать, скрывшись от проблем, от ее ебучего, сладкого и нежного голоса. Мне всего так безудержно хотелось, всего и сразу, все- в одночасье. Я хотел, чтобы именно сейчас, в эту крохотную секунду я слышал топот ног по скользящему паркету, слышать как она запыхаясь бежит в своем дурацком, идиотском оранжевом свитере ко мне; видеть, как она совсем неженственно прыгает на мое еще свежее белье кровати и вопит, что в пол третьего утра, мы просто обязаны сыграть в прятки. Я хочу говорить ей сейчас, что это бред, что нужно спать; а потом я хочу подминать всю ее под себя, целовать, кусать и слышать её жалкие вопли и попытки выбраться из-под меня. Как же я чертовски хочу это, но внутри что-то с мертвым полустоном заставило меня оглянуться вокруг себя и понять, что все потеряно, разбито, и догорело в кипе нашего полупрошлого, полубудущего. В кипе этого грязного, пропахшего ею целиком белья. В кипе многочисленных, разбросанных черно-белых фотографий, то тут, то сям. Если собрать их целиком, получится пазл, который легко сложить как два плюс два. На всех фотографиях была лишь она одна. Везде красивая и улыбающаяся. Свешивая руку с кровати, я как раз нащупал одну из таких. Края тупой, но поплотнее, чем обычный лист-бумаги впились в порезанную кожу подушечек пальцев. Я поднял её вверх, пытаясь разглядеть её вновь счастливое лицо, озаряемое теплыми лучами света заходящего красного солнца. Фотография была несомненно слишком хорошей, наверняка была одной из лучших. Лучшей из всех возможных лучших. Она была чертовски красивой и да, я не устану это повторять, хоть до скончания привяжите буду говорить это. Взглянув же в ее глаза, я увидел, все что они скопили за все эти годы,- на дне миндальных глаз плескалась, та жгучая неуверенность в себе, та тоска по семье, по нему и всему, что их связывало в том городе- и их мосты, их набережные, и их парки, и их никогда не угасающие закаты- все это образовывало крепкий, неразвязываемый клубок и тем самым должно было связать их навсегда. К моему глубокому счастью и ее мучительной боли- не связало. Думая об этом, мне ,наверное, должно быть больно, но я не особо это чувствовал, я просто прокручивал все события этих трех лет, словно пленку, стирая ее до изнеможения. Вставая с кровати и цепляя ногтем эту дотошно прекрасную фотографию, я пошарил по карманам чуть пахнувшей черной толстовки. Доставая заветный огонек, я мимоходом соорудил самокрутку, незамедлительно засовывая злочастную в рот, чиркнув о наждачку спичкой, я несколько раз подряд затянулся не давая себе времени, а в частности моим легким и сердцу шанса на передышку. Больно не было, просто я снова с остервенением и раздражением почувствовал как ломается мое сердце.